Die for Me

— Твое последнее слово, котёнок? — Тебе лучше быть бессмертным, тварь… Потому что в аду я буду ждать тебя…       Виктор улыбается, прикрыв глаза. Ветер треплет одежду, хлопая расстегнутой рубашкой. Юрий стоит на коленях перед тем, ради кого забил на всё — на карьеру, на будущее, на мирную и спокойную жизнь. И что получает взамен? — О, как красиво сказано. Жаль, что мы больше не сможем побеседовать, мой дорогой…       Дуло револьвера нагло вторгается в рот Плисецкого, и доктор с ненавистью взирает на своего бывшего пациента. О, да, он так много бы еще мог сказать этому мерзавцу. Но теперь уже поздно. — Прощай, мой сладкий…       Спустя мгновение воздух вокруг содрогается от звука выстрела. *** — Юра? Юра-а-а-а? Алло, гараж?       Бабичева щелкает пальцами перед лицом Юрия, и тот неохотно открывает глаза. Неужели приснилось? Ну да, иначе как объяснить происходящее? Не в загробный же мир попал. — Ч-что? Чего тебе? — буркнул Плисецкий, садясь в кресле ровнее. — Перерыв закончился. Да и твоего шизика привели. — Кого? — не понял Юрий, приподняв бровь. — Никифорова, — цокнула Мила, забирая со стола папку документов. — Я его в коридоре видала. Странный он сегодня какой-то. Ну-у-у-у… точнее, более странный, чем обычно, — пояснила она, встретившись взглядом с Плисецким.       Ничего на это не сказав, Юрий поднялся с кресла и, поправив халат, вышел из ординаторской. Мозг, кажется, еще не включился до конца после незапланированного дневного сна — или легкой дрёмы — и увиденное во сне все еще не давало покоя. Как же смотреть спокойно на Виктора после тех картин, что породило подсознание доктора? — Котё-ё-о-о-о-оночек, — широко улыбаясь, протянул Никифоров, увидев входящего в помещение Юрия.       Плисецкий хотел уже было сказать, чтобы его так не называли, но через секунду вспомнил, что в прошлую их встречу разрешил Виктору использовать такое прозвище в отношении себя. — И тебе не хворать, — пробурчал доктор, садясь на привинченный к полу стул.       Никифоров улыбается, но что-то в этой улыбке не так. Если раньше Юрий при виде нее чувствовал, как мурашки бегут по спине, то сегодня она была словно вырезана из картона. Настолько неестественная, насколько это только могло быть. — Что это с тобой? — поморщившись, осведомился Плисецкий. — А что-о-о-о со мной? — по-идиотски растянув слово и продолжая давить лыбу, парировал Виктор.       Глядя в большие голубые глаза, Юрий молчал, ожидая, что все-таки получит более менее разборчивый ответ. В тишине прошла пара минут. И, наконец, видимо, устав от этого цирка шапито, Никифоров вздохнул и, закрыв глаза, откинулся на спинку стула. — А ты всё больше меня удивляешь, котёнок. Но, надо сказать, приятно. Еще до того, как я окончательно выдал со всеми потрохами свое состояние, ты заподозрил неладное. О, как же это восхитительно…       Он потянул носом воздух, будто вдыхая аромат изысканного дорогого вина. — О, ты сегодня шел пешком на работу?       Плисецкий приподнял бровь. — А что? — осторожно поинтересовался он. — Ты так чудно пахнешь. Я узнаю этот запах — кондитерская здесь неподалеку. Я не перепутаю его ни с каким другим. И вдобавок, от тебя не пахнет бензином.       Впервые за все время, что Юрий видел его, Виктор выглядел опечаленным. — О, как бы я мечтал еще хотя бы раз зайти туда. Или пройтись по парку. Или даже посидеть в баре, что возле старой швейной фабрики…       Толком не зная, что на это сказать, но ощутив, как внутри неприятно кольнуло, Плисецкий тихо выдал: — Ты сам виноват в том, что больше не можешь этого сделать…       Закрыв глаза, Никифоров снова замолчал. И на красивом лице так ясно читалось отчаянье, боль и что-то еще, придающее всему образу почти трагичность. — Я говорил тебе о том, что вело меня, когда я делал то, что делал. И пускай меня не поймет никто, даже ты, мой дорогой, мой прекрасный котёнок. Но в одном я уверен — ты понимаешь, как часто начинаешь высоко ценить утраченное. Даже то, что казалось когда-то мелочью. Для меня это простые запахи, солнечный свет, ветер в волосах, влажный воздух после дождя. Я всё потерял, котёнок. У меня ничего не осталось, — он поднял голову и встретился взглядом с Юрием. — Кроме тебя…       Это было так странно. Словно получить удар дубиной по башке. Что такого, с одной стороны, сказал этот псих? Несет какой-то бред. Но с другой… — Что ты имеешь в виду, когда говоришь такое? — всеми силами пытаясь сохранять спокойствие в голосе, спросил Плисецкий. — Ты видишь во мне нечто иное, нежели доктора?       Теперь уже эта улыбка не была похожа на приклеенную. Почти не моргая, Виктор уставился на Юрия. — Я не проронил бы и слова, если б ты не понравился мне. И кроме того — есть ли резон называть котёнком обычного докторишку? А ты… Я ведь уже говорил тебе, мой дорогой, что в тебе есть нечто особенное. Нечто притягательное для меня. Ведь только рядом с тобой я превращаюсь в болтливое создание. Быть может, тебя это раздражает, но мне так хочется стольким с тобой поделиться. А сегодня, когда ты пахнешь так сладко, и я даже от твоего халата чувствую запах ванили и корицы, я схожу с ума. Даже больше, чем написано в моей карточке. И ты есть причина моего особого безумства…       Плисецкому начинало казаться, что он сам стремительно съезжает с катушек. То, что сказал ему Никифоров меньше минуты назад, будоражило сознание, заставило сердце биться чаще, а кровь сильнее приливать к лицу. Чёрт, он не должен выдавать свое волнение и смущение! Ты должен быть невозмутим, Юрий! Это всего лишь грёбаный псих! На его руках столько крови! Не принимай его слова на веру, не смей! Ты здесь главный, а не этот клоун в смирительной рубашке! — Что бы ты сделал, получив возможность снова ощутить то, что раньше принимал как должное?.. ***       И кто из вас двоих сумасшедший? Кто кого должен лечить? А может, вам обоим место в разных отдельных палатах с мягкими белыми стенками?       Юрий сидел на кухне своей квартиры, опираясь локтями на стол и вплетя пальцы в золотистые волосы. Он не мог уснуть, перебирая все эти мысли в голове, снова и снова приходя к разным выводам и решениям. Сегодняшний разговор с Виктором был не таким, как прежде. И, может, не особо внимательным зрителям — если бы они были — показалось бы, что ничего особенного не было. Но только не для него, о, нет… — Что ты творишь со мной? — прошептал Плисецкий, глядя куда-то в пол. — Почему, почему я так много об этом думаю?! Как у тебя это получается?!       Он одурманен, околдован, вне всяких сомнений. И если б кто сказал сейчас Юрию, что жертвы Никифорова умирали с улыбкой на устах, он бы поверил. Он бы даже нисколечко не удивился. Потому что этот псих определенно обладает какой-то особенной силой, притягивающей к себе-людей, заставляющей их, словно кроликов, повиноваться удаву до последнего вздоха. — Может, ты всё врёшь… И просто потешаешься надо мной…       Но что если это не так? Что, если эти странные слова — правда? Трудная для принятия, но все-таки правда? — А если нет?       Тусклый желтоватый свет, наполняющий маленькую кухню, начинает раздражать. Болят глаза. Почти неосознанно Юрий протянул руку и щелкнул выключателем, помещая комнату во тьму. Так лучше, хотя цветные пятна еще какое-то время неприятно мелькали перед глазами. За окном начинался дождь. — Ты почувствуешь его. Ветер в волосах.