Лед тает на раз-два-три

Последние недели перед отъездом к родственникам Эдмунд тратит на то, чтобы найти повод остаться. В знакомом, родном, пусть и полуразрушенном доме, в голодной грязной стране, где все теперь так непостоянно и тонко. Не для него и не для них всех, но иного дома больше нет и в него не вернуться. Сколько бы Люси не пыталась открывать запертые двери, надеясь, шепча сказки дверным ручкам, за каждой из них неизменно — всего лишь новая комната. Никаких королевских покоев или морского пляжа с соленым ветром, который любил завивать волосы Питера у самой шеи в тонкие кудри. Только Лондон, недружелюбный и исчахший; город, который даже не догадывается о магии. Но Эдмунду, в конце концов, не впервой жить на развалинах — они два раза отвоёвывали Нарнию для себя и своих подданных, и потом жили впроголодь, греясь по ночам у костра и всем миром решая проблемы. Эдмунд знает, что такое слипшийся желудок и грязь под ногтями, зуд в давно немытой голове и скрипящий песок на зубах. Знает это и Люси, которая умеет готовить прекрасные походные супы почти из ничего. Сьюзен, которая умудряется выглядеть даже в таких условиях прекрасно и собранно, читать книги и красить губы яркой помадой, пытается помочь и убедить мать, но та непреклонна. Питер, за которым всегда было последнее слово, в этой ситуации вообще не имеет права голоса, и потрясен этим даже больше, чем Эдмунд. Тот же разговаривает с матерью днями и ночами, вьется вокруг, вечно отвлекая и раздражая её, и не замолкает. Пытается донести, что если им сейчас терпимо, то оторванными друг от друга будет совсем невыносимо. Но мать смотрит на Эдмунда и видит маленького несмышленого мальчика, а не чернокнижника, погубившего десятки вражеских войск. Она не знает и никогда не поймет, где Питер научился драться так — до переломов и сотрясений, до крика, пока противник просто не упадет на землю и уже не сможет подняться. Ей, такой усталой и молодой по сравнению с ними, не понять, как окрыляет корона в волосах и меч за поясом, сколько подвигов можно совершить, лишь пожелав этого. И, по-хорошему, им бы нужно просто взять и сбежать, но долг перед ней, вырастившей их, научившей их говорить и быть сильными, держаться друг за друга, слишком силен, и в ночь перед поездом Эдмунд обессилено опускает голову, целует мать в щёку и уходит, чтобы найти на своей кровати раскрытый чемодан и серьезного Питера рядом. Тот перебирает его вещи, откладывая лишние и пряча под пакетами с одеждой то, что считает нужным и важным, совершает уже давно привычный для них ритуал, начавшийся еще со времен первого правления. Именно тогда Эдмунд открыл для себя прелесть зелий и свитков с витиеватыми заклинаниями, которые бесполезно учить, но можно взять с собой, и заболел собирательством. Первое время после этого он возил с собой в походы неподъемные мешки со всем этим добром, неизменно разбивал или терял большую часть в битвах, и потом страшно корил себя за это. Питер, которому быстро надоел бардак в мыслях и на кровати Эдмунда, начал перебирать его походные сумки перед дорогой, не слушая протестов. В конечном итоге Эдмунд научился обходиться тем, что оставил ему Питер, не терять ценные вещи и смиряться с еще одной привычкой брата, которая, на самом — то деле страшно волновала его. Теперь, раскрывая сумку или чемодан, он каждый раз задерживает дыхание от предвкушения. Ведь Питер всегда прячет в самой глубине что-то важное, лично от себя, и потом Эдмунд не может выпустить это из рук. Кинжал или слегка побитое яблоко, на которое Эдмунд смотрел часом ранее, но забыл взять, настраивает мысли на нужный лад. И, как и во все предыдущие разы, Эдмунд не смеет мешать Питеру. Он стоит рядом, специально не смотря в сумку, и наблюдает за братом. За его отточенными, выверенными десятилетиями движениями настоящего воина. Никакой лишней суматохи. Питеру не нужно взмахивать руками для того, чтобы тяжкое, сложное колдовство свершилось. Он не прячет в рукавах ядовитые травы, не носит перстни на пальцах, не боится задеть амулеты на запястьях. В руках Питера всю его жизнь — меч или пустота, иногда сменяющаяся руками Эдмунда. Он для Питера тоже своеобразное оружие, и — да, любит, когда его используют так. Такие мысли тоже привычные, как и обстановка вокруг. Именно поэтому Эдмунд заостряет на этом внимание сейчас. Он знает, но пока не хочет принимать для себя то, что через пару часов он закроет дверь их дома и уедет далеко-далеко, в непонятное и незнакомое место, где опять не сможет почти ничего. Ни свести с ума короля соседней страны, тенью упав на него ночью и нашептав ему страшных сказок, сводящих с ума, запустить змей в кровать, а затем ударить в спину. Ни заставить трепетать целый океан, прочитав нужные сказки, сдвинув течения, подняв залежавшийся и заскучавший песок со дна, взбаламутить небо и заставить его плакать сладким дождем, от которого потом волосы Люси станут липкими и ломкими, но она все равно будет в восторге. Там он, опять же, простой мальчик, а его мудрая сестра, которую не смели в своё время ослушаться даже могучие буйволы и носороги — неуклюжая девчонка, которую никто не воспринимает всерьез. Без заживляющего эликсира, кинжала и громких песен, которые ей теперь запрещают петь. Смотреть на Питера проще. Вновь ухнуть в его мягкий, красивый, правильный профиль, огладить его пока только взглядом, поймать свет на челке, родную улыбку, взаимность во взгляде. Вновь быть маленьким и низким для Эдмунда тяжело еще и потому, что нельзя, как раньше, прижать брата к стене или вздернуть из-за трона, снять с коня и притянуть к себе, украсть у остального мира и приказать им всем ждать. Сейчас Питер целует его только в лоб, да и то — украдкой и быстро, так как разучились они уже делать это невинно. Они, идущие рядом в битвах и на пирах, спящие на одной кровати, решающие одни и те же проблемы общей страны, сейчас очень неловкие. Вечно опускают глаза, не касаются друг друга и пытаются не разговаривать при посторонних. Питер, привыкший приказывать, знающий, что его желание — закон, который оспорить может только Эдмунд, после возвращения будто наглотался смолы и сжевал собственный язык, и Эдмунд не хочет уезжать. Он знает — рано или поздно Питер не выдержит, втянет себя в неприятности, накличет их на свою буйную голову, и с удовольствием полезет все это разгребать, главенствовать, править, быть первым и единственным. Но если в Нарнии его долго учили этому, направляли, говорили как правильно, помогали не навредить ни другим, ни себе, то здесь у Питера нет придворных. Нет у него и царства, нет земель до горизонта, а теперь и Эдмунда рядом не будет. Это для Эдмунда почти как предательство. Он, поклявшейся защищать и беречь, лечить, вытаскивать из моря и вызволять из плена, сейчас просто стоит рядом с Питером и позволяет ему собирать вещи в дорогу. И, будь Эдмунд по годам такой же, как сейчас по внешности, закатил бы шикарную истерику с криками и слезами, обиделся бы на весь мир и на Питера в первую очередь, крикнул что-то матери и заперся бы в чулане, спрятавшись в привычной темной сырости. Но Эдмунд взрослый, по людским меркам даже немного старый, и он не делает этого. Страшно хочет, но не делает. Только благодарит Питера, берет из его рук застегнутый чемодан и с глухим стуком ставит на пол. Люси, все это время прятавшая грусть под одеялом на своей кровати, открывает глаза, пытается встать, чувствует их молчаливое напряжение, хочет оставить их одних, но Питер коротко мотает головой и она падает обратно. Проводив брата взглядом, Эдмунд садится на свою кровать, короткую и узкую, как его тело, как его пальцы и ноги, как его возможности в этом мире, и до боли сжимает губы. Ему бы зашептать сейчас колкие песни, вплести в них магию, встряхнуть пространство и вернуться в мир, где всегда была возможность решать самому. Но он не в состоянии, и это как проиграть сражение с армией, в три раза превышающей численностью противника. Как пытаться вылечить потерявшего крылья грифона и не преуспеть в итоге. Все, что Эдмунд сейчас может, это тихо сказать мудрой птице о том, что небо больше не ждет её, и потом долго бинтовать огрызки выломанных крыльев, пачкая руки и всего себя в крови, в чужой горечи, в своём бессилии. И, не будь у Эдмунда одной последней надежды на возвращение в Нарнию, он бы отчаялся окончательно. О ней знают только он и Люси, и эта тайна жжет его предвкушением и опаляет страхом одинаково. Оказаться в родном мире для Эдмунда необходимо больше, чем дышать и чувствовать магию, но он не уверен, что готов на это без Питера. Тот, взрослый и тяжелый для Нарнии, уже не попадет туда, и Люси выплакала все слезы из-за этого. Эдмунд знает — Нарния позовет их после того, как они разделятся. На тех, у кого есть право на последнее свидание, и обезображенных взрослением королеву и короля, которым пришлось вырасти. Он смотрит в грязное окно, за которым восходит пыльное и блеклое солнце, неправильное, не умеющее лизать море бликами, и уже скучает по Питеру. ****** За десять минут до выхода Питер не выдерживает. Эдмунд видит это по напряжению в чужом теле, которое привык ощущать по количеству вдохов, чувствовать, как своё собственное. Когда Питер смотрит матери в глаза и говорит спокойным, ничего не выражающим тоном о том, что Эдмунд, кажется, забыл что-то в своей комнате и это немедленно нужно принести, у Эдмунда начинает гудеть в голове. Питер даже не смотрит на него, но в его походке читается приказ идти следом, и его тянет, словно на привязи. Он глотает вязкую слюну и спешит, не смотрит по сторонам и почти не думает. Ни о последствиях, ни о том, что будет, если мать вдруг окрикнет его или пойдет следом. В первом случае он просто не услышит её, во втором — придумает что-нибудь. Обязательно придумает, но позже, потом, и сейчас это совсем не важно. Питер ждет его у двери в комнату, в которой из-за зашторенного окна темно и тесно, и Эдмунд проходит мимо него внутрь, чувствуя слабость в ногах. Тихо закрывается дверь, Питер делает ровно три шага до него и стискивает в объятьях. Крепких до хруста, до гула в ушах и, давясь воздухом, Эдмунд чувствует, настолько сильно отчаяние Питера. Он впивается в его кожу, целует в макушку и не может остановиться. Эдмунд бездумно кусает свитер Питера, подлезает под застегнутые рукава рубашки пальцами, гладит вены на запястьях, вжимается еще ближе и закрывает глаза. Он не может, не в состоянии сейчас поднять голову и посмотреть на Питера, в его грозовые глаза. Эдмунд знает, что увидит там что-то дикое и просто врастет в пол, не сможет сдвинуться с места больше. Мысли о том, что потом он будет корить себя за закрытые глаза, он сдвигает на самый край сознания. Для сожаления у него будет долгая дорога, и непонятно сколько месяцев без Питера. И, от переизбытка чувств забыв о том, какие у них сейчас тела и что за мир вокруг, Эдмунд вслепую находит лицо Питера и целует его. Тот отвечает, и губы у него сухие и обкусанные. Так было всегда, десятки лет, день за днем, на восходах и после закатов. У Эдмунда в груди целые лавины из тяжелого и мокрого снега, он выжат эмоционально, он пустой без магии и уверенности Питера, которую тот всегда чувствует на двоих, и Эдмунду так хочется шагнуть в знакомые королевские покои и остаться там навечно. Помимо поцелуев Питер успевает шептать ему нечто непонятное и настолько тихое, что Эдмунд догадывается сердцем, но не слышит ушами. Питер — как начало прибоя, тихое, шуршащее в самой душе. Он гладит шею Эдмунда, сдерживаясь, чтобы не надавливать слишком сильно, и сводит его с ума. Это так привычно и давно забыто для Эдмунда, что он хватает Питера за руки и не отпускает, не может заставить себя, прослеживает большими пальцами судьбу Питера на внутренней стороне ладоней и заполошно запоминает её. Короткие, длинные, рваные и пропадающие линии, дороги, которые он сам выбирал и выбирает для Питера, тропы, правильность которых может знать только он. Он заплетает их линии вместе, стискивает чужие ладони в своих, переплетает пальцы, обещает, что они обязательно встретятся вскоре. Питер хмыкает где-то сверху и верит ему — знает, что Эдмунд найдет способ вытащить их, придумает что-то, извернется, почти сломается, но добьется желаемого. В этом они абсолютно идентичны, и, когда их время заканчивается, Эдмунд вновь может дышать полной грудью. Питер зажигает его, как пламя в костре, вдыхает в него кислород, и теперь Эдмунд готов на все. Спустя несколько наполненных ожиданием месяцев попав в Нарнию, он смеется прямо под водой, глотая соленый океан, впуская в себя магию, и точно знает, что все получится. Питер ощущается прямо сквозь пространство, его печаль и усталость, раны от драк или головные боли во время дождей, и это для Эдмунда лучший стимул действовать и не отступать, пробовать, рисковать, и добиваться своего. По ночам, которые теперь проходят ошеломляюще одиноко и тихо, он смотрит на горизонт и знает, что где-то там, сидя на своей скрипучей кровати, Питер делает то же самое. И, видя через магическую дымку выученный наизусть профиль, который так любят повторять на небе Нарнийские звезды, Эдмунд не может не улыбаться. Кажется — протяни он руку, и сможет прикоснуться к Питеру, поправить сбившийся воротник и стереть границу между мирами, но все немного сложнее. Здесь замешана магия и чужие законы, но Эдмунд бы не был самим собой, не сумей он обойти их. Ведь Питер — лучшая причина для этого. **** Выход находится слишком быстро и, к сожалению, сколько бы ни пытался отговорить Эдмунда серьезный Каспиан, это — единственное, что они могут попытаться сделать для того, чтобы навсегда остаться в Нарнии в обход правилам Аслана. Эдмунд, колдующий только по свиткам, обнаруживший в прошлые жизни остатки магии и предложивший им себя, не понаслышке знает о том, что вариантов больше нет. В этот раз соглашаться намного сложнее, чем в другие, когда он стоял на самой грани, смотрел в глаза Джадис и повторял про себя одно и то же имя. «Питер», — убеждал себя Эдмунд. Питер не поймет и не простит его, если он вдруг отвернется, выберет силу взамен справедливости. И Эдмунд отказывался из раза в раз, кусал губы, кричал по ночам от кошмаров, которые в отместку посылала ему мертвая колдунья, но не поддавался. Сейчас перед ним выбор один на один, и от того, что он решит, зависит вся его остальная жизнь. Люси, изначально принявшая его сторону еще когда-то страшно давно, посчитав все его выборы заранее верными, просто сидит в стороне и тихо разговаривает с другими моряками. Это не её дорога, которая рано или поздно все равно прекратится в перевранную сотней голосов легенду, полузабытую и никому не нужную, и будут потом усталые матери шептать о его выборе своим детям, мечтая о лишнем часе сна. Такое уже происходило ранее, и Эдмунду прекрасно известно — один неверный шаг в сторону и назад будет уже не вернуться. Ему хочется сесть на песок и думать часами. Превратиться в ракушник и рассыпаться на сотни камней — тяжелых, глупых, не имеющих силы. Стать тем, кому не нужно думать и принимать решения. Пропускать сквозь пальцы мелкие горячие песчинки и быть пустым и полым, будто бутылка. Отчаянно искать в себе письмо с чем-то волшебным и сказочным. Но все слова, которые могли бы быть написаны на нём — в темных пещерах, за пеленой льда и отчаяния, в клубах изморози и мглы. У всего этого есть зеленые колдовские глаза и тревога где-то в мертвом сердце, которую Эдмунд смог ощутить еще совсем мелким и глупым. Он сидит под жадным жарким солнцем и боится замерзнуть насмерть, стать для сестер и Питера настолько чужим и неправильным, что они больше не смогут простить его. Выполнить свою задачу, а затем уйти в тень, разлюбив золото и теплые руки Питера, забыв о том, каким тот бывает сонным глубокой ночью и отвратительно спорящим по утрам, как не любит мыть за собой чашки и вечно раскидывает писчие принадлежности. Все это для Эдмунда — дороже собственной души, но внутри все равно дерет от волнения и нерешительности. Волны омывают его голые ноги, враг повержен, и, по хорошему, им уже давно нужно плыть за край, искать Аслана и отправляться обратно, но перед этим Эдмунду нужно решить хоть что-то. Это сложнее, чем ответить на экзаменах без подготовки, признать собственную неправоту или пойти на уступки. Эдмунд, поклявшийся перед Асланом однажды быть самым справедливым правителем Нарнии, ждет от пенистого моря знак, но оно молчит. Молчит воздух, пропитанный солью, молчит, устав спорить, Каспиан, и даже предатель-прибой лижет песок слишком тихо, чтобы Эдмунд расслышал его мысли. Ему так не хватает широких плеч Питера рядом, его спокойствия и уверенности, вечной насмешки в голосе. Питера, чьи выборы всегда правильные и выигрышные, Питера, который выбрал и Эдмунда тоже. Закрывая глаза, Эдмунд видит внутри себя только тьму, и не может представить, что сделает Питер после того, как мрака в нем станет по самую макушку. Ведь никто не знает Джадис лучше Эдмунда. Мальчика с льдинками, заговоренного морозами и стужами, продавшегося за конфеты, самого главного предателя цветущей страны, убранной во льды. Эдмунд постарался забыть, но его спина помнит, какого это — прикасаться к острым коленкам Джадис, сидя у неё в ногах. Её пальцы, вечно ищущие что-то и находящие только пустоту или посох, такой же ледяной как все вокруг, слишком тонкий для того, чтобы поддержать, и слишком магический, чтобы оставаться простой вещью. Джадис, колкая и снежная, укладывала Эдмунда спать, кутая в шубы, и желала ему самых сказочным снов. Прогнавшая от себя даже запахи, уничтожившая собственную тень, давно продавшая душу эху, Джадис наполнила этим страхом Эдмунда до отказа, показав, какой страшной бывает расплата за магию. Её кровавые ритуалы Эдмунд до сих пор вспоминает с содроганием, больше похожим на спазм тела перед смертью. Магия нашла в Джадис отличное вместилище, но взамен взяла слишком многое. Эдмунд не может даже представить, что он может дать взамен подобной услуге. Если Джадис, могущественная и языческая, с преданной свитой и мехом, настоящим мехом повсюду, так и не смогла согреться, то что ждет его самого? Неуверенного в себе до икоты, трусливого, слабого, храбрящегося только ради родных. Исход всего этого ясен — магия сломит его и сомнет, будто и не было его, а оболочку развеет по ветру, и больше у Эдмунда не будет шансов. В сказках о нем напишут как о слабом короле с тонкими руками, черноволосом и самом нерешительном, умершем от тоски на берегу моря. Ушедшему в волны, запутавшемуся в самом себе, как в водорослях. Представив себя подводным духом, Эдмунд невесело усмехается и поднимается на ноги, отряхивая с ладоней песок. Затем он идет прощаться с Люси. Она, увидев в его глазах что-то, в чем сам Эдмунд еще не уверен до конца, обнимает его так крепко, что он чуть не падает. Прижимается тесно-тесно, пробегает пальцами по бокам, щекоча по привычке, затем обхватывает руками за пояс и шепчет в свободную рубаху о том, что будет надеяться. Верить в него до последнего бурьяна на берегу, до последнего крика чайки, так же бесконечно, как сама Нарния. Каспиан коротко жмет ему руку, задерживая прикосновение чуть дольше, чем нужно, и Эдмунд, не удержавшись, ворует себе напоследок немного его храбрости. Она горячим пламенем поселяется где-то в ладонях, разгоняя кровь по венам быстрее. На несколько секунд Эдмунд даже пьянеет от этого пламени, которое так знакомо ему от Питера, но затем тоска вновь делает мысли быстрыми и резкими, безэмоциональными, наполненными звоном клинков и скрипом снега. Коротко кивнув остальной команде и в последний раз взглянув на солнце, впитывая его кожей, ловя блики на воде, позволив глазам ослепнуть, Эдмунд входит в ближайшую темную пещеру. Там, в темной гулкой глубине, его уже ждут древние жрецы и его единственная судьба, нечеткая и взволнованная. Но её эмоции настолько же лживые, как и вся эта иллюзия выбора. Отложив в сторону оружие и последние надежды на то, то сейчас в пещеру вбежит хоть кто-то и остановит его, отговорит, Эдмунд склоняет голову без короны, без мыслей и надежд. Джадис холодно усмехается и тянет к нему руки, вытягивая последнее тепло, и Эдмунду впервые в жизни настолько холодно.