Лед тает на раз-два-три

Изводя себя изо дня в день, он словно постоянно пытается вспомнить что-то невероятно важное, нужное, непривычно теплое теперь. Но ничего вокруг него не может дать и намека, а Аслан молчит, ухмыляясь себе в усы, да щурит золотые глаза каждый раз, когда Эдмунд от отчаяния срывается на животное рычание. — Я чувствую, что ты знаешь! Скажи! — он с силой тянет льва за гриву, причиняя тому боль, все еще не достаточно отчаявшийся для того, чтобы перейти на пытки, но уже совсем близкий к этому. — Эта тайна останется со мной до того дня, пока ты не выполнишь все свои обязательства, хранитель ночи. Будь у Эдмунда больше ветра внутри, он бы уже давно сорвал с плаща все звезды и вскрыл бы Аслана. «Но так истины не найти», — грустно шепчет ему Джадис, давно превратившаяся в стеклянное эхо, в звук тающего льда, в каплю, что текла в тот, первый день его новой жизни, по ледяному полу. Эдмунд, хоть и не доверяя до конца, старую колдунью слушается, зная, что погубить его она не смеет теперь. Умрет он — умрет и она, и эту простую истину он с восторгом прячет в метелях, взмахами рук заплетая ревущий ветер в узловатые косы, чтобы затем обрушить его на склоны гор и хрупкие домики в деревнях. Потому что там, под деревянными крышами, крохотное и слабое, все еще теплится счастье и надежда, и все, о чем мечтает Эдмунд — выдуть, выстудить эти чувства раз и навсегда, чтобы их не стало больше ни у кого. Чтобы, как и у него самого, внутри людей и животных поселилась темная беззвездная ночь, полная холода и страхов, шепчущих, стонущих, шебуршащих, будто змеи в пещерах, не допускающих слабости, готовых ударить в любую минуту. Внутри самого Эдмунда вечно что-то колется, крошится, ветра шепчут ему в уши знакомые имена, состоящие из отдельных звуков, но он, как не старается, не может собрать это ледяное крошево внутри себя во что-то цельное. Не может составить из осколков льдинок картинку, и как бы он ни старался, как бы ни вслушивался в эхо в горах, сколько бы ни спрашивал сам себя, все это утекает сквозь пальцы. Ранит и калечит его — позабывшего свое настоящее имя, свои мечты, свою истинную, честную тень и цель, ради которой он когда-то затеял все это. И пусть ветра, не умеющие лгать, уверяют его в том, что и года не успело пройти, самому Эдмунду кажется, будто он со всеми своими метелями и низким, набухшим от снежных облаков небом, вместе с Нарнией уже долгие столетья, наполненные тихим воем ветра и треском льда под ногами. Начав постепенно сходить с ума от постоянных попыток вспомнить хоть что-то, по ночам он вновь и вновь раздирает себе грудную клетку до крови, потому что оттуда, из-под ребер, печет жаром солнца, зовет призывно — так, что сводит пальцы, и на груди у него теперь вместо шрамов незаживающая рана, которую он прячет под чернотой мантии. Но это все равно не спасает его от воспоминаний, от его собственных, он уверен, воспоминаний, о том, как кто-то когда-то любил его. Спорил до хрипоты, целовал в лоб, ерошил волосы, носил на руках и посвящал такие смешные, абсолютно немелодичные поэмы, укрывал своей мантией в дождь, помогал залезть на коня, бинтовал раны, спал на плече, опустив голову, доверившись, переплетал пальцы и говорил-говорил-говорил о мире и войне, о смерти и жизни, о чем-то невероятно банальном, о долге и чести. О легендах, о том, что пламя обжигает пальцы лишь по началу, и все, чего хочется Эдмунду, в чем нуждается Эдмунд, вновь и вновь пытаясь закрыть глаза и увидеть под веками не тьму, улыбающуюся сотней улыбок, так это чтобы этот кто-то вновь обрел имя и голос. Чтобы ему было о ком грезить и кого искать, чтобы пусть и не вернуть, но вспомнить все остальные дорогие моменты, и, наверное, спрятать их туда же, себе под сердцем, чтобы они не замерзли. Подобные размышления топят Эдмунда, раскалывают его на десяток осколков, и, треснув, он вместе с неподъемными льдинами оседает у подножья своего замка, к которому не подойти-не подобраться простому смертному созданию. Поэтому в тот день, когда в хрустальные ворота стучаться, Эдмунд лично выходит к едва живому человеку, отпустив от себя всю тьму и успокоив мороз до прохладной температуры всего в минус несколько десятков градусов. *** У человека, преодолевшего не один десяток километров по ледяной пустыни, в которую превратились горы и поля вокруг замка, иссиня белая от переохлаждения кожа и стертые в кровь ноги. С собой он приносит только смертельную усталость, сильную простуду, о которой изможденно хрипят его легкие при каждом выдохе, да крохотный полупустой мешок с какой-то едой. Привалившись к ледяной стене, он полулежит, едва дыша, и Эдмунд, постояв рядом с ним несколько минут, так и не дожидается от него никакой реакции. «Добеееей», — хором шуршат тени внутри него сотней разных голосов. Некоторые из них отлично знакомы ему, некоторые — нет, но он все равно не слушает их. «Чтобы сделал я прежний?», — задает он сам себе вопрос, прикладывая раскрытую ладонь к саднящему сердцу. То в ответ колет болью сквозь шубы так, словно в ладонь вонзают кинжал, и, коротко закусив губу, Эдмунд кивает сам себе и тихо свистит, зовя магию. Та с покорным перезвоном вылетает их ближайших замковых закоулков, облетает потерявшего сознание человека, оседая на нем туманами, и осторожно поднимает в воздух. Эдмунд, величаво взмахнув рукой, следует за летящим бессознательным телом в свой тронный зал, где укутывает его в лучшие шубы, отпаивает горячей водой и впервые за полгода разжигает рядом с собой огонь, до этого момента чураясь тепла как чего-то мерзкого. — Я пришел для того, чтобы попросить вас пощадить мою семью, — хрипит его гость через пару часов тишины, за которые Эдмунд успевает погрузиться в некое подобие полусна. Рядом с ним человек — живой, настоящий, не способный и не желающий пока ни умирать, ни убегать, и дышит он так часто, прерывисто, что Эдмунд не может оторваться. И приходит гость, конечно, с просьбой. Простые визиты вежливости никогда не случались с Эдмундом после того, как тьма стала его союзником, и, как бы ему не хотелось в некоторые моменты простых дружеских бесед ни о чем, в этой жизни, видимо, они ему уже не предназначались. — Твоя семья нарушила закон? — И пусть Эдмунд привык знать все и про всех в своем ледяном царстве, этого человека он видит впервые, и, не зная ни о его подвигах, ни об ошибках, малодушно решает дать ему шанс рассказать все самому, а не выкрикнуть, выстонать под пытками, которые всем всегда развязывают языки на правду куда охотнее. — Нет! У меня еще два брата и младшая сестра. Была еще одна, но она умерла от лихорадки в самом начале холодов, я ничем не смог помочь ей. — Голос гостя хрипит, спотыкаясь на некоторых звуках, словно полуслепой старик на залитой солнцем площади, но Эдмунду упорно чудятся тонкие девичьи запястья под грязной одеждой, у этого старца глаза цвета меда, сладкие-сладкие, глаза человека, так любящего открывать совсем не те двери, прятаться совсем не в тех местах, где полагается юной примерной леди… Эдмунд дергается в сторону, пытаясь уйти от чего-то невероятно огромного и разрушительного, надвигающегося на него, будто вражеское войско с выточенными пиками, взмахивает руками, подзывая поземку, но не успевает. — У нас совсем нет лекарств. — С Эдмундом говорит уже не изможденный мужчина, а Люси, плачущая в огромном гулком тронном зале. Солнце ярко светит через раскрытые окна, деля воздух на светло-темные полосы, от пола поднимается ощутимый жар, пахнущий солью, а его сестра, такая прекрасная и растрепанная, сидит прямо на полу, испачкав подол платья в извести, и стирает с лица слезы своими маленькими ладошками. — Нет лекарств, брат! Их совсем нечем лечить! — В её глазах столько страха, столько отчаяния, жалящего, огромного, не верящего, и все эти эмоции обжигают Эдмунда даже спустя столько лет. В тот год, помнится, у них вымерло больше половины страны из-за непонятной хвори, от которой не помогали ни волшебные зелья, ни словесные заговоры, и Эдмунду потом долго снились погребальные костры, чадящие черным, и тогда ему казалось, будто само небо подкоптилось ими, став в одночасье не таким высоким и голубым. Люси в тот год плакала, не переставая, целыми неделями, плакала и варила зелья, собирала травы, перетирала коренья, не спала ни днями, ни ночами, только плакала и варила, а так же хоронила своих подданных. Хворь пронеслась по всему королевству и ушла куда-то в пустыни, чтобы залечь там в жарких песках и задремать вновь, но Эдмунд навсегда запомнил, как от постоянных слез у Люси выпали почти все ресницы и белки глаз были красными-красными, налитыми кровью. Она потом долго лечила изрезанные пальцы и кашляла от всех тех паров, что вдыхала, варя зелья, никак не могла выспаться и щурилась от любого яркого света, и Эдмунд сам укладывал её на мягкие перины, тихо прося отдохнуть хоть немного, думая про себя о том, как она прекрасна в своей искренности. И что ни он, ни Питер со Сьюзен, скорбно ворошащие угли во дворцовом дворе, никогда не смогут стать такими же. — Нет лекарств? — Переспрашивает уже он сам, вынырнув из внезапно нахлынувших воспоминаний, почти не слыша себя самого из-за оглушающего гомона тьмы внутри, что стонет, гогочет о чужих горестях, переиначивая и пересказывая его же собственную только что обретенную историю. Чьи-то лживые руки обнимают его за плечи, вставая при этом на цыпочки, потому что Люси всегда была ниже его на целую голову, но Эдмунд легко уходит от прикосновений, дернув плечом. За его спиной тут же что-то тихо вдыхает и отступает во мрак, который расползается по ледяной стене, образуя сразу позади трона темные, гулкие пещеры, но никто больше не обращает на это внимания. — Они закончились прошлой зимой. Снег теперь не тает, и нам совсем негде набрать новых трав. Еда закончилась несколько месяцев назад, в лесах не осталось сухих деревьев, а те, что в обхват больше двух рук начинают скрипеть каждый раз, когда их пытаются срубить и плакать смолой. Я не могу уничтожать живое так жестоко. Эдмунд смотрит на этого измученного человека и с отстраненной светлой грустью думает о том, что, будь у сестрицы сын, был бы именно таким. Уже почти умершим, но не сдавшимся, светлым до самой души и даже чуть дальше, так, что иногда и взглянуть удается только с прищуром. — Я не прошу за себя, я прошу за свою семью. Они не протянут долго, в голоде и на страшном морозе, а они все, что у меня когда либо было. — Путник продолжает говорить с тишиной, в которую проваливается со временем Эдмунд, завязнув, будто в теплом июльском мареве, войдя в вязкие тинистые болота чужих эмоций по самое горло вместо того, чтобы вытянуть руку и попробовать выбраться, он делает глубокий, леденящий легкие вдох, и ныряет, широко раскинув руки. Так когда-то он плыл наперегонки с Питером еще в первую их жизнь здесь, и полупрозрачные водяные феи хватали его за руки и тянули к солнцу, к свету, а вода была теплая-теплая. — Мне нечего предложить вам. Я принес последнее, на что мог обменять еду. Это все, что у нас есть, и я могу предложить только себя вам в услужение, если вам, конечно, нужны слуги. Люси никогда не называла слуг так. Она дружила с ними, с каждым, знала о каждой их маленькой проблеме или радости, всегда готовая выслушать или помочь. Постепенно она заразила этим и Сьюзен, и та, скинув с себя угловатую и неловкую жеманность вместе с серьезностью, нашла себя в чужих проблемах, взрослея от этого намного быстрее и прекраснее. — Тебе нужно тепло? — Эдмунд будто говорит сам с собой, но это — лучший вопрос, который он когда-либо мог задать, поэтому, только лишь произнеся эти слова вслух, он морщится и поворачивает, наконец, голову в сторону своего путника. У того в глазах прячется лукавое Южное солнце, знающее, греющее только избранных светом старых легенд, и, узнав его, Эдмунд не может не ухмыльнутся в ответ. Чужая милость горчит на языке сотней безлунных ночей, безвоздушных и абсолютно ледяных, когда он не смог и мечтать о подобном, и от этого происходящее кажется реальным как никогда. — Если снег растает и будет выпадать только зимой, на пару месяцев, как было раньше, мы выживем. — Подсказывает путник, идеально отыгрывая роль живого, мыслящего человека с бьющимся сердцем, но Эдмунд уже видит его насквозь — весь тот свет, что пробивается сквозь него, высвечивая ребра и тонкие, вылизанные морем до гладкости гранита кости, даже не прикасаясь, он знает, что губы у путника — сладкие-сладкие, как воды самого последнего моря, того, что за краем. — Как было раньше. — Эхом вторит ему Эдмунд, прикрыв глаза, и от того, как правильной болью отзывается в груди сердце, ему становится понятно — в этом, возможно, и кроются истина. — Чтобы сделать так, как было раньше, нужно изменить и меня. Я помнил это, но забыл. Говорить о себе становится все проще и проще. Растопив в себе малую часть памяти, Эдмунд все смелее и смелее выходит на свет, тянет руки к огню, не боясь больше обжечься, зная, чувствуя — в этой слепящей белизне ответы, там то, что он искал так долго. В холщевом грязном мешке, заштопанном чьими-то не совсем умелыми, но старательными руками, лежат, смерзшись, несколько яблок и полбуханки хлеба. Яблоки полузеленые, мелкие, точно такие, как однажды Эдмунд нашел на дне своей походной сумки, поэтому он щелкает пальцами, успокаивая ветер, кивает замершему мужчине и отходит к своему трону. Там, на полу, у самых ступеней, лежит с десяток ледяных осколков, из которых он на протяжении дней и ночей пытался собрать имена дорогих сердцу людей. Нагнувшись и выбрав самый большой, Эдмунд в одно движение обламывает у него край, делая его острее любого кинжала, возвращается к мужчине и протягивает ему шанс на свое счастливое будущее, обледеневая внутри себя спокойствием невероятных размеров. «Если ты не сделаешь это со мной, я сделаю сам», — говорит он тени на полу, что стоит на четырех лапах, запаху солнца в своих ледяных залах, говорит он сам себе, наконец, веря в это. — Чтобы я смог вспомнить, ты должен помочь мне. Аслан кивает ему и берет лед чужими изрезанными пальцами. Талая вода тут же начинает капать с его ладоней на пол, перемешиваясь с застоявшейся кровью, и Эдмунд позволяет себе короткое удивление — знал ли этот человек когда-нибудь, что его телом будет управлять нечто настолько могущественное и бесчувственное? Нечто с настоящим солнечным зноем внутри и совсем, совсем без сердца. Наполненное только правилами, сожалениями и глухой тоской, что раньше так влекла Эдмунда в пору, когда тьма заменяла ему разум. — Ты сделал достаточно. Я благодарен тебе. В чужих глазах Эдмунд видит только свое отражение, и кроме этого — моря, океаны пустоты. Затем магия, почуяв неладное, с шипением кидается к нему, визжа и скребя по полу когтями, но Эдмунд успевает остановить её в самый последний момент, резко раскинув руки. А потом это уже становится не важным: его затопляет, захлестывает своими же собственными эмоциями, своим отчаянием, своим горем, тоской, болью, переживаниями, он, отшатнувшись, выдирает из груди осколок льда и тут же роняет его на пол, не видя ничего вокруг себя. Перед глазами он видит уставшую Сьюзен, даже в самые плохие времена помнящую об осанке и упорядоченности в мыслях, Люси и её извечно растрепанные волосы, её сотня вопросов и сказок, её слезы и её смех, Эдмунд видит Питера и тонет в нем, тает в нем, будто огромный осколок айсберга в теплых океанских течениях, Питер над и под Эдмундом, Питер глубоко-глубоко внутри него, в его сердце и душе, Эдмунд живет и дышит только Питером, для и ради него, и это огромно, всепоглощающее чувство к нему заставляет его зажимать себе рот, чтобы не закричать от восторга. Эмоции, яркие и живые, хлещут из него вместе с кровью, подстегивают магию, которой много, невероятно много — успевает заметить в полубреду Эдмунд, чтобы тут же отдать приказ. — Обратно! — с восторгом кричит он, протягивая руки к свету, слепящему и такому радостному, свету, который больше не чужд ему. Которого всегда было так много в Питере, в его помыслах и поступках, в его мотивах, и, обжигая пальцы, одергивает только когда те начинают таять, будто лед. Но магия делает свое дело, и, спрятав саднящие ладони в складки плаща, Эдмунд чувствует, как нечто огромное и бесплотное над Нарнией приходит в движение, пропуская через себя три взволнованных фигуры. Это люди, да, он уверен, и эти люди в порядке — у них, пусть и слишком заполошно, бьются сердца и дрожат голоса, но эти люди живы и вместе, а значит — все будет хорошо. Эта мысль так радует Эдмунда, что, вновь позвав ветер, он взмахом руки нагревает его и посылает прочь и замка, к вымороженным землям и тихому, неподвижному океану, чтобы растопить, наконец, весь снег и лед. — Потому что Питер не любит холод, — доверительно сообщает Эдмунд Аслану, и тот лишь кивает в ответ, продолжая беспристрастно смотреть на темноту и лед вокруг себя, будто заранее знавший — все так и закончится. Совсем обессилев и уснув за несколько часов до рассвета, Эдмунд впервые за долгое время видит в своих снах вместо кошмаров Питера. Тот, хмурый и уставший после целого дня бесконечных споров, чужих жалоб и холода, смотрит на него долгим странным взглядом, после чего притягивает в объятья, и Эдмунда трясет от облегчения. Враз забыв все темные мысли, что начали клубиться в нем из-за страхов, которые, конечно, не предполагали для него счастья, он с неожиданным облегчением замечает, что слой льда, который он успел наморозить на свою кожу, начинает таять, оставляя на одежде Питера мокрые следы. — Я очень боялся, — шепчет Эдмунд куда-то Питеру в плечо, настолько тихо, что вначале собирается повторить, но Питер лишь прижимает его к себе крепче, еще крепче, запахивая в свою мантию, привычно воруя у всего мира, и Эдмунд вновь ощущает себя молодым королевичем, ошибки которого всегда прощались так просто. — Все в порядке. Мы разберемся с этим вместе. На самом деле никто и никогда не прощал его столько, сколько это делал Питер. — Приходи ко мне как проснешься. — Питер целует его в мокрую макушку, приминая влажные волосы, и Эдмунд согласно кивает, прикрывая глаза. Чтобы раскрыть их уже утром, но не в своем замке, а в крохотном походном лагере на два шатра, где пахнет костром и морем, а солнце светит через полог, высветляя волосы Питера до белизны, теплой, песчаной, вовсе не похожей на снег.