Die for Me

— Что ж, Юрий Алексеевич, я вас внимательно слушаю. Что вы можете сказать о своем пациенте? Каков ваш предварительный диагноз?       «Мастер трепать языком», — с мысленной усмешкой подумал Плисецкий, однако, внешне оставаясь совершенно невозмутимым, спокойно смотрел в глаза Фельцману, уверенным тоном сказав: — Пока что сказать я могу не много, поскольку только начинаю налаживать контакт с пациентом. Но на данный момент я предполагаю, что ваш диагноз будет не до конца подтвержден. Пока что по первичным признакам я склонен полагать, что у Никифорова гомицидомания*. Изначально, скорее всего, с предморбидным состоянием**. Насчет того, сохранилось ли оно до настоящего момента, или ситуация ухудшилась, точно сказать не могу. Мне нужно время и, естественно, контактирование с пациентом.       Яков Аристархович постучал по привычке задумчиво карандашом по столу, после чего задумчиво выдал: — Гомицидомания, значит?.. Выходит, нужна терапия с применением «Стелазина» и «Проликсина»…       Это был, вероятнее всего, не вопрос, однако Юрий все же решился возразить: — Это препараты старого поколения. Я бы рекомендовал в таком случае «Клозапин».       Интересно, воспримет ли главный врач это замечание как камень в свой огород? Дескать, ваши методы устарели, товарищ Фельцман, идите уже на пенсию?       Яков Аристархович исподлобья зыркнул на молодого психиатра и с довольно ощутимым нажимом произнес: — Это ваше окончательное назначение?       Как будто к виску приставили револьвер. — Нет. Я уже сказал — мне нужно время, чтобы разобраться.       Поджав губу, главный врач откинулся в кресле и глубоко вдохнул, прикрывая глаза. — И много ли времени вам потребуется? Вы понимаете, что Никифоров — особый пациент, который требует немедленного лечения. Я, конечно, на девяносто девять процентов уверен в том, что этот, с позволения сказать, человек, окончательно потерян для общества и, скорее всего, проведет здесь всю свою жалкую жизнь, но все-таки от нас требуют хоть каких-то действий в отношении него.       Плисецкий не выдержал и громко фыркнул. — А что вы предлагаете? Поставить ему какой попало диагноз, назначить какие-нибудь психотропные препараты, нейролептики — чисто для галочки — а потом смотреть, как он превращается в мычащую что-то невразумительное биологическую массу?       Немного помолчав, Яков Аристархович заговорил, и в голосе его так явственно слышалось омерзение, граничащее почти с ненавистью: — Я не буду скрывать, доктор Плисецкий, что будь моя воля, я бы с удовольствием его казнил. Причем не быстро и безболезненно, а долго и мучительно. Также, как и он поступал со своими жертвами. А может, и хуже… — И кто же, в таком случае, получается, здесь больной? — тут же едко выплюнул Юрий, глядя в глаза своего непосредственного начальника.       Да что происходит с ним? Почему, почему, почему он так яростно вступается за психа, за маньяка-убийцу, с которым виделся всего несколько раз?! С какой стати он не придерживается, казалось бы, вполне объяснимого желания Фельцмана превратить Виктора в тупое существо, которое будет корчиться в уголке комнатки и пускать слюни, не понимая, что происходит? Жалость? — Но разве есть причины его жалеть? Интерес? — Но Никифоров уже никуда отсюда не денется, Юрий спокойно может за ним наблюдать. Правда, после такой «терапии» поговорить с ним уже не удастся, но только ли в разговорах дело? Ведь, по сути, Никифоров толи насмехается, толи заигрывает, толи просто хочет поболтать от скуки, толи вообще непонятно почему так себя ведет. Плисецкий не мог отрицать для самого себя, что все эти разговоры его в некотором роде забавляют. Ему действительно было интересно каждый раз, входя в комнатку, где его дожидался пациент, за которого он так бился долгое время, предполагать, что же сегодня ему скажет этот псих? И всякий раз его представления не сходились с тем, что происходило в реальности. Выходит, Юрия тянет к Никифорову? Он хочет и дальше продолжать это странное общение? Или же… дело в чем-то другом? — Вот что, Юрий Алексеевич, давайте не будем ходить вокруг да около, — внезапно продолжил Фельцман, вырывая Плисецкого из раздумий. — Я даю вам ровно одну неделю на то, чтобы вы окончательно определились с диагнозом и терапией. Контактируйте с Никифоровым, сколько сочтете нужным, делайте, что хотите. Но если через неделю у меня на столе не будет лежать подробное заключение с рекомендациями, со всем нужными подписями и печатями, я сам стану ведущим Никифорова врачом и сам назначу все в установленном порядке.       «Ах ты старый хрен, к стенке меня прижать вздумал?». Плисецкий, сам того не заметив, сжал кулаки и чувствовал, как в груди расползается волнами жар. Он начинал злиться, и осознание того, что по своей должности он не может возразить в данном случае, бесило еще больше и заставляло сказать лишь одно: — Хорошо. Я всё сделаю.       Главный врач одобрительно кивнул, глядя в упор на подчиненного. — Я рад, что вы осознаете всю серьезность ситуации, Юрий Алексеевич…       Оба находящихся в этом кабинете прекрасно понимали, что смысл у сказанной фразы несколько иной. Но вслух об этом, разумеется, никто ничего не сказал. — Я могу идти? — холодно осведомился Плисецкий. — Да, конечно, — небрежно махнул рукой главный врач. — Жду заключения через неделю. — Само собой, — бросил Юрий, поднимаясь и выходя из кабинета.       «Блять, вот надо тебе всё изгадить, козлина, — пронеслось в мыслях молодого доктора. — Только появляется что-то интересное, как ты тут же пытаешься вернуть обратно скукотень и рутину».       Но только ли интерес управлял сейчас его эмоциями?.. *** — А вот и мой котёночек.       Никифоров, как и в прошлый раз, довольно эротично улыбается Юрию, немного подвигавшись влево и вправо на стуле, пытаясь хоть немного ослабить затянутые на смирительной рубашке ремни. И это у него, разумеется, не выходит. Как-то обреченно вздохнув, Виктор снова обращает взор пронзительно-голубых глаз на севшего напротив Юрия. — А где же встречное приветствие? — с усмешкой осведомился преступник. — Неужели ты совсем не рад меня видеть?       Плисецкий недовольно покосился на Никифорова. Причина не в том, что он не рад — он-то как раз хотел увидеть своего пациента. Но разговор с Фельцманом, произошедший полчаса назад, все никак не давал покоя, и настроение доктора оставалось на все той же планке. — Послушай, Виктор, ты, может, и псих, но на тупого не похож. И должен понимать, что я сюда прихожу не для пустых разговоров, а чтобы понять конкретно, что с тобой происходит, что творится у тебя под черепом. Не хочешь помочь мне с этим разобраться?       Виктор сделал задумчивое лицо, перестав улыбаться, и оглядел неторопливо все пространство маленького закрытого помещения. — Мой дорогой мальчик, ты задаешь такие вопросы, которые терзают многих уже десятки, а то и сотни лет. Мотивация поступков, нормы морали, который каждый устанавливает для себя, причины совершения греховных поступков… Чем же я могу тебе помочь, котёнок? Чего ты хочешь?       Устало выдохнув и сняв очки, Плисецкий провел по лицу ладонью, после чего, снова надев их обратно, сел ровнее на стуле, скрестив руки на груди. — Давай поговорим о том, почему ты здесь оказался. Ты лишил жизни множество людей, причем весьма изощренно, способами, несомненно требующими подготовки. Это значит, что ты думал над этим, готовился, а не совершил свои деяния под влиянием момента или быстро проходящих вспышек гнева. Я прав?       Внимательно слушая с легкой полуулыбкой своего лечащего врача, Виктор смотрел на него в упор, не перебивая. Однако, когда Плисецкий замолчал, Никифоров закатил глаза и чуть тряхнул головой. — Ну вот, снова одни и те же вопросы. Я ждал от тебя чего-то иного, чего-то особенного. Но, раз уж ты спросил, я отвечу. Да, я действительно много думал, наблюдал, прежде чем определить, стоит ли совершить мое ледяное правосудие над очередным человеком. И знаешь, я склонен полагать, что не ошибся ни разу в своем решении. — И почему же ты так уверен в этом? — тут же осведомился Юрий.       Уставившись на Плисецкого и чуть наклонившись вперед, Никифоров заговорил неторопливо и вкрадчиво, будто пытаясь разъяснить ребенку какие-то элементарные вещи, но при этом без оттенка пренебрежения или подобных вещей, часто присущих взрослым в таких ситуациях: — Потому что я смотрел на все это непредвзято. Никто из этих людей со мной не был знаком. Никто из этих людей не встречался со мной лицом к лицу до той самой поры, пока я сам не позволял этому случиться. Ты понимаешь, к чему я веду, котёнок? — Наши жизни практически никак не соприкасались. Я никого из них не любил, при этом ни к кому не испытывал ненависти. Я просто понимал, что каждый из них виноват. Но замечу сразу — я не делал ничего, пока не убеждался в этом окончательно, получив подтверждение их вины. Я принимаю это как свою задачу, жизненный алгоритм. Ты знаешь, зачем ты создан, мой сладкий? Разобрался ли ты, будучи в таком прекрасном юном возрасте в том, зачем ты на этой земле? — Я не уверен, что могу ответить на этот вопрос, — ответил Юрий, также пристально глядя в глаза своего пациента.       Виктор вздохнул с сожалением. — Видишь, котенок, не всем так везёт. Кто-то может осознать это лишь в глубокой старости, когда его тело уже одряхлело, стало негодным для того, чтобы делать что-то полезное, необходимое для выполнения своей задачи. Кому-то везет, и они узнают это до наступления столь печального момента. А кому-то истина не открывается вообще. Я считаю себя везучим, мой дорогой доктор. Я познал это и смог осуществить…       Слушать такие речи было одновременно противно и интересно. Юрий не перебивал своего собеседника, терпеливо дожидаясь окончания тирады, и лишь потом задал новый вопрос: — То есть, ты считаешь, что твоя задача — убивать людей различными способами, создавая из них после свои ледяные «скульптуры»?       Виктор покачал головой, и пепельная челка заколыхалась. — Это лишь способ, котёнок. Я решил совместить, так сказать, приятное с полезным. Красота заключается в том, что вызывает у тебя целый спектр эмоций. Самых разных — от отвращения до восхищения. Но все непременно должно быть в одном флаконе. Никак не по отдельности.       С каждым услышанным словом Плисецкий мысленно все более убеждался в своем предварительном диагнозе. Но одновременно внутри него будто все скрутилось в неприятный узел. Никифорову однозначно придет конец. Он потеряет его через неделю… — Тогда в чем же твоя задача?       Улыбнувшись, Виктор выпрямился и с наслаждением произнес: — Очищение. Избавление от людей, которые по сути своей являются мусором, гнойной язвой на теле общества и не приносят с собой ничего, кроме грязи и деградации. Я хочу, чтобы этот мир был чист и прекрасен…       Еще совсем немного… — Что же ты чувствуешь теперь, понимая, что не выйдешь отсюда никогда? — негромко спросил доктор. Его настроение из раздраженного как-то незаметно для него самого перетекло в тоскливо-задумчивое. Что с ним творится?       Этот взгляд. Такой пронзительный и невыносимо глубокий. Больше ни тени улыбки на красивом лице, и столько всего в одном лишь взгляде. Бархатистый голос, от которого у Юрия по спине так часто пробегали мурашки. Он словно пойманная в кольца удава жертва, которая покорно замерла, даже не замечая, как постепенно ломаются ее кости, не осознающая, что смотрит в глаза смерти. Но при этом ощущающая почти сладкое оцепенение. — Я чувствую вину за то, что не могу продолжать выполнять задачу до последнего вздоха. Но знаешь, котенок…       Он немного помолчал, прежде чем закончить фразу. — Я рад, что могу говорить с тобой. Скажи, что придешь ко мне еще много-много раз?       «Твою мать…».