Замкнутый мир

      あなたの見られ物、私の見られ物と　チガウ。       Anata no mirare mono watashi no mirare mono to chigau.*       — Понимаешь, Юри... видимое тобой и видимое мной... оно отличается. Пускай мы и смотрим на одно и то же. Я же говорил тебе уже нечто подобное? — Пхичит срывался на английский. На японском он говорил со страшным, но экзотическим акцентом и только в случае необходимости. Видимо, в первой фразе необходимость была огромная: друг «расщедрился» на пассивный залог, о наличии которого во фразе раньше стоило только догадываться. У Свахди, кстати, было то же самое: не «построено» а «строилось». Не «кем-то» а «само». Всегда. Всё само. Просто так получалось. Само по себе. Юри строить пассивный, страдательный залог умел на трёх языках, включая родной. Но именно у него по жизни всё, особенно любимый Юрио пиздец, получалось само собой. Кроме катания. В него приходилось головой вдалбливаться. Особенно теперь. После травмы, перерыва и двадцать восьмого дня рожденья. А остальное всё само.       — Я помню. Мы с Виктором разные, у нас разные приоритеты, нам необходимо разговаривать. Но ты сам видишь.       — Я вижу не то, что видишь ты. Как это... 全然違う物。*       Юри вздохнул.       — Вот ты стоишь там и видишь Виктора и то, что с ним невозможно говорить. А я стою тут и вижу вас двоих, с которыми невозможно говорить. Виктор наверняка видит тебя, с которым невозможно говорить, потому что, если тебе пришло в голову, ты не отступишься. А знаешь, что интереснее всего? Интереснее всего знать, что при этом видит Лена.       Юри сглотнул и отвёл взгляд:       — Она видит ссору. Ссору между теми, к кому привязалась...       — Неееет! 違う違う！この子を見れ... * ладно, я это не осилю на японском. Она видит меня, не могущего поговорить с вами.       — Пхичит-кун, — Юри улыбнулся, — от 見える* вовсе не обязательно делать пассивный залог. Там уже в значении самого слова он и подразумевается.       Таец вмёрз в тротуар, вытаращившись. Юри обернулся, вздёрнул брови: что, мол?       — Really?       И оно получилось чуть ли не звук в звук таким же, как у Виктора. Юри не понял, что испытал в тот момент, не успел: смех вырвался сам. Сам по себе. И было это всё: разбушевавшаяся метель, мокрый липкий снег, тающий за шиворотом и липнущий к волосам, японский Пхичита, который ещё и искажался местным диалектом, что сбивал с толку, то, что Лена уже давно дома и пьёт себе чай, и Виктор, утопавший плавать в Ю-топию, всё было смешно в тот момент. А особенно: все эти разные, но одни и те же вещи. Смех вяз в вое ветра и скрипе промёрзлых деревьев, картинка расплывалась, и огни ночного Хасецу становились всё дальше и дальше, и, вдруг — подкравшаяся с фронтов темень высерила всё и проглотила стоявшего совсем близко друга, который тоже, кажется, смеялся над своим японским, но Юри не слышал: всё словно потонуло во мраке, оглохло, обеззвучело, от кончиков пальцев отхлынула кровь, они мгновенно заледенели на ужасном морозе и отнялись. Юри попробовал сжать их в кулаки, но внезапно оказалось, что согнувшееся в приступе смеха тело он видит со стороны, сверху, и оно его, но не его, оно смеётся, а у самого Юри по локоть уже отнимаются руки и сводит кости в ногах — словно топорами рубят. Он открывает рот, кричит и...       — Vater...       Это Свахди. И её тоненькие коготки в шее под ухом. И гул самолёта. И картинка чёткая.       Испарина на бледном лбу Юри.       Маленькая рука дрожит. Голова кружится. Юри нужна целая долгая минута, чтобы прийти в себя. Это был сон. Кошмарный сон.       А сейчас они в самолёте, они летят из Чехии в Россию, летят дурацким Аэрофлотом, к которому у Юри лично вообще нет претензий: везло. И сейчас ему натурально плохо и он абсолютно точно в своём теле. И кишки этого тела завязались в тугой жгут. Перехваченные на земле сэндвичи уже в горле.       Юри сгибается пополам и сипло требует позвать стюардессу, впервые вне тренировок используя повелительное наклонение.       Голос в трубке звучит так, что Плисецкий давится заготовленным ругательством. Нет, голос, определённо, НЕ Кацудона. Высоковат. Трясётся.       — В Москве... — От неожиданности он даже отвечает честно и садится в постели, косится на бледный пейзаж за окном. — Кацудон, ты, что ли?       — Да, Юрио... Прости, так рано звоню...       Задыхается?!       — Чо с тобой?       — Шереметьево. Ты можешь приехать в Шереметьево?       Плисецкий косит глазами на настенные часы. Транспорт в их районе в это время не ходит, до открытия метро ещё полтора часа.       — Сейчас?       — Да.       На выдохе.       — Срочно.       Только потом до Плисецкого доходит, что с ним говорят по-русски. Что Кацудон говорит с ним по-русски. Приходится на пробу царапнуть себя ногтем.       — Что случилось?       — Нужна твоя помощь, пожалуйста.       Что-то прерывается, и в трубке уже другой голос: девичий. И — по-английски.       — Он болеет, я одна, мы в Шереметьево, он просит приехать, ты согласен, а не едешь. Едь. Мы нуждаемся. Пожалуйста.       Плисецкий распрямляется, намереваясь поставить голос на место и потребовать вернуть трубку предыдущему оратору, но связь прерывается длинным противным писком и вибро-рывком трубки в руке.       — Как в кино, блядь.       — Юр, что стряслось?       Бабичева редко когда спала без задних ног, и сейчас проснулась, видимо, по звонку. Юра был предельно честен:       — В душе не ебу.       И выпрыгнул из-под одеяла, нашаривая на полу штаны. Футболку. Толстовку. Чёткое и непреодолимое ощущение стрёма засвербило пониже копчика и стимулировало лучше всяких уговоров.       — Юр, погоди, Юра, — Бабичева уже натягивала колготки, — давай я с тобой, что произошло-то?       — Задница японская, теракт в Шереметьево, блядь. Всё не слава богу, то собака у него заболеет, то блядь ещё хуй знает что, и всегда я крайний, блядь. Хоть бы раз спокойно в Москву приехал, нельзя без приключений?       Плисецкий ругался уже из прихожей, упаковываясь в кроссовки и наскоро замотав волосы почти лопнувшей резинкой, Бабичева била рекорды и уже стояла в блузке и с расчёской в зубах. Юрка звякнул ключами, вылетел из квартиры, Мила швырнула расчёску в сумку и, схватив под мышку пальто и заперев квартиру, отстала всего на полторы минуты.       — Что у него там опять не слава богу? — уже не сонным голосом спросила она, усаживаясь на пассажирское в машину, — Юрка запустил двигатель, взялся за руль.       — А я ебу? Что-то болит. Или болеет. Там был говнорусский и феерически говяный английский.       Он вывернулся, смотря, куда выезжает, напрягся: микропиздец в виде поребрика или другого автомобиля всегда, всенепременно выпрыгивал хер знает откуда, стоило Плисецкому начать парковаться или, наоборот, с парковки выезжать. Права он именно по этой причине полтора года получить не мог, пока общими молитвенными усилиями не призвал волю божию и не пришвартовался при инструкторе по-человечески, не нанеся повреждений госимуществу или имуществу частных лиц. Нет, водил он как Бог. Парковался как блондинка. Габаритов не чуял. Вот вообще. Расстояние — он же фигурист, в конце концов. В борт последний раз в глубоком беспамятном детстве влетел. А вот габариты...       Задний бампер мягко чиркнул парковочный столбик. Мила вздохнула. Плисецкий проигнорировал: лучше, чем впереться мордой в ламборджини братка из соседнего подъезда. Прецеденты были.       Уже на МКАДе он снова набрал номер Юри и отдал трубку Миле. На пустой дороге можно было втопить тапку в пол и гнать: лишь бы съезд на М11 не просрать. Мила долго держала телефон у уха, хмурилась. Отняла, перенабрала номер, снова приложила к уху. Плисецкий выматерился.       — У него денег на счету нет.       — Хер ли дважды звонила?       Бабичева со вздохом положила телефон на панель.       — На всякий случай.       — Пиздец.       Очевидное, то, что нет смысла названивать на номер, который заблочил оператор, Юрка пояснять не стал: бабы.       — Вдруг успели внести на счёт.       — Да у него был голос коматозника или припадочного, думаешь, поскакал в терминал или в состоянии с карты перебросить?       — Автоплатёж с задержкой, и эта... вторая. С плохим английским.       — Эта девка их, скорее всего. Сейчас юниорские этапы. Таскают по ним стопудово. Сомневаюсь, что ей навыка или роста для пополнения Кацудонова баланса хватит.       — Разве Московский не прошёл в сентябре?       — Не ебу, не следил. Хотя стой, да. Яков же с мелкими мотался, я ж с ним пересекался тогда.       Мила рылась в телефоне.       — Смотри. Этап из Чехии перенесли в Москву по техническим причинам. Проведут там же, где Ростелеком.       — Прямо перед нашими?       — Да, гляди ещё: назначили на конец этой недели. Дату не поменяли вообще, только место.       — Пиздец детишкам.       Мила согласно вздохнула. Даже сеньёра внезапная переброска может выбить из колеи, а юниоры тем более восприимчивы. О срочном переносе места проведения сообщили, похоже, вчера утром или позавчера вечером: чехи компенсировали всем успевшим прилететь перелёт, но только и всего.       М11 была загружена нетипичным для раннего утра образом на въезд в город. В сторону аэропорта гнали таксисты, которых удавалось делать, как стоячих. Юрка сокрушённо вывалил язык, как в отрочестве, увидев загруженную парковку у аэропорта. Пока они ехали, Мила успела вспомнить свой несчастный этап во Франции, похеренный из-за терактов и военного положения, и продолжала вспоминать, когда Юрка, притормозив, эвакуировался из ТС и она переползала за руль: парковаться лучше выходило у неё.       — Расскажи это лягушкам, а я пошёл искать непутёвого.       — Надо же, как нежно!       — Да потому что мата уже не хватает.       И хлопнул дверцей. Он вспоминал, как выгуливал Кацуки по Москве в кажущемся далёком тринадцатом году, вспоминал, что у него тогда день рожденья был. И скоро тоже, наверное. Тогда ему двадцать четыре стукнуло. Юрке было пятнадцать. Золотые агрессивные пятнадцать. Шесть лет назад. Мать твою, да Кацудон три десятка разменял. И ещё катается. И хорошо катается. Континенты в прошлом году сделал, хоть второе место с третьим всего в балле отрыва, еле-еле, подвезло на судействе, но сделал. В этом году была бронза. Тоже ничего. Для старпёра.       Грусть.       Вот что это было за чувство.       А в тринадцатом Виктор к псине своей уехал. Можно было подумать, что Никифоров — хуйня, раз старая псина ему важнее ученика. Важнее Кацуки Юри. Да если бы кошак у Юрки захворал, он бы не свалил. Хотя он-то фигурист. Ему — выступать. Это тренера подменить можно, Плисецкого никто не подменит и не заменит. Это не футбол и не командный чемпионат мира, нет скамейки запасных. Сам за себя.       А Виктор всё равно к псине тогда свалил, Юрка ещё подумал, что он кинул Кацуки, как когда-то кинул самого Плисецкого, и «Кацуки — кретин» отменить, «Никифоров — мудак» оставить. А с япошкой они теперь по несчастью братья: обоих г-н Живая Легенда обмазал обещаниями и кинул ради хуйни в Японии.       Можно было так решить, да только это не Виктор считал Кацудона менее важным, чем собака. Это сам Кацудон считал себя таковым.       Удавил бы.       Плисецкий побрёл в сторону медпункта. Если непутёвому было херово в аэропорту, то его оттащили туда. Дальше варианта два: либо за тот час, что они с Бабичевой добирались, Кацуки стало лучше... либо ему лучше не стало и его уже увезли на скорой. Тогда он узнает куда. Только, блядь, Юрка не знал, как мотивировать то, что ему надо эту информацию выдать. Он Кацудону что, родственник? Ладно. Была ещё девчонка с косым английским. Может, догадалась ждать.       Догадалась.       Сидела на диване в комнате отдыха со шмотками в обнимку. Работник аэропорта, который и перехватил Плисецкого, сказал, что так де и так, япошку транспортировали в больничку, а вещи с девочкой наказали передать Юрию Плисецкому. Плисецкий паспорт без вопросов показал, его к девочке отвели.       Сидела у огромного окна, подогнув к себе ноги. В пальто такого же цвета, как у самого Плисецкого толстовка. И с капюшоном на голове.       Юрка вспомнил вдруг, что горемычная псина откинулась в шестнадцатом. Летом, правда. По жаре.       Надо же. Лето десятого пережила ведь. А тогда уж старая была.       В десятом у Юрки от какой-то почечной недостаточности прежняя кошка откинулась.       Занятно?       Нифига.       Девочка в красном пальто: обнимала сумку с коньками и упиралась ногами в чемодан. Плисецкий достал телефон и проверил, не изменилось ли чего. Бабичева скинула СМС: «припарковалась. как там?»       «Можешь в машине подождать», — ответил он и, сунув руки в карманы, подошёл.       — Эй, девочка в красном пальто. Ты, что ли, Кацудонова?       Свахди медленно подняла взгляд. Человек перед ней был...       — エルフより美しい。*       Он поднял тонкую бровь, из-за чего она скрылась под капюшоном.       — What?       — You are more beautiful than elf.       — Херовый у тебя английский, малявка. Но thank you.       Она вытянула из-под сумки с коньками руку и протянула сложенную вдвое бумажку: вырванный из блокнота лист.       — And than Viktor.       Плисецкий непроизвольно хохотнул и чуть не выпустил из дрогнувших от неожиданности пальцев бумажку.       — Пикап по Фрейду, просто офигеть.       Она смотрела на него не мигая из-под своего капюшона и ничуть не смущалась, похоже, русской речи. На самом деле её просто совершенно не волновало, что думают люди о её словах. Человек перед ней действительно был гораздо красивее эльфов Толкиена и Сапковского вместе взятых и, по мнению сугубо субъективному, он превосходил своей красотой Никифорова Виктора даже с отрощенными ниже плеч волосами платинового цвета. Серебряными их называть было нельзя. Только платиновыми. Ей было всё равно: ни того, ни другого металла она от рождения вблизи и чистыми не видела. Лишь потемневший крестик на материной шее, что маятником качался перед глазами справа налево, справа налево долго, долго, долго. И латунь. Она знала на вид латунь и знала, что она очень тяжёлая. Распятие из неё однажды упало прямо на ногу.       Драгоценностей она вживую тоже не видела, но в отбрасываемой капюшоном тени словно светились самые настоящие голубые изумруды. Красив. Красив.       Плисецкий трижды перечитал коротенькую записку, состоящую из трёх частей: извинения, просьбы позаботиться о Рене Свахди и номера Виктора.       — You are Rena, right?       И совершенно внезапно ответом было качание головой.       — I'm Lena Svahdy. Not Rena. But... たぶん、レナも大丈夫。*       — So, let's discuss languages. I never knew Japanese. And I'm not going to know it. So we speak with either in English, or in Russian, or do not speak. Do you understand?       Она смотрела, не изменив выражения лица, ещё с полминуты, а потом, пошевелив челюстью, старательно выговорила:       — Поняльа.       Плисецкий сдержал смех. Не улыбку.       У него были ямочки на щеках.       — Так, ещё раз по порядку, Юр. Они прилетели в Чехию за неделю, чтобы Юри, у которого проблемы с акклиматизацией и нелады со сменой часовых поясов, привык. И буквально на следующий день этап переносят в Москву. Чехи оплачивали только отлёты в день объявления переноса и в следующий, поэтому Юри и эта... Лена сели на самолёт и полетели в Москву. И в пути Юри стало очень плохо, из-за чего прямо с самолёта его снимала бригада врачей аэропорта. Эта девочка, — Мила махнула рукой на заднее сиденье, — Лена. Она — подопечная Юри и должна выступать на этом этапе. И Никифоровы спихнули её на тебя, потому что больше некому?       — Да. — Плисецкий с досадой глядел на отчёт по тратам, где последней строчкой был разговор с Японией, на который ушло почти двадцать минут.       — И ты согласился.       — Не оставлять же её в аэропорту?       — И когда в тебе альтруист проснулся?       — Блядь, Мила, мне пиздец как льстит твоё мнение обо мне, но, к твоему сведению, я не мудак. Нужен мудак — сваливай. И не к Беке. Он тоже не в кассу тебе. Кошек дворовых подбирает и вписки закатывает.       Мила выдохнула. Зашипела, вцепилась в руль. Свахди подобрала к себе ноги и обняла их за колени. Интонации ей не нравились.       — Интересно узнать, с чего наш звездун взял, что его величество мудаком считают?       — Потому что кое-кто спит и видит америкосские сюжеты про плохих парней, которые ради одной-единственной лепестки роз в воздух подкидывают и песок целуют, на который она красными своими каблуками наступала. Лабутенами, блядь.       — Я не ношу лабутены, это раз! Не разговаривай так со мной, это два и... Get feet off seat!!!       — ПУСТЬ ОСТАВИТ ИХ НА СИДЕНЬЕ! Это всё ещё моя машина, и я решаю, кому и куда в ней пихать свои ноги!       — Я сейчас свои в окно высуну тогда!       — И сама вылетишь в него же! Уйми обороты, Бабичева!       Свахди максимально вжалась в сидение, спрятала лицо в колени и наблюдала за ссорящимися.       — Я? Ты, кажется мне, первый начал материться сверх меры!       — Хах, я ВСЕГДА матерился. Добро пожаловать.       У Плисецкого были длинные ноги. Он упирался коленями в бардачок и щурился на поднявшееся солнце, скептично оценивал взглядом голые деревья и вмёрзшую в землю жухлую траву обочины. Мила молчала. Свахди смотрела в окно.       — I'm sorry for that. And Mila too.       Они поворачивали с М11 на МКАД.       — Hungry?       Свахди нравился его голос. Она с ним соглашалась. Интуитивно. Со всем. Даже если не знала слова hungry.       Плисецкий увидел кивок и разблочил телефон: район этот он плохо знал, нужна была карта.       Солце грело.       Оно просвечивало сквозь светлые волосы человека, которого она знала со слов Vater как «Юрио», но который представился «Юрий». Юрий. Юрий Плисецкий.       Свахди пошевелила губами, попробовав выговорить.       — Юрийи Плиссьэтскийи.       — Better, than Katsudon's first try.       — Thank you, — после длинной паузы произнесла Свахди. Мила перестроилась в правый ряд.