Лед тает на раз-два-три

И, будь Эдмунд героем сказки без сюжета и истины где-то в самом конце, невидимой и почти неощутимой для слушателей, на этом все для него и закончилось бы, став очередным нравоучением для остальных. Но все выходит не так. Он не теряет сознания и не забывается на тот момент, когда чужая сила впивается в него, врастая на живую. Он лежит на ледяном полу пещеры, и вокруг него бродит, выбирая, куда бы укусить побольнее, вьюга. Будто огромный дикий зверь, которого Эдмунд по ошибке попытался приручить, приманив мясом из собственного тела. Мрак довольно воет эхом, ветром, бьется об стены пещеры, и, спрятав лицо в ладонях, Эдмунд понимает: ему никуда не спрятаться. Есть только он и будущее, которое он выбрал. Все, что ему остается — терпеть и ждать, пока все закончится. Ему больно настолько, что не получается даже кричать. Кости дрожат, смерзаясь с мясом, меняясь во что-то другое в нем, становясь тоньше, и, выгибаясь дугой, Эдмунд чувствует далеко впереди край пещеры. Там, по другую сторону гулкой пустоты вокруг него, все еще светит солнце, и, похоже, будто Нарния — там, где тепло и спокойно, а он застрял в междумирье, лимбе, жестоком и безвоздушном. Но он в Нарнии. В гремящей, шипящей, звенящей Нарнии, она вокруг него, она в нем самом теперь, и всполохи магии не позволяют ему забыть это. Здесь и сейчас он становиться другим для того, чтобы иметь больше сил, чтобы принести сюда брата и сестер, он делает это для кого-то и для себя в первую очередь потому, что так хочет его сердце. Эта мысль нравится Эдмунду, он выдирает её из своего контекста и выносит на тьму, показывает мраку — смотри, я умею быть таким, как тебе нужно. Мрак довольно усмехается ему в ответ, находясь одновременно внутри и снаружи него, по ощущениям — будто второй разум под кожей, и Эдмунду невероятно сильно хочется разделиться, выдрать это из себя и остаться самим собой, тем, к кому не боялся прикасаться Питер, но для всего этого безвозвратно поздно. Эдмунд смятен и потерян — никто никогда не писал в свитках о том, что волшебство бывает таким. Реальным, жестоким, осязаемым, нечто склоняется над ним, лежащим на полу, и не спешит протягивать руку. Хватает его бесплотным пространством под подбородок, вздергивает голову так резко, что тянет шею, а в затылке бухает кровь. Эдмунд пытается вдохнуть воздуха, но его нет вокруг — есть только магия, и она затекает внутрь него, он весь будто кувшин, в который все льют и льют пьянящее вино, слишком много для его пустоты, слишком быстро, но он не имеет права треснуть. «Нет выбора», — стучит в висках, Эдмунд шарит руками в темноте вокруг, пытаясь вспомнить хоть что-то, запутавшись, потерявшись, резко оглохнув и ослепнув, зовет кого-то, чье имя сердце помнит лучше собственного, но никто не приходит ему на помощь. Сделав несколько шагов и завязнув в сугробах по колено, Эдмунд вдруг вспоминает себя в давнем детстве — в шубе большего размера, разозленным, бегущим, почему-то, по направлению к ледяному дворцу, тому, что между вершинами двух гор. Вспоминает он и высокий трон, светящийся изнутри, то, как холодно было его коленкам, вспоминает сладость рахат-лукума и эхо. Оно все еще гремит где-то внутри него, у эха женский голос, он поизносит три имени. Питер. Люси. Сьюзен. «Вспомнил!», — облегченно выдыхает Эдмунд морозом, тьма ежится под его взглядом, отступает к стенам, но он больше не верит ей. За первыми воспоминаниями возвращаются другие, так необходимые сейчас: ветхие свитки под руками, усталая, стресканная по краям бумага, вся в складках и чужих пометках, в ней столько мудрости, что с некоторыми строчками Эдмунд здоровается, будто с людьми. И они кивают ему в ответ своими бесценными знаниями — буквы складываются в вязь предложений, их и нужно всего-то прочесть, и тогда ты сможешь сохранить нечто важное для себя в другом. Все очень просто: пара фраз, образы, прообразы, щелчки пальцами — и Эдмунду уже не о чем беспокоиться. Все это он умел и раньше, когда-то, где-то, учился долгими вечерами, пока брат с сестрами спали в теплых кроватях, он разговаривал с пламенем свечей и в сотый, тысячный раз заучивал простые на первый взгляд строки. Раз-два-три, и на ладони три камня, смерзшихся из снега. Это — новый горный хрусталь, помнящий то же самое, что и он. Заговоренная драгоценность, способная напомнить, если он вдруг забудет. Камни обжигают ладонь, опустившись в неё из воздуха, тьма недовольно шипит со всех сторон и, опомнившись, Эдмунд сжимает руку в кулак и прижимает к груди. Собственное тело — единственное место, где можно спрятать их надежно — решает вдруг он, и эти мысли бы никогда не пришли в голову к нему тому, прежнему, но уже доступны сейчас. Когда он знает истинное лицо магии, тьмы и мрака. Наученный чужими ошибками, Эдмунд смело прячет камни прямо в грудь, туда, за ледяные ребра прямо к сердцу, которое тут же сбивается с ритма от боли и недовольно колется о грани. Но воспоминания важнее, решает Эдмунд, кричит Эдмунд, уговаривает сам себя Эдмунд, продолжая зажимать рану на груди ладонями. Крови много, она вырывается сквозь пальцы и брызжет на пол, в лед, растапливая его, и тот проседает каплями, прожженный, довольный от того, что окрасился в красный, и Эдмунду дурно от этого. Дурно до головокружения и, прислонившись лбом коленям, он сворачивается в непонятный перепутанный клубок, где помимо него есть еще и тьма, и затихает так на несколько долгих минут, постепенно замерзая. Они кажутся ему километрами морской воды, на которой волны разбивают тонкую корку изо льда, бесконечным небом туда, за горизонт, что не достать и взглядом, но над всем этим все равно светит солнце-выход-из-пещеры, теплое и понимающее. До него всего пара метров на самом деле, вдруг понимает Эдмунд, и, прищурившись, видит на пороге чей-то знакомый силуэт, но останавливает себя в последний миг. Тьмы вокруг еще предостаточно — шепчет ему ветер в уши, ерошит волосы, подбадривая, «давай, ты сможешшшшшь, осталось совсем немногоооооо». Шипит, будто клубок ядовитых змей, и это внезапно действительно помогает Эдмунду. Он отмахивается от лживого эха, нового и старого, прислуживающего Джадис, и решает, что на этот раз все будет так, как он пожелает. И, перекатившись, он ложится на пол целиком, раскинув руки и ноги в стороны, распахнув себя так, как раньше делал это только для одного человека — светловолосого, с теплыми большими ладонями и сонными глазами на важных собраниях, его имя живет теперь в Эдмунде, и он спокоен какой-то сотой частью себя самого. Раскрываясь, он словно стоит один перед целой армией, чьи пики наточены и смотрят прямо ему в живот, а он без доспеха и верного коня, потеряв булаву и щит, стоит, готовый принять это в себя. Желающий позволить железу воткнуться на живую, в мясо, пустить кровь, разрезать на куски и пройти насквозь, через позвоночник и спину, оставшись внутри него, изменив навсегда. Не готовый до самого последнего мига, он сжимает зубы и закрывает глаза, сцепляясь пальцами в камень, и тьма врезается в него сверху вниз, вся, сразу, не щадя ни его, ни себя саму. Рвется на куски, колется, воет, сталкиваясь, но умещается без остатка, перетекает через край и упрямо ползет по покатым бокам Эдмунда обратно, цепляется за ребра, затекая в него сквозь уши, нос, глаза. Зубы Эдмунд так и не разжимает, и его языку холодно, мерзло, невыносимо горько, но он не кричит. Воет, наверное, вместе с ветром, но не кричит, и это первая из его побед над стихией внутри себя. Холод вползает в него самым последним. Неважный и еле заметный на фоне остальной мощи, он целует его в подушечки пальцев, и те вдруг теряют чувствительность, онемев. Затем становится еще больнее — из ладоней сила течет вверх, по венам, кровь застывает прямо внутри них, ощериваясь иглами, и Эдмунду вновь больно, еще сильнее, чем до этого. Здесь он уже кричит, потому, что это невозможно не сделать, это все — больше, чем он мог даже вообразить себе, сильнее, чем знает даже сама тьма. Он выдерживает из последних сил, уговаривая сердце биться, устав кричать, лежа на полу в своей же крови и повторяя, как заведенный, всего три звука. «Раз, два, три» — как он считал минутами раньше, сделав что-то важное, теперь он помогает своему телу жить, уговаривает его не сдаваться, считает для того, чтобы не потерять еще и время, не забыть о нем, не позволить стереть себя из пространства. Над ним звенит умирающими остатками его криков пространство. Чернильно-черное, будто небо с сотней звезд, оно осыпается на него легким, мягким снегом, который больше не причиняет ему холода. Эмоции вымерзают последними, за ними резко пропадает боль и, встряхнувшись, Эдмунд легко поднимается с пола, приказав ветру поднять себя. Потоки воздуха облетают его вежливо, не трепя одежду, и, взглянув на свои руки, Эдмунд вначале недоуменно хмурится — они все в его крови. Но она бурая, уже успевшая засохнуть, и это выглядит незнакомо. Ему теперь по душе другие цвета — серебро и голубой, белый, черный. Кровь не входит в эту палитру, а значит — должна исчезнуть. Пошевелить пальцами удается с трудом, так, будто они и не его вовсе. Эдмунд быстро замораживает на себе кровь и счищает её плавными медленными движениями — снег не любит резкости, и бурое крошево падает к его ногам, в провалы, которые растопила кровь до этого. С каждой секундой Эдмунд хмурится все сильнее — в груди тянет и горчит, словно он делает что-то не так, неправильно, но ему так не кажется. Все очень, очень логично. Кровь была не в цвет, и он убрал её. Так же, как следует убрать выемки из ледяного пола и рану со своей груди — спокойно рассуждает Эдмунд. Он внутри — гулкие тронные залы без слуг и тьмы. Потому что весь мрак теперь в нем самом — улыбается Эдмунд, счищая кровь с живота, разглаживая в пару движений лед на полу, он отточен и последователен, как круги на срубах у дерева. За одними последствиями всегда идут другие, проблемы, решения, у него, на самом деле, множество дел, и нужно торопиться. Величаво взмахнув руками, он останавливает снег. Затем лениво поводит пальцами, ощущая, как внутри поднимается удушливая волна магии, новой, не такой, какой он пользовался когда-то давно. Та, старая магия, была теплой и доброй, но такой слабой по сравнению с тем, что подвластно ему теперь. И, чтобы не начать стыдится самого же себя, Эдмунд сгребает пространство к себе, ближе, превращая тьму — в услужливую накидку с десятком драгоценных снежинок на подоле. Ветер тут же подхватывает её, невесомой тяжестью накидка ложиться ему на плечи и, плавно опустив руки, Эдмунд поворачивается в сторону выхода. Туда, к свету, он быстро проходит пустую маленькую пещеру, в которой стоял все это время зачем-то, и переступает границу тьмы и света, вторгаясь на чужую территорию. — Она теперь общая для меня и для тебя, хранитель светлого лета. — Говорит Эдмунд Аслану. Тот сидит у порога, его мягкий хвост обвивает тяжелые лапы, а внутри Эдмунда жива еще память о той ночи — когда с огромного кота сдирали шкуру и жгли мех в огне, принося жертву законам. И пусть он сам не присутствовал при этом, тьма внутри него видела и чувствовала это. Она помнит, что кровь Аслана на вкус невероятно сладкая, и Эдмунд с трудом подавляет желание облизнуться при виде льва. Но теперь все в порядке, все на своих местах, понимает вдруг Эдмунд, еще раз оглядев себя всего. Свои ледяные руки с просвечивающими запястьями, содранные об каменный пол пещеры ногти, рану на груди. — Жертва все же принесена. Предатель наказан. — Усмехается Эдмунд, опускаясь перед Асланом на колени. Тот спокойно кивает, жар прячется в его гриве, и когда он горячим шершавым языком начинает вылизывать ему грудь, Эдмунд лишь прикрывает глаза. Вплетает пальцы Аслану в гриву, смиряет стихию в себе и подставляется, подается ближе — рана на груди заживает, лечить — работа Аслана, и он, как всегда, выполняет её идеально. Что-то внутри него поет от восторга, громко, немного фальшиво, но Эдмунда все устраивает. Продолжая улыбаться холодной, фальшивой улыбкой, он закрывает глаза окончательно — впереди будет еще много зим и ночей для того, чтобы сделать все дела. Сейчас его телу нужно отдыхать, до заката еще есть пара часов губительного солнечного дня, праздного в своем свете, и лучшее решение — ничего не предпринимать. Рядом с Асланом он всегда ярче понимает, насколько сильно устал на самом деле, и пусть это вновь — не совсем его память, а Джадис, чужие эмоции и воспоминания стелятся снежным крошевом где-то в самых темных переходах огромных залов, что внутри него, и Эдмунду это не особо мешает. **** Лев будит его на закате, теплом выдыхая куда-то в шею. Эдмунд просыпается тут же, разбуженный сотней недовольных перешептываний внутри себя. Будто огромное узловатое черное дерево, в ветвях которого тысячи темных тварей нашли себе прибежище, он кожей чувствует каждый их вздох, каждый коготок, который они по неосторожности вонзают в него, каждую их крамольную мысль. — Тихо. — Холодом выдыхает он, обращаясь к тому, что теперь наполняет его, и шепот тут же затихает. Тьма внутри колышется, перетекает, матово блестит в свете заходящего солнца, и чем ниже золотой диск кланяется земле, тем сильнее загорается азарт в Эдмунде. Тень, наползая на землю, спешит служить ему. Там, где она пролегает, загораются первые костры, твари сползаются в норы, ночь наступает неотвратимо, решительно, зная: после заката её время. То же чувствует для себя и Эдмунд — слепых пятен, залитых солнцем, становится все меньше, и чем темнее становится, тем яснее он видит перед своим внутренним взором свои владения. И если залитые светом они от и до — под защитой Аслана, то с приходом ночи никто не может помочь лживым тварям и мерзким предателям. Так, возможно, было во времена, когда Джадис погибла, не успев выбрать себе наследников и истинных последователей. Некому было свершить правосудие. Но теперь здесь Эдмунд, его право и его кровь диктуют старые, позабытые законы, и даже огню не остановить его теперь. Чувство пьянит его, полнит, зовет к себе так сильно, что Эдмунд готов сорваться с места в ту же секунду, когда последние лучи солнца безжалостно умирают даже в отражениях, но он легко сдерживает себя. Знает — лед и тьма действуют не так, не как любящее жрать все без разбора пламя, обжигающее и горячее. Он — тени вековых деревьев, разумные, мрачные, знающие все секреты без исключений. Он — деготь в факелах, что усмехается, стоит ему попасть на руки — не-отмыть-не-скрыться, Эдмунд теперь знает смерть на вкус и на запах. Он в вине на пирах, он в воде в погребах, он во мхе и на отставленных на время мира доспехах в шкафу, Эдмунд отражается в зеркалах, завешанных темными ткаными в траур, он — сама тьма и справедливость, ледяная, бескомпромиссная, он в детском плаче и в завывании волков за окном. — Я тьма. Я равновесие! — Рычит он, скалясь, небу, и темные облака закрывают луну. — Только тех, кто провинился. — Бросает ему вслед Аслан, поблекший с закатом, и тьма внутри Эдмунда, замерев на миг, кивает его головой, смотрит сквозь его глаза, говорит звуками, которым не нужны связки, чтобы звучать. — И звали его Справедливым. — Усмехается он сам себе, вспомнив себя прежнего, словно в шутку, и запахивается в плащ так, что на виду остается только бледное лицо с черными глазами, тени под которыми не в состоянии выбелить даже снег. Там, куда наступает босыми ногами Эдмунд, земля покрывается нетающим инеем. В последний раз оглянувшись на Аслана, он расползается туманами, растекается мутными водами, врастает в земли, чтобы раскинуться под всей Нарнией, чтобы узнать за один раз, пусть и страшно сложный, но зато невероятно эффектный — о каждом предателе, которому вскоре суждено будет встретить свою смерть. «Закон и порядок», — дробно стучат копыта лошадей, лают встревоженные собаки, тьма ползет к городам, будто цунами, и, легко перехлестнувшись через высокие оградительные заборы, тянет щупальца по улицам. Заглядывает в каждое окно, под каждый полог кровати, не трогая невинных, она пристально смотрит в глаза нечестивым лгунам, и те, узнав цену своим ошибкам, кричат от страха в последний раз. «Закон и порядок», — у Эдмунда в руках два ножа, золотых, будто солнце, и таких же острых, как его лучи — не потушить, не заслониться. Крови так много, что она стекает к его ногам, и кажется, еще немного, и придется делать новое русло, словно реке, чтобы оно ушло орошать поля своей живительной влагой. К утру Эдмунд успевает закончить, и солнце, поднимаясь из моря, с первыми тонкими, еле ощутимыми лучами жара забирает тела тех, кто жил не по правилам. В этот сверкающий миг Эдмунд прикрывает свои темные глаза, чтобы не ослепнуть, и когда все заканчивается, видит лишь чистый, старый пол, выстланный вековыми плитами, и ритуальный стол, теперь вновь целый. На нем все та же пыль и грязь, как и прежде, но теперь у стола другая, более сильная аура. Она — состоящая из крови и боли, из чужих криков, из мольбы остановиться, зовет к себе Эдмунда, тянет выдранными жилами из шей, которые он распарывал, цепляется за руки чужими скрюченными пальцами, скользкими от крови, молит словами, слишком тихими и не важными для него, зовет тьму внутри, но он не поддается. Лишь поворачивается к столу не спиной, а боком, чтобы всегда была возможность увидеть хоть краем глаза, кланяется этому протухшему, затхлому воздуху, который, не смотря на открытое пространство, не меняется вовсе, и спешит уйти. Измученный, оглохшей и вымерзший изнутри, Эдмунд высоко задирает подбородок и зло топает ногами, когда к нему пытаются зацепиться тени от колонн, мимо которых он проходит, в попытке, видимо, уйти из этого места вместе с ним. Будь Эдмунд тем, кем был, входя в пещеры вчерашним вечером, он бы непременно взял бы их с собой. Но теперь он — другой, будто и не Эдмунд вовсе, поэтому он лишь топает ногами, зовя холод на помощь. Тени, обледенев, тут же падают на горячий, нагретый солнцем камень и разбиваются, жалобно звеня. На это Эдмунд не обращает уже никакого внимания. Он, одернув свой черный плащ, заходит в сочную тьму леса, где листва тихо шуршит, рассказывая давно забытые сказки, где в норах просыпаются звери, и выходит из него спустя несколько мгновений на другом конце Нарнии, на берегу моря, чтобы вновь оказаться рядом с Асланом. Тот, с возвращением солнца кажущийся чем-то небесным и всесильным, коротко кивает ему косматой головой. Эдмунд позволяет себе в ответ бесцветную, тонкую улыбку, и уходит в пещеры. Там, быстро создав вокруг себя вьюгу, он вмораживает себя в сугробы, чтобы дать еще пока не совершенному телу отдых, а мыслям покой. Заморозив вход позади себя, Эдмунд погружает пещеры в непроглядную темень, в которой, как только буран успокаивается, тут же начинают звучать несмелые шаги и скрежет. Чужие страхи и ужасы, обиды, горечь, тьма и полутени выбираются наружу и водят вокруг Эдмунда хороводы, пока он, забывшись, пытается отогреть руки у раны на груди. Та, надежно зарощенная, не спешит открыть ему своих секретов, только греет слабо, почти неощутимо ни Эдмунду, ни тьме в нем, и благодаря этому, наверное, ему удается заснуть без кошмаров. Спустя несколько дней ему не помогает уже и это, и как только он закрывает глаза, весь ужас и страх тех людей, которых он погубил, не глядя, ночами раньше, взращивается внутри него и кричит, воет нестройным хором, затопляя сознание, и Эдмунду не остается ничего кроме как кричать вместе с ними. Потому что быть им — страшно, то, что он делает — страшно, страшно от своей собственной тени, а тьма — та, что в нем самом, та, что под языком и на языке, и, стоит ему закашляться, страшно, сипло, зажимая рот руками, она, когда он отнимет их от лица, эта самая тьма говорит с ним забытым голосом оттуда, из далекого летнего города, о том, что все это выбрал он сам. «Сааааааам», — скрипят, сходя со снежных вершин, лавины; холод расползается от пещер все дальше и дальше, морозя все живое, накрывая лес пушистыми шапками из снега, промораживая океан до самого каменистого дна, заставляя людей топить камины жарче, а зверей менять легкие шубки на более теплые. «Все сделал сааам», — усмехается Эдмунду его же собственное отражение, в нем он — низкий и маленький, стоит посреди ледяной камеры, на его ноге — цепь, рядом — плачущий фавн, а у самого Эдмунда на губах горчит его первое истинное предательство. «Сам», — говорит он сам себе в моменты, когда в груди невыносимо тянет жаром, чужой надеждой, уже непонятной ему, чуждой, от неё так невыносимо больно и хорошо одновременно, что Эдмунд не знает — вырвать это или оставить. Все это он сделал сам и цену платить тоже обязан сам. — И никто не поможет. — Учит Эдмунд черноглазые сгустки из тьмы, которые ластятся ему под руки. Отрастив лапы, будто мелкие волчата, ероша блестящий иглами мех, тьма утробно урчит и слизывает с его пальцев кровь. Шрам на груди почти зарос, сердце не бьется больше, и со временем Эдмунд привыкает не спать вовсе, чтобы не видеть кошмаров. **** Природа вновь разговаривает с ним, но не так, как раньше. Если раньше она говорила, а Эдмунду оставалось только слушать, то теперь он сам диктует ей желаемое, и она не может не подчиниться. Иначе — смерть, иначе — тьма, которая у Эдмунда под пальцами, под кожей, ему то и стоит — только махнуть рукой, как тут же вымерзают целые поля, и природа быстро понимает, кто перед ней теперь. «Король всех гор окрестных», — шумят кронами деревья, и Эдмунду кажется, что это — не его легенда, но спорить не в его правилах, тьма попросту не позволяет ему этого. И каждый раз, когда он уходит от своих снегов к людям, к теплу, природа начинает шуметь вокруг него, бросаться сухой листвой под ноги, ветками цепляться за накидку, капать водою на руки, оседая на коже туманами. «Пещер, ручьев и скал», — грохочут камни в горах, сходя с ливнями, и, прикрывая глаза, Эдмунд чувствует, как этот рокот отражается внутри него, как дрожит сама земля, и ему страшно, страшно от всего этого, но деваться уже некуда. «Вернулся наконец-то, и править нами стал», — рассказывает он старую сказку вьюге, сказку о подземном короле, ослепленном златом. Это не его судьба, не его жизнь, но ветра почему-то думают иначе, и Эдмунду не остается ничего, кроме как согласится с ними. Из чистой речной воды и старого, мудрого снега он строит в горах замок изо льда, так, чтобы тот сверкал в лучах солнца сотнями граней. Все в нем прозрачно и легко, не так, как в замке Джадис, но молва идет все та же — в деревнях и городах шепчутся, шипят выжившие люди, слухи спешат родиться, и спустя всего лишь несколько месяцев уже все знают о том, что в горах живет новый темный колдун. «Без сердца и без лица», — величают его рядом с теплыми каминами, в домах, наполненных светом, и таким людям Эдмунд иногда в отместку вымораживает весь скот и воду в колодцах. И пусть сердце действительно больше не бьется, лицо у него есть. Есть полные губы, потерявшие весь цвет и ставшие бледно-белыми, почти прозрачными, есть темные глаза, есть черные ресницы и брови. «Я — настоящий», — часто приходится напоминать Эдмунду самому себе, прикасаясь к холодной коже пальцами. Ветер и вьюга иногда думают иначе — они, стоит ему выйти на свежий воздух, тут же подлетают к нему и ворошат мантию, залетают в черные пола, тут же теряясь в складках, оседая на них изморозью и разрастаясь в острогранные снежинки размером с несколько ладоней. Природа считает Эдмунда чем-то неодушевленным и очень страшным. Люди — древним злом, пришедшим по чьему-то велению, Аслан видит в нем что-то, что позволяет ему сверкать сильнее. Сам Эдмунд зачастую ощущает себя темной стороной луны — такой же невидимый для всех окружающих, ледяной и безвоздушный, неизменно приходящий после света, словно в назидание.