Рыжий-зеленый

Бейбарсов работает патологоанатомом. С помощью Ленки сделал школьный аттестат, честно поступил в мед, выдержав нехилую конкуренцию, честно отучился все полагающиеся годы – алтайские привычки простым лишением магии не вытравишь. В морге уютно, начальник – смешливый дедок, один из немногих, чьи шуточки Бейбарсову действительно смешны, коллеги – циничны, как все медики. В лопухоидной жизни тоже можно найти свою прелесть. По прошествии десяти лет Бейбарсов вспоминает Гроттер, как предрассветное сновидение. Проклятие старухи сползло с него вместе с ее даром, он свободен любить и выбирать, но не спешит особо. Пусть сновидение, но, как было написано в какой-то книжке, иные сны бывают вещественнее яви. Не кошмар, и на том спасибо. Он даже не поминает лихом Валялкина, из-за которого потерял привычный мир – неприятные детали сна легко забыть, оставив только то, что хочется помнить. Бейбарсов хочет помнить только рыжий-зеленый сон, а желтый-синий откидывает. Таня-из-воспоминаний постепенно сливается с Таней-из-снов, и Глеб не уверен, сможет ли отличить, если увидит. Рыжий-зеленый сон приходит очередной раз в сентябре. Сидит на краю парапета на Верхневолжской, болтает ногами в растрескавшихся берцах, постукивая о камень, и выглядит до бессовестности реальным. Как всякий уважающий себя сон. Вертит в пальцах кленовый лист – откуда взялся только, до ближайших кленов почти полгорода. А хотя сон же, соображает Бейбарсов. Имеет полное право. - Привет, - говорит он огненно-рыжему затылку своего сновидения. Сновидение, не оборачиваясь, хлопает рядом с собой ладонью. Садись, мол. Перстень-печатка, кажется, фыркает, но Глеб не обращает внимания, мало ли что увидишь после суток. Садится рядом, тоже спустив ноги вниз, и подставляет усталое лицо ветру с реки. - Привет, - голос у Тани сиплый, низкий. Оно и понятно: шея ничем не прикрыта, простудиться – раз плюнуть. Глеб прикрывает тяжелые веки. Дежурство, сутки, в хирургии аврал, замотался так, что во сне, кажется, засыпает, но рыжий-зеленый не так часто к нему приходит, чтобы упускать. Бейбарсов вытряхивает из пачки сигарету, не удивляясь, что они откуда-то взялись во сне, прикуривает и длинно выдыхает. Раз уж курево попало в сон, можно воспользоваться моментом. - Давно куришь? – спрашивают сбоку. Глеб не удивляется вопросу. - Со второго курса, - отвечает он. – Ты бы шею замотала. Сбоку хмыкают сипло: - Да к черту все. Как ты? - Сплю после суток, - пожимает плечами Бейбарсов, не открывая глаз. – Тебя во сне вижу. - Хм, - рядом, кажется удивляются. – И что сон, хороший? - Хороший, - Глеб кивает. – Если сейчас из него засну еще глубже, жалко будет. - Мда. Бабочка ли я, которой снится, что она монах, или монах, которому снится, что он бабочка, - к концу фразы у Тани совсем садится голос, и она заходится сухим кашлем. Глеб с усилием размыкает слипающиеся веки, снимает с себя пропахший табаком шарф и заматывает в него Гроттер. Сон или не сон, а сидеть на ветру с голой шеей и ларингитом – хреновая идея. Подмечает набрякшие мешки под глазами, обветренные губы и шрам от ожога на скуле. Таня молчит и, кажется, рассматривает его в ответ, но от шарфа не отказывается. В этом сне она вообще на редкость молчалива. Глеб еще какое-то время сидит с закрытыми глазами, но в конце концов все же засыпает, уже в полусне примостив тяжелую голову на коленях Гроттер. Просыпается он в том же положении с на редкость затекшей шеей. Солнце успевает склониться к закату, и он несколько секунд не может сообразить, где находится. Квартирка выходит окнами ровно в этом направлении, но вокруг шум людей и плеск волн, которого дома явно быть не может. Глеб поднимает голову с чьих-то колен и ошалело смотрит на Гроттер в своем шарфе и с термокружкой. - С добрым утром, - улыбается она краем рта. – Кофе? Бейбарсов встряхивает головой, пытаясь понять, на каком он свете. Вроде проснулся, а вроде Таня, которая последние десять лет только снилась иногда. Настоящая. Живая. Рыжая, как всегда, усталая и повзрослевшая. - Так ты не сон? – дурацкий вопрос, Глеб это понимает, но ничего другого в тяжелую все еще голову не приходит. - Не-а, - Гроттер надсадно кашляет. – М-мать… Ну так что, кофе? Бейбарсов принимает у нее термокружку и отпивает, едва не поперхнувшись горячим и до слез крепким кофе. Таня тем временем вытаскивает откуда-то беломорину и подкуривает щелчком пальцев, что окончательно сбивает Глеба с толку. - Вообще не ожидала тебя встретить, - хрипло говорит Таня. – Да ты не давись, допивай, мне уже хватит. Не замерз? - Нет. Слушай, ты откуда вообще здесь? – Глеб берет себя в руки. Решает, что Гроттер действительно не сон, такого сюрреализма даже его мозг не мог сгенерировать. Но вот какими судьбами она в Нижнем и почему такая – хороший вопрос. Даже слишком хороший. Таня расфокусированно смотрит на волны, дымя папиросой, потом встряхивается. - Да… так. Просто. Мешаю? - Не мешаешь. Просто сама на себя не похожа, а я же не знаю ничего. - А… - Гроттер неопределенно дергает плечом. – Ничего. Ваньки нет, мне теперь незачем в тайге торчать. На контрабасе живу, иногда, если место красивое или город, остаюсь, пока не понесет дальше. Бейбарсов ничего не понимает. Ваньки нет? На контрабасе живу? Что? Многое, видимо, он пропустил, отказываясь встречаться с назваными сестрами. - Ваньки нет? – повторяет он. – Почему? - Двенадцатый год, пожары, - Таня затягивается последний раз и сжигает окурок на ладони. - Ожог восьмидесяти процентов кожного покрова. Глеб молчит. Что тут скажешь. Обычный маг мог бы выжить, если вовремя оказать медицинскую помощь, но лопухоид – без вариантов. - Сам-то как? – спрашивает Таня. - Закончил мед, работаю в морге, - Бейбарсов допивает термоядерный кофе и возвращает ей кружку. Таня слабо вздергивает бровь: - Нравится? - Ага, - он усмехается. – Я патологоанатом, я беру работу на дом… Таня коротко смеется и тут же опять кашляет. - Ну и правильно, - выдыхает она, откашлявшись. Глеб хмурится: - Ты скоро бронхит заработаешь. - А, без разницы, - Гроттер отмахивается. – Как заработаю, так и отработаю. Это пятый… Или шестой за год?.. Не помню. Я вообще последние года два плохо запоминаю. Или три. Не помню. Глеб качает головой. Нехороший признак. Да и вообще как-то это все нездорово. С Гроттер сталось бы поехать крышей, но такую, как она, к психиатру не загонишь. - А в Нижнем ты надолго? – спрашивает он, решив не поднимать тему душевного состояния своего рыжего-зеленого сна. Портить встречу не хочется. - Не знаю. Я третий день тут, пока в гостинице, может, найду заброшку какую и там осяду, если завтра дальше не понесет. - Заброшку? - Ну, заброшенный дом или еще что-нибудь такое, - поясняет Таня. – Не люблю лопухоидов долго фальшивыми деньгами дурить, а скатерть-самобранка у меня есть. Бейбарсов вздыхает. И ведь найдет, и будет жить почти бомжом, и замерзнет наверняка к чертовой матери, безумная женщина, как до сих пор не окочурилась с таким отношением к себе - непонятно. - Может, у меня поживешь? – предлагает он. – Никакого подтекста, просто зачем бомжевать, если есть, к кому вписаться. - А жена твоя как отнесется к левой бабе? – спрашивает Таня. – Или не жена, девушка, не знаю, кто у тебя. - Жены нет, девушки нет, детей нет, - Глеб замечает ехидную ухмылку, - парня тоже нет, я знаю, что ты хотела это спросить. Ну так? - Уговорил, пра-ативный, - фыркает Таня с необидной насмешкой. – Прямо сейчас? - Ну а почему нет, - он поднимается, отряхивая куртку, и подает ей руку. – Пошли? - Мне тогда в гостиницу за барахлом надо, - Таня легко вскакивает, уцепившись за его ладонь, и ему кажется, что живого веса в ней под мужским свитером и курткой – килограмм сорок. – Скажи адрес, я на контрабасе долечу. - И будешь кругами над городом летать, как истребитель? - Зачем кругами? Нить Ариадны – и нет проблем. - Ну как хочешь. Глеб называет ей свой адрес, примерно описывает ориентиры – на всякий случай, если Нить Ариадны для лопухоидных объектов неприменима, и идет с ней до первого поворота, на котором им в разные стороны. Ему – на автобус, подходящий к остановке, ей – куда-то во дворы. Таня машет ему и растворяется в сумерках. Бейбарсов критически рассматривает квартиру. Вряд ли Гроттер можно удивить легким бардаком, который год курсирующим по холостяцкой однушке, но он все равно приводит дом в условно приличное состояние. Собирает вечно разбросанные рисунки, смахивает всякую мелочь с поверхностей в ящики стола, распахивает старые деревянные рамы, впуская в комнату на редкость теплый сентябрьский ветер. В юности не обращал внимания, а в последние годы, когда ломанные-переломанные кости начали помаленьку реагировать на погоду, стал ценить. Глеб проводит ревизию на кухне, заключает, что всего хватит, даже до зарплаты, кажется, экономить не надо, и укладывается вздремнуть, рассудив ,что с его-то мерзким дверным звонком прибытие гостьи проспать не удастся. Инфернальный дребезг будит его ближе к полуночи. Багажа у Тани – контрабас и маленький рюкзак литров на десять, что можно было собирать три часа – невесть. Однако из рюкзачка оказываются последовательно извлечены термокружка, герма со скатертью-самобранкой, спальник, пенка, и Бейбарсов вспоминает про существование пятого измерения. - У тебя ведь можно курить, - не спрашивает, а уточняет Таня, усевшись на узкий подоконник с пачкой «Беломора». Глеб кивает, тоже доставая из нагрудного кармана сигареты, прикуривает сам и смотрит на вспыхнувший на кончике пальца огонек, от которого поджигает папиросу Таня. Оба молчат, наблюдая, как дым растворяется в воздухе. Глеб вообще немногословен, а Гроттер, кажется, в своей тайге – или где она там со своим Ванькой жила? – привыкла к молчанию. Бейбарсов отстраненно думает, что десять, да даже пять лет назад известие о смерти Валенка вызвало бы у него злую радость, а теперь, скорее, рождает сочувствие к Тане, оставшейся в одиночестве. Докурив, Таня щелчком выкидывает дотлевший до мундштука окурок и в полете сжигает его искрой. Залегшие под глазами тени в ночном освещении кажутся черными, забранные в толстую косу волосы – сухими и ломкими, и Глебу кажется, что это не следствие болезни, а отражение чего-то внутри. Прочно забытый курс психиатрии выдает слова «депрессия», «нервное истощение», «никотиновая аддикция», и он гоняет их по краю сознания, делая себе заметку глянуть в сети. Гроттер закатывает рукава, и Глеб убеждается, что живого веса под свитером – ровно столько, чтобы не сдувало с контрабаса. Запястья почти прозрачные, а в сочетании с белокожестью и вовсе кажутся призрачными. Танька-Танька, до чего ж ты довела-то себя, вздыхает он, наблюдая, как она медленными движениями распускает косу. Пальцы путаются в прядях, через раз выдирая волосы, и он не выдерживает. Встает у нее за спиной, отобрав полураспущенную косу и отметив холодные пальцы, и принимается аккуратно расплетать. Таня не возражает. Сидит ссутулившись, прикрыв набрякшие веки, и даже не шипит, если он случайно дергает волосы. - Слушай, какое число сегодня? – спрашивает она, когда вся коса расплетена и даже расчесана. - Шестнадцатое сентября, - Глеб отвечает на автомате. Через пару секунд соображает, что «сегодня» около полуночи – понятие неоднозначное, и уточняет: - Закончилось шестнадцатое, формально уже семнадцатое. - Блин, - вздыхает Гроттер и приподнимает руку с перстнем: - Хап-цап зудильник. Ловит жестяную мятую миску, зависает на пару секунд и спрашивает, не оборачиваясь: - Можно на тебя опереться? - Пожалуйста. Таня перекидывает босые ноги через окно, свесив их на улицу, и прислоняется спиной к Глебу. Зудильник, реагируя на щелчок, мерцает безумными помехами, потом проясняется, и на дне появляется Гробыня, которая тут же начинает тараторить: - О, Гроттерша, я думала, тебя опять вызванивать придется! Ты жива там вообще? Как что, где шорохаешься? - С того света звоню, Склеп, ну, - в голосе Тани слышна усталая ухмылка, тень острой насмешки школьных лет. – Нижний, тепло, лопнула струна пару дней назад, пришлось садиться, на сколько останусь – не знаю. У тебя все в порядке? - Все пучком, Танька, - ухмыляется Склепова. – Девки куролесят, Глому похер, на Грызианку тебе срать. Ягунчику что передать? - Что на Буян меня звать не надо, - Таня кашляет. - Проклятые рудники? – понимающе кивает Гробыня, видимо, имея в виду кашель. – Океюшки, скажу. Все, давай, сир… Танька, до связи! Таня смахивает с экрана зудильника помехи, кладет его рядом с собой на подоконник и прерывисто вздыхает. Бейбарсов осторожно массирует ее голову, старательно не обращая внимания на намокшие ресницы. Чтобы Гроттер плакала – да он такое только в детстве помнит. Ее детстве. Поэтому делает вид, что не замечает мокрых щек и неровного дыхания. - Глеб, господи, у тебя волшебные руки, - спустя пять минут выдыхает чуть слышно Таня. Он слабо улыбается. - Обращайся, - говорит он. – Зачем ты Склеповой звонила? - Потому что мы договорились, что раз в месяц я ей звоню и сообщаю, что жива. А если не звоню, она мне звонит, и тогда начинается взволнованное кудахтание. - Гробыня умеет кудахтать? – недоверчиво переспрашивает Глеб. – В жизни не поверю. - В склеповском стиле, с подъебами и красочными описаниями, - уточняет Таня. – А я все равно через раз забываю. - Ну поставь напоминалку на телефон, - предлагает Глеб, и Таня фыркает. - Заводить телефон только ради напоминалки? - А что, какой-нибудь китайский кирпич, который надо заряжать раз в неделю, - Глеб пожимает плечами. – Ты же не все время на заброшках живешь. - Я и в чистом поле могу жить, - соглашается Таня. – Заряжаться там особенно удобно, зудильник хоть электричества не хочет. Охх… - Что? - Виски… Ой, нет, только руки свои волшебные не убирай… Глеб, чего ты в патологоанатомы пошел? Стал бы массажистом, озолотился бы… - Не люблю людей, - Глеб очень осторожно прочесывает тяжелые пряди у висков. – Одно дело – ты, другое дело – куча незнакомого народу. А на Буян ты почему не хочешь? - Почти то же самое. Куча знакомого народу, и каждый будет чего-то хотеть и смотреть укоризненно. А Ягунчик еще и тараторит непрерывно, почти тридцать лет мужику. Не хочу. - Десяток – это куча, согласен, - кивает затворник и мизантроп Бейбарсов безо всякой иронии. – Слушай, может, спать? - Спать… Спать – это мысль, - соглашается Гроттер, но с места не двигается. Глеб нехотя выпутывает пальцы из рыжих кудрей, понимая, что сама она прекратить не попросит. Таня медленно, почти со скрипом выпрямляется и, повернувшись, спрыгивает с подоконника в комнату. - Тебе на работу надо завтра? – спрашивает она, расстилая на полу пенку и спальник. Глеб утвердительно кивает, наблюдая, как пенка под действием красной почему-то искры превращается в относительно мягкий на вид топчан. Таня извлекает из рюкзачка нехилую подушку и валится на свежесозданное спальное место. - Ты в одежде спать собираешься? – уточняет Бейбарсов. Таня скашивает на него глаз, не утонувший в подушке. - Нет, - невнятно сипит она. – Тебе умываться надо? Если надо, иди, тебе по-любому вставать раньше. Вернувшись из ванной, Глеб находит ее в той же точно позе, но не спящую. Гроттер просто смотрит в никуда, что-то настукивая по бедру. Заметив его, она тяжело поднимается, вытаскивает откуда-то щетку с пастой и выходит из комнаты. Возвращается через пять минут в забрызганном свитере с влажными вокруг лица волосами, - Глеб соображает, что забыл предупредить о сволочном смесителе, - и совершенно спокойно принимается раздеваться. Около топчана вырастает кучка из свитера, джинсов, подштанников и футболки, а Гроттер в трусах и майке, худая, как узник Освенцима, единым движением ныряет в спальник. - Спокойной ночи, - доносится до него сиплый голос. - Спокойной, - откликается Глеб. – Тебя будить утром? - Нет, - Таня кашляет, спальник содрогается, и Глеб делает себе заметку купить отхаркивающие и уговорить ее ходить в шарфе. – Не проснусь, но обматерить могу. Наутро Глеб с трудом продирает глаза под звон будильника, врезается голенью в ребро топчана и долго матерится. Утренний автопилот не рассчитан на то, что в комнате стоит еще одно спальное место, зато просыпается Бейбарсов быстро и окончательно. Варит и выхлестывает стоя кружку утреннего кофе, наскоро заполировывает ее яичницей и убегает на работу, не зная, найдет ли вечером внезапную гостью. Надежда – глупое чувство, но мобильника у Гроттер нет, а зудильника нет у Глеба, и остается только надеяться на милость судьбы и Танькиной левой пятки, гоняющей ее по просторам Родины. Мироздание милосердно к Бейбарсову. Вернувшись с работы, он находит свой предрассветный рыжий-зеленый сон на кухне в компании самобранки, незнакомой джезвы и полупустой термокружки с кофе. Самобранка не столь самобытная, как старухины, с лавашом, вяленым мясом и вином, но и не однонаправленная тибидохская, перед Таней стоит тарелка картошки, а рядом – пирожок, с мясом, кажется. Она двигает к нему курящуюся паром вторую тарелку, вытаскивает еще один пирожок и кивает на хозяйскую табуретку, приглашая присоединиться. В лучах закатного солнца распущенные волосы кажутся Бейбарсову жидким огнем. Он молча любуется, что не мешает ему сметать еду с привычной скоростью, и по привычке ведет диалог с ней в собственной голове. Много совершенно бытовых вопросов, из которых состоит обычная жизнь, и ответы – низким сиплым голосом, пропитанным усталостью, которым он привык верить безоговорочно. Даже если рыжий сон говорит что-то вроде: «Научилась русский дух готовить, питательное получается блюдо, хотя вкус – на любителя. Мне нравится». Настоящая, вроде бы, Таня молчит и улыбается в кружку. Глеб отдаленно вспоминает, что она может его подзеркаливать, но диалог со своим сном не прекращает. Зато достает купленные по дороге шоколадные пирожные. Решил почему-то, что надо принести именно их. - Давненько не ела ничего такого, - Гроттер сворачивает самобранку. – Может, кофе? К сладкому самое то, кажется. - Кофе – это хорошо, - кивает Бейбарсов. – А откуда джезва? - Моя. Заслуженная, третий год со мной летает, - с детской гордостью говорит она. – Придумали мы с ней идиотский ритуал: обязательно раз в день варим в ней кофе. Поля, леса, заброшки, колокольни, гостиницы – не важно, обязательно варим. - Ну и нормальный ритуал, - Глебу сложно удержать выползающую улыбку. – Кофе посреди чистого поля, по-моему, прекрасное благородное безумие. - Прекрасное благородное безумие – это Бах посреди чистого поля, - хрипловато смеется Таня. – Вот идешь ты, например, никого не трогаешь, а тут оп – и рыжая тетка на контрабасе первый прелюд играет. И никакой палатки, ничего, только тетка и контрабас. - Не примазывайся к теткам, - отмахивается Глеб. – Тетки над страной на фамильном контрабасе не летают и в чистом поле Баха не играют. Таня весело хмыкает, но не возражает. Колдует что-то над джезвой, не в прямом смысле, а в переносном, шепчет что-то поднимающейся пенке, выстукивает по донышку какой-то смутно знакомый ритм. Разлитый по чашкам, кофе оказывается не адской жижей студенческих времен, а нектаром и амброзией в одном флаконе. - Уютно у тебя, - замечает Таня, устроившись с ногами на стуле. - Спасибо. Глебу опять кажется, что вокруг немножко сон. Гроттер все-таки совсем не похожа на ту Таню, что он помнит. Та бы под дулом пистолета не признала, что у него может быть уютно. Хотя и он сам на тогдашнего себя совсем не походит, и слава богу, нечем там было гордиться, сейчас-то это легко признать. Идиотизма натворил на несколько жизней. - Пока остаешься? – спрашивает Глеб спустя полчаса, сидя на кровати с ноутбуком. Таня лежит на своем топчане поверх спальника, чем-то похожая на кошку, и вписывается в пространство так, будто уже много лет тут живет. Может быть, потому и вписывается, что привыкла с двенадцатого года жить везде и нигде. Кошка, которая гуляет сама по себе, - и лишь по весне с котом, вспоминает Глеб и посмеивается сам над собой. До настоящей весны еще полгода, за это время рыжее-зеленое успеет сорваться, оставив за собой забытую початую пачку папирос. Да и какой из него кот – теперь-то. - Пока остаюсь, - подтверждает Таня. – В качестве взноса за постой могу предложить свою самобранку и кофе. Больше пока нет ничего. - Я тебе скажу так, - Бейбарсов щелкает зажигалкой, - если ты хочешь что-то вносить – вноси. А если это в тебе долг светлого мага говорит – ну его нафиг, этот долг, живи так. Таня задумчиво выстукивает по ключицам какой-то мотив. - Тогда кофе, - говорит она. – Моей джезве понравилась твоя плита, а мне – вид из окна. Молчит некоторое время и добавляет: - И светлый маг теперь из меня не очень. Бейбарсов не спрашивает, отчего так. Не факт, что Таня сама знает, а если знает – совершенно не обязана рассказывать. Не совсем светлая – и ладно, приняли к сведению, тем более, что разницы, по большому счету, нет, а ему самому – так и вовсе никакой. Гораздо важнее, что еще какое-то время его рыжий-зеленый рассветный сон будет вопиюще материален, дымить папиросами и варить кофе у него дома.