Lost Generation

«Вся молодежь, побывавшая на войне. Вы — потерянное поколение». Гертруда Стайн из разговора с Хэмингуэем

      Похороны назначили на третье апреля и, по скромному мнению Рональда Биллиуса Уизли, нельзя было выбрать более мерзкий и поганый день. Ливень заливал Англию всю ночь, будто желая размыть все краски и облегчить работу могильщикам. Рон вышел на крыльцо неброского двухэтажного дома, хмуро взглянул на смурное небо и открыл зонтик. Этим ранним утром даже престижный район Хэмпстед, казалось, хотел утопиться — блестели лужи, ручейками сбегали с черепицы водопады, по наливающейся зеленью молодой листве барабанил одну ему известную симфонию дождь, а тучи гнездились над головами редких прохожих, будто только что вылупившиеся птенцы. Весь Лондон напоминал озеро, по которому плавали блеклые лодочки зонтиков, и Рон, заворачивая на Чаринг-Кросс-Роуд, случайно обдал мужчину в бежевом пальто струей брызг, неудачно въехав в лужу. Мужчина отпрыгнул и прокричал ему вслед что-то, даже отдаленно не напоминающее комплименты. Рон лишь фыркнул. Конечно, он мог воспользоваться сетью Летучего пороха и сэкономить кучу времени, но Рону нравилось ездить на машине, слушать магловское радио и разглядывать полупустые улочки старого города. Это успокаивало. Гермиона купила для фордика специальный ароматизатор, так что в салоне пахло, как дома в Норе, яблоками, специями и карамелью, и, припарковавшись у входа в Дырявый котел, Рон даже не стал сразу выходить, дослушивая песню какого-то магловского певца, тем более что дождь, казалось, только усилился.

Will you stand above me? Look my way, never love me Rain keeps falling, rain keeps falling Down, down, down Will you recognize me? Call my name or walk on by Rain keeps falling, rain keeps falling Down, down, down, down

Если Джордж и удивился, увидев его в такую рань, то ничем себя не выдал. Он сортировал товар у передних стеллажей, раскладывая наборы «Забастовочных завтраков» в порядке возрастания цены, и на его руке красовался здоровенный укус. — Клыкастая фрисби, — пояснил Джордж, заметив взгляд Рона, — куда мы запихнули заживляющую мазь, ума не приложу. Рон обогнул прилавок и запустил руку в хранящуюся под ним цветастую коробку, на существовании которой в определенный момент настояла Анджелина, устав от постоянных синяков и порезов мужа, и перекинул Джорджу небольшую баночку. Тот поймал ее одной рукой, казалось, даже не отвлекаясь от своего дела, и благодарно кивнул. — Ты в Министерство? — как бы между прочим спросил спросил Джордж, когда Рон вернулся из кабинета с папкой, перевязанной красной бечевкой. Рон запихнул документы в сумку. — Да. Наверное, все-таки воспользуюсь камином, — он с сомнением поглядел в окно на ливень, намеревающийся смыть Косой переулок с земли. — Не думаю, что сегодня будет наплыв школьников. Джордж пожал плечами. — Пасхальные каникулы начались еще вчера, а детей никакая непогода не остановит, — он хмыкнул, явно вспоминая самого себя, — в любом случае, Фред обещал заглянуть. Поможет, если что. — Он разве не в Ирландии? — удивился Рон, озираясь в поисках своего зонта. Джордж махнул рукой. — Он расстался со своей подружкой и теперь только и делает, что ноет и смотрит грустные фильмы. Зонт, как оказалось, утащили карликовые пушистики — им определенно понравилась ручка в виде лакричной палочки. Как они умудрились открыть клетку, не имея пальцев, Рон понятия не имел. Он отнял зонт и потратил еще пять минут, загоняя пушистиков обратно, после чего с чувством выполненного долга направился в кафе Фортескью, захватил самый крепкий кофе с тыквенным сиропом, обмолвился парой дежурных фраз с Флорианом и воспользовался его камином, чтобы уже через секунду очутиться в Атриуме Министерства магии. — Специальный выпуск «Ежедневного Пророка», расследование Аврората продолжается, подходите, подходите! — оглушили его газетчики, пока волшебники и волшебницы разных возрастов и должностей толпились у ларька, чтобы выхватить свежий номер газеты, опускали сикли в специальный контейнер и спешили прочь по своим важным делам. С тех пор, как Рон покинул академию авроров, он нечасто бывал в Министерстве, и его вполне устраивало такое положение вещей, но оттого делало каждый визит полной нервотрепкой. По его появлению могли предсказывать обстановку — если Рон Уизли бродит по Министерству, значит, дело плохо. К счастью, хаос стоял такой, что между обезумевшими совами, вылетающими из совопровода десятками за миг, бумажными самолетиками, шумными газетчиками, рядовыми сотрудниками и целым нарядом авроров даже его рыжая шевелюра оказалась недостаточно яркой мишенью. Рон ловко прошмыгнул мимо парочки репортеров и направился в отдел «Министр магии и обслуживающий персонал», крепко сжимая стаканчик кофе и глядя в пол. Когда-то он бы полмира отдал за то, чтобы к нему рвались с целью взять интервью. Сейчас же Рон проклинал себя за то, что не захватил с полки «WWW» мантию-невидимку. Едва пробормотав пароль и открыв дверь в министерский кабинет, он оказался свидетелем громогласного спора, что активно вела Гермиона с головой главного целителя Мунго, торчащей из камина. — Я несколько раз подчеркнула, что охрана у дверей должна быть круглосуточная! Думаете, я стала бы так говорить, если бы не знала его, как свои пять пальцев?! — Госпожа министр, при всем уважении, он… — Я знаю, кто он! Именно поэтому и настаивала, чтобы за ним присматривали! Мерлин! — Гермиона охнула, увидев замершего в дверях Рона, и махнула ему рукой, мол, проходи. — Можно просто Рон, любящий супруг, заботливый отец и успешный предприниматель, — пробормотал Рон, бочком протиснулся мимо деревянной статуи, бросив мантию прямо ей на голову, и торжественно вручил жене стаканчик кофе. Он не понаслышке знал, что столовая Министерства — далеко не мишил… мшил… мишленовский ресторан, вот. Главный целитель с любопытством покосился на Рона, но ничего ему не сказал, заведя лишь уже знакомую Рону песню. — Мы — госпиталь, госпожа министр, а не тюрьма. Мы лечим пациентов, а не удерживаем их насильно, привязав к койке. — А следовало бы, — бросила Гермиона. Целитель буркнул что-то себе под нос, чихнул и исчез в пламени. — Доброе утро? — осмелился поздороваться Рон, и Гермиона бросила на него выразительный взгляд. — Гарри сбежал из Мунго, — просто сказала она, делая глоток кофе и опускаясь в кресло, стоящее за столом. Рон почесал нос, садясь напротив и выуживая из портфеля папку. — Ты удивлена? — хмыкнул он, передавая папку жене. — Вспомни, какой сегодня день. Да и потом, он уже недели с две талдычил, что прекрасно себя чувствует и готов вернуться к работе. — Нож задел его печень и селезенку, — отрезала Гермиона, раскладывая документы из папки у себя на столе, — ему повезло, что он вообще не умер. — Думаю, мы уже условились, что я — Мальчик-который-Выжил, — хмыкнула вдруг стена, пошла рябью, и перед ними оказался вспотевший и бледный, как поганка, Гарри Поттер собственной персоной. — Гарри! — воскликнула Гермиона, кидаясь к нему с таким выражением лица, что было непонятно, хочет ли она его обнять или добить. Гарри подался вперед, покачнулся и буквально рухнул ей на руки, падая на вовремя подставленное Роном плюшевое потертое кресло. Линия челюсти у него была очень острой, будто Гарри стискивал зубы, чтобы не застонать. — Что за дикие выходки? — буйствовала Гермиона, забыв про папку, кофе и самого Рона. — То, что тебе разрешили вставать, еще не значит, что можно проехать половину Лондона! — Я трансгрессировал, — невинно пожал плечами Гарри и скривился, будто ему под нос сунули жабью икру. Рон не мог не заметить этого — даже после всевозможных лечебных зелий и заживляющих заклинаний противная колотая рана все еще определенно доставляла Гарри неудобства. Гермиона посмотрела на друга сверху вниз, после чего замахнулась и стукнула его важными государственными бумагами по макушке. — Ауч! — воскликнул Гарри, поднимая левую руку (правой он предпочитал не пользоваться, чтобы не напрягать бок) и приглаживая топорщащиеся прямо как в детстве волосы. Рону все еще странно было видеть его не с собранными на макушке волосами, а вот так. Гарри будто бы одновременно стал старше и помолодел. — Мы еще вернемся к твоим суицидальным наклонностям, — пообещала Гермиона, — но я рада, что тебе лучше. Она порылась в шкафчике и протянула ему флакончик Тонизирующего зелья, и Гарри опрокинул его в себя одним махом, даже не взглянув на этикетку. Через несколько секунд на его щеки вернулся здоровый румянец. — Так как ты сбежал? — поинтересовался Рон, игнорируя гневный взгляд жены. Гарри вытянул ноги. — Когда меди-ведьма отошла в другую палату, наколдовал Дезиллюминационное и вылез через окно. В Министерстве на редкость ужасная система контроля, надо будет поручить кому-то ей заняться, — Гарри попытался притянуть к себе ближайший документ, но его лицо исказилось от боли, и Рон, смилостивившись, подал ему одну из папок по делу Вивиан Той. — А потом просто прошмыгнул вслед за Роном. Не смотри на меня так, — он качнул головой, поймав взгляд Гермионы, — с тех пор, как выписали Ала со Скорпиусом, там совершенно не с кем поговорить! Рон невольно припомнил, как в один из недавних визитов в Мунго застал Скорпиуса Малфоя, сидящим у кровати Гарри — двое выглядели очень серьезными и увлеченными беседой. Альбуса выписали самым первым из них — в конечном счете, в нем не сидел какой-то злобный клок тьмы, требующий пристального наблюдения врачей. — А как же прелестный Златопупсик? — хмыкнул Рон. — Могли бы на пару раздавать автографы… Гарри лишь отмахнулся. Он закончил листать папку и откинулся на спинку кресла, поглядев поверх бумаг на сделавшую глоток кофе Гермиону. — Знаешь, ты не обязана идти сегодня. Никто не ждет, что ты появишься, я думаю… — Нет, — холодно отрезала Гермиона. — Я пойду. — Я тоже, — подключился Рон, словив благодарный грустный взгляд. В любом другом случае он бы в жизни не пошел, разумеется, но дело было тонкое. У него хватало причин поддержать жену в ее решении. — Отлично, — разбил своим голосом тишину Гарри, — что у нас по фанатикам? Гермиона выгнула бровь. — Разве я похожа на главу Аврората? — Нет, но Робардс лично спеленает меня в мумию, если я явлюсь в отдел. А ты точно все знаешь. — Знаю, — вздохнула Гермиона, обходя стол и передавая Гарри ту самую папку, которую Рон выудил из ящика в магазине — папку, содержащую их личное расследование по исчезновениям среди маглов, терактам и Падальщикам, которую они в целях безопасности держали подальше от коррупции и шпионажа Министерства. — Нашу прелестную знакомую уже дважды пытались освободить, причем люди, которые клялись, что не помнили, зачем оно им надо. — Империус, — мрачно заключил Рон, и Гарри кивнул. — Судя по тому, что рассказали мальчики и сама Вивиан, Падальщики просто не в курсе, что они для нее — лишь пушечное мясо. Надо будет Трэвису скормить правдивую историю, чтобы лишить ее этой части поклонников. Рон скривился. Виссел Трэвис, главный редактор «Пророка», обожал облапать Гермиону взглядом и вызывал у него несварение. — Что, впрочем, не решает проблемы с ее… другими фанатиками, — продолжил Гарри, — я видел их, и поверьте, они — не люди. Для них Вивиан — божество, сошедшее на землю с небес, или что-то в этом духе. Нам никогда не решить проблему с этим культом, если они так и продолжат появляться абы где и воздвигать алтари в ее честь. Упомянутые алтари начали появляться около двух недель тому назад. Первый был обнаружен маглами в уэльской деревушке Финон-Оэр — на большом вертикально воткнутом в землю камне была изображена девушка с длинными черными волосами и в белом платье. Из ее ладоней сочилась тьма. Под камнем была выжжена трава. Позже алтари начали всплывать у кромки Запретного Леса с шотландской стороны, неподалеку от Хогсмида, под Эдинбургом, даже в Риджентс-парке в Лондоне. Маглы диву давались и убирали их, но алтари за ночь вырастали вновь — на прежнем месте, как грибы. — Может, дать ей с ними поговорить? — предположил Рон, почесав ухо. — Из того, что я слышал, вся идея мести отошла для нее… на второй план. — Кингсли говорил, что после того, как она ударила меня сириусовским ножом, до нее не сразу дошло, что она сделала, а потом, не сопротивляясь, сдалась, — подхватил Гарри, — но отказался говорить, что вы с ней решили сделать. — Пока ничего, — Гермиона пожала плечами, зашуршав бумагами. — Сидит в камере, окруженной зеркалами, отражающими Люмос Солем, чтобы исключить возможность призыва какой-то тьмы. Ни растений, ни животных, ни волшебников — еду поставляем через специальный лифт. Но ее ничего не волнует, на самом деле, — она ловким броском отправила пустой стаканчик в мусорную корзину, — сидит в центре камеры, плетет косы и поет старые колыбельные дни напролет. — Поэтому и может быть безопасно дать ей вытянуть свою магию из этих… э-э-э… существ, — заключил Рон, но Гарри с Гермионой покачали головами. — Она не в себе, — проговорил Гарри, — а сумасшедшие опасны. — В безопасности мы бы были, если бы отправили ее в камеру на Солнце, — подхватила Гермиона, — но доверять ей, выпуская на волю… — Хорошо. Ладно, — Рон сложил руки на животе, — я вам ни разу не политик и не следователь. Но даже я понимаю, что фанатиков, которые не нуждаются ни во сне, ни в пище, отловить не так просто, как отбитых Пожирателей. — Они станут слабеть, — заметила Гермиона, — как та несчастная девочка, о которой рассказали мальчики. Кэтрин. Вдали от Вивиан они вскоре исчерпают запасы энергии, и… — Умрут, — закончил Гарри. — По крайней мере те, из которых она высосала жизненные силы. Рон поморщился. — Если ты снова начнешь талдычить про три вида энергии, я перестану за бесценок подкидывать Аврорату перуанский порошок. — И тем не менее, — Гермиона опустилась в свое кресло. — Даже если они и станут слабеть, даже если эти полу-инферналы и умрут, то что будет с теми, которых Вивиан лишила только души? Я даже примерно не понимаю, как это работает! И это не говоря уже о том, что общественность требует ответов, а мы не можем даже начать открывать международные порталы, не уладив ситуацию! Рон застонал. — Почему поимка или смерть главного злодея никогда не решает все проблемы? — Потому что это жизнь, — фыркнул Гарри. Рон цокнул языком. — Вот поэтому я и работаю в магазине шутих. Меньше головной боли. — Э-э-э, да, — Гарри прочистил горло. — Есть кое-что, что я хотел вам рассказать. Рон с Гермионой непонимающе переглянулись, обеспокоенно поглядев на своего друга, но ничего не сказали, навострив уши. Гарри втянул в себя воздух, облизал губы, зачем-то поправил на себе рубашку (которая, как подозревал Рон, была стянута простым Акцио из специального гардероба Мунго) и начал говорить. Затем взяла слово Гермиона. Выходя из кабинета министра полчаса спустя, Рон не мог не думать о том, что Вивиан все-таки умудрилась одним своим появлением изменить мир. Правда, совершенно не так, как рассчитывала.

Don't you, forget about me Don't, don't, don't, don't Don't you, forget about me As you walk on by Will you call my name? As you walk on by Will you call my name? When you walk away Or will you walk away?

К десяти часам утра небо окончательно решило, что тучи ему к лицу, а потому, шагнув из великолепного мраморного камина, Рон невольно порадовался, что им не пришлось трансгрессировать к воротам, у которых толпились репортеры. Проталкиваться сквозь эту толпу с зонтиком и еле ковыляющим Гарри было бы туго. Дождь же будто бы пытался размыть границы мироздания. Гермиона бы сказала, что это слезы скорбящих льются с неба, но Гермиона практически ничего не говорила, лишь коротко шмыгала носом, оглядываясь по сторонам. Рон понятия не имел, как она могла находиться в этом проклятом месте и не дрожать от чудовищных воспоминаний, призраки которых, казалось, раздирали ему горло. Гарри с Джинни чуть ли не с порога налетели на сухонькую, но все еще идеально-прямую Нарциссу Малфой, которая, судя по всему, была вынуждена пересечь Ла-Манш на магловском судне ввиду проблемы с закрытыми порталами, — все ради того, чтобы организовать похороны своего единственного сына. — Спасибо, что пришли, — безразлично бросила им густо накрашенная Пэнси Забини, быстро зашелестев черными атласными юбками дальше, и они двинулись по зале, как фантомы в чужой опере. Рон прекрасно понимал, что им тут не место — гриффиндорцам, золотым героям, вечно играющим роли незаменимых и светлых. Здесь были Забини, Паркинсоны, Сэлвины, Айсвуды, Кингсблады, — короче говоря, все сливки светского общества. Слизеринцы и прислужники Волан-де-Морта. Бывшие. Но пошел Гарри, и с ним, скрепя сердце, пошла Джинни. Рон даже не спрашивал Гермиону, что будет делать она — и так прекрасно знал. Драко Малфой погиб, попав под Сектумсемпру неизвестного Падальщика, и Рон, ни в коем не случае не умаляя значимости такого благородства, думал, что это даже иронично. Заклинание ударило Малфоя в то же место, куда и раньше — прямо в старые шрамы на груди, но в этот раз никто не успел ему помочь, и он истек своей чистой кровью на поляне в Запретном Лесу, как самый обычный магл. — Я не вижу Скорпиуса, — оглядевшись, сказала его Гермиона, и Гарри, тоже коротко окинув зал пристальным взглядом, поджал губы. — Он упоминал, что не захочет в этом участвовать, когда мы беседовали в Мунго. — Малфои, — не удержался Рон, и Джинни сжала его руку. Они переглянулись. Признаться, Рону не было никакого дела до Драко Малфоя — или его похорон. Малфой был отравой и гадюкой, заползшей во все мрачные норы его школьного существования, человеком, которого Рон ненавидел до глубины души, отвратительным, мерзким, трусливым типом. Он являл собой все то, чего у Рона никогда не было, бахвалился своим превосходством, как жалкий слизень, которому просто нечем было больше гордиться. По вине подобных Малфою людей и погиб Фред — и Рон с Джинни никогда и ни за что не простили бы их за это. Но Джинни всегда поддерживала Гарри, для которого Малфой уже давно перестал быть просто старым школьным врагом и забиякой. Поэтому она отточенным до совершенства жестом приняла бокал у домовика, нацепив на себя маску светской львицы Джиневры Поттер, и незаметно помогла Гарри опереться о колонну. А Рон… Рон, по всей видимости, помогал своей жене и матери двоих его детей отпустить на тот свет ее бывшего любовника. — Ужасное место, — пробормотала Гермиона, глядя в тот самый пол, на котором ее пытала Беллатриса Лейстрендж, — гнилое, поганое место. «Прекрасное олицетворение Малфоя», — угрюмо подумал Рон, сжав ее тонкие пальцы и погладив сквозь ткань мантии уродливый шрам на предплечье. Гермиона улыбнулась ему одними глазами. Разумеется, он знал. Рон, добродушный и беззаботный по своей природе, зачастую казался людям глуповатым, недалеким волшебником, довольствующимся малым и согласным быть в подчинении у сильных лидеров с твердым характером. Рон не возражал против такого своего образа, представленного в книжках по истории и газетах, пусть нарисованный ими персонаж и не был настоящим Роном — по крайней мере, не во всем. Рон любил поспать, вкусно поесть, пообщаться с посетителями магазинчика, почитать газету во время перерыва. Он был «забавным» родителем, тем самым, что чаще шутят, чем наказывают. Он держался подальше от политических споров и предпочитал доказывать Джорджу, что «Пушки Педдл» непременно одержат победу в этом сезоне, вот увидишь!» Но он не был идиотом. Все это началось тогда, когда Гермиона вернулась на рождественские каникулы во время своего седьмого года обучения с идеей-фикс — им надо повременить со свадьбой. Рон, к тому времени вовлеченный матерью в кучу приготовлений и занудных бесед о цвете туалетной бумаги, не мог не вспылить, но они быстро помирились, написав друг другу нежные письма и договорившись обсудить все на Пасху. К Пасхе от Гермионы ощутимо несло мужским парфюмом. Рон долгое время не мог понять, в чем дело, принюхивался, ничего не спрашивая, и смотрел, как расцветшая за пару месяцев Гермиона по мере сил помогает Молли расставлять фигурки пасхальных зайцев по саду, левитируя их на отдаленные от колоний садовых гномов площадки. Гермиона набрала пару фунтов, перестав напоминать скелет, ее глаза весело блестели, она вновь колдовала и горела жизнью. И все это сделал тот, другой. На тот момент Рон еще не знал, кто именно. К лету Гермиона окончательно стала собой, внезапно сама заговорила о свадьбе, и Рон выдохнул. Она не собиралась его бросать, сбегать в закат с неизвестным волшебником, вернувшим ее к жизни, весело щебеча с Молли про все те же цвета туалетной бумаги, как будто они были по-настоящему важны. Рон по-прежнему молчал, будто знал, что надо подождать. И он дождался. Письмо пришло одной густой августовской ночью, когда на улице заливался песней соловей, а его мама готовила ежевичный пирог на кухне. Они все еще жили в Норе, чтобы не оставлять родителей совсем одних в опустевшем доме, хранящем призраки тех замечательных волшебников, что покинули их в этой чудовищной войне. Гермиона помогала его отцу разобраться в работе электрических лампочек, которые Артур вскоре пристроил на кухне, а Рон был в их новоявленной комнате, что когда-то принадлежала Биллу, и слушал по радио концерт «Ведуний», лениво складывая рекламные листовки «WWW» — вручную, потому что ему лень было искать палочку. Пахло коричным печеньем, молочным чаем и ежевикой. В окно стучался надменного вида филин. Это уже само по себе было примечательно, потому что возведенные вокруг Норы заклинания были призваны отпугивать сов с их непрошенными письмами — после войны поклонники быстро сложили два и два, придя к выводу, что Гарри Поттер проводит много времени у Уизли, и защитный барьер стал экстренной мерой, особенно после того, как на голову маме Рона свалился огромный пропитанный Амортенцией торт. Рон приоткрыл окно пошире, пропуская филина в комнату. Тот зыркнул на него мудрыми глазами и протянул лапу, к которой было привязано помятое письмо, на котором значилось «Напарнику». Рон, по собственной дурости посчитав это розыгрышем Джорджа, открыл его. И все встало на свои места. Если бы он своими глазами не прочитал то послание, то в жизни бы не поверил, что Драко-хорек-Малфой способен так писать: выплескивая душу и эмоции без остатка. Рон прочитал это письмо несколько раз, после чего бросил его на покрывало и прошелся по комнате, сжимая и разжимая кулаки. Ему хотелось броситься вниз, встряхнуть Гермиону за плечи и спросить, как она могла. Как ей удавалось врать, изменять, лицемерить — да так хорошо, как ни одна слизеринка бы не смогла. Спросить, хочет ли она по-настоящему быть с ним или Рон и эта свадьба — лишь возможность сбежать от реальности, в которой Драко Малфой женится на другой через какие-то шесть дней. Но Рон не был таким смелым, как Гарри, или таким уверенным, как Гермиона. И он смалодушничал. Он побоялся, что, спустись он к ней с письмом в руке и миллионом вопросов на губах, Гермиона уйдет. Уйдет к Драко Малфою, человеку, сделавшему ее живой. Так что Рон сложил письмо в неаккуратный квадрат, накормил филина и отправил его обратно к хозяину, посчитав, что это будет достаточным ответом. Больше филин не появлялся. Были сыграны две свадьбы. Гермиона с Малфоем обменивались при редких встречах сухими холодными фразами. Родился Скорпиус. Роза. Хьюго. Поросли мхом загадки прошлого. Выросли вскормленные на ошибках орешники. И теперь Малфой лежал в гробу, а у Гермионы были мокрые щеки. Несколько десятков человек топталось на небольшом клочке земли уилтшировского поместья. У старинной скамейки, примостившейся в зарослях роз и шиповника, совсем рядом с фамильным малфоевским склепом, теснилась молодежь, появившаяся в момент ровным строем из боковой комнаты, как солдаты на выучке. Школьники не одарили ни одного из приглашенных и словом, и держались друг друга, как одна большая команда, хотя в реальной жизни они все даже не были друзьями. — Скорпиуса не будет, — пробормотала Джинни, внимательно глядя на своих детей, маячивших у скамейки. Они все были затянуты в черное — на этом угрюмом фоне лишь волосы Лили, Розы да Рони полыхали, оживляя обстановку. Лили с Альбусом сидели по краям скамейки, а остальные толпились вокруг — Джеймс и Рони держались в стороне, но держались за руки, дети Забини угрюмо пялились на гроб, а Роза почему-то смотрела на мать так, будто решала головоломку. Тишину, воцарившуюся в парке, разбил голос Нарциссы. Она держала в руке палочку, защищаясь от дождя простым зонтовым заклинанием, позволяя каплям разбиваться о пустоту у нее над головой. Ее белые волосы были причудливо уложены в розу, на шее блестела нитка жемчуга, а голос был ровный и твердый, как скала. — Когда Драко было пять, он разбил старую фамильную вазу. Я была там, когда это произошло — он очень испугался, что скажет Люциус, потому что эта ваза была привезена моему мужу из Греции одним археологом. Я предложила взять вину на себя, — Нарцисса покачала головой, — но Драко посмотрел на меня и сказал: «я сам». Я тогда поразилась, как он звучал — будто ему было совсем не пять лет, и он не был ребенком. «Я сам», — она поджала губы, — эта фраза преследовала его всю жизнь. С многими вещами он боролся в одиночестве, даже в те моменты, когда была необходима поддержка, которую я не могла ему оказать. Про моего сына многое говорят, — Нарцисса присела, взяла пригоршню земли и бросила ее на отполированную дождем крышку гроба, — но он был упрямым человеком, который умел добиваться своей цели — этого у него не отнять. В добрый путь. «Сынок», — добавили ее губы, но Нарцисса больше ничего не сказала, замерев на краю вырытой ямы. Рон не знал, почему Малфоя не хоронили в склепе, но у его семьи, должно быть, была причина. После слово взяли Пэнси, и Блейз, и даже Флокс Забини, которая бросила пригоршню земли на гроб и сказала простое: «Я не знала Драко Малфоя, как опасного волшебника, лишенного магии за его преступления. Он умел улыбаться — и делал это редко, но когда улыбался, день казался почему-то светлее. Неизвестно, где он сейчас, но я надеюсь, что теперь он счастлив. И улыбается чаще». Со стороны скамейки послышался какой-то звук, но больше ничего не произошло, и Флокс отошла к своим. Она была на редкость красивой девочкой — и печальной, подумал Рон. В ней и Скорпиусе он мог отчетливо видеть Драко и Асторию. Затем воцарилась тишина, будто все чего-то ждали. С Драко Малфоем почти некому было прощаться лично — даже его сын не пришел, чтобы это сделать, — но это было светское мероприятие, которое мало кто решил пропустить, особенно, если приглашения подписывала рука легендарной Нарциссы Малфой, женщины, спасшей Героя. Этот самый герой неловко выступил вперед, чудом не упав носом прямо на гроб, покачнувшись у самого края ямы, но устояв. Гости зашептались за его спиной, но Гарри на них не обратил и капли внимания. — Много лет назад Драко Малфой предложил мне стать его другом, — его уверенный голос разнесся по просторам Уилтшира, расправив крылья, — думаю, всем известно, что я не принял то предложение, — Рон усмехнулся, вспомнив ту сцену и перекошенное лицо хорька, — но тогда я не знал, что делает Люмос, что уж говорить о чем-то большем. Гарри стоял в профиль к нему, устойчиво расставив ноги и засунув руки в карманы мантии. Очки плотно сидели у него на носу, а на коротких волосах дрожали дождевые капли. Гарри мог бы быть олицетворением этого дня — хмурый и суровый, — если бы не полуулыбка на его губах. — Драко изводил меня пять лет — пока не наступил шестой курс, и я не начал изводить его. Мы были врагами в школьных кабинетах и на поле битвы. Я считал его трусом и хорьком, а он считал меня карикатурой на героя, о котором кричали газеты, — Гарри покачал головой. — Но когда несколько недель назад мы карабкались по тому лесу, я думал, что жизнь по-настоящему сыграла блестящую партию, перемешав все карты и сделав Драко моим напарником в одном из сложнейших расследований. Чего многие не знают, так это то, что мы с ним сотрудничали уже много лет, — раздалось несколько громких удивленных вздохов, но Гарри не останавливался, — и, если бы жизнь была не только остроумной, но и справедливой, у Драко сейчас была бы его палочка и работа в Министерстве. Он не был хорошим человеком. Он уклонялся от ответственности и бегал от проблем. Он из всего пытался извлечь личную выгоду, — тут Гарри сделал паузу, — и я бы хотел пожать ему руку, зная о нем то, что я знаю сейчас. Драко… Драко умел шутить. И это прозвучит, как полное безумие, но некоторые его шутки я даже переписывал на пергамент после его ухода, и они так и лежат в какой-то папке. И если его что-то волновало, он становился дотошным и внимательным. Ради семьи он был готов на все, пусть и делал вид, что это не так. И он был талантлив, как черт. Гарри присел на корточки, загребая пальцами влажную землю, и Рон видел, каких трудов ему стоило не застонать и разогнуться, чтобы бросить пригоршню в яму. — С белого перрона начнется твой путь, — бросил Гарри, улыбнувшись, и за ним слова повторила вся толпа, даже не зная толком, что они значат. В хорошем романе в этот момент выглянуло бы солнце. Но они были не в романе, и дождь полил с удвоенной силой. Нарцисса взмахнула палочкой, опуская гору земли на гроб, а затем еще раз — чтобы в земле проклюнулась трава. Надгробие уже высилось перед ямой холодным белым камнем, на котором было высечено простое «Выбор — всего лишь иллюзия». — Уверена, что не хочешь ничего не сказать, когда все уйдут? — спросил Рон у украдкой вытирающей глаза Гермионы. — А я должна? — так же тихо спросила она. Рон пристально посмотрел на нее. — Я не знаю. Гермиона выпрямилась, будто увидев все то, о чем он молчал, в его глазах. На секунду Рону показалось, что она сейчас отвернется и подойдет к надгробию, и даже после смерти Малфой не оставит его в покое, назойливо являясь в снах по ночам, но Гермиона лишь улыбнулась, сморгнув последние слезинки, и приникла к его плечу. — Мертвым не нужны прощания. Они нужны живым. А мы с Драко попрощались много лет назад, — она поежилась, — я хочу домой. — Я тоже, — Рон обнял ее за плечи. — Осталось найти Розу.

***

      Солнце соблаговолило показаться только под конец пасхальных каникул, когда Джеймс уже начал верить, что циклон, налетевший на Англию, был зачарован каким-то волшебником специально, чтобы ему досадить. Джеймс ненавидел дождь и все, что с ним связано. Он был дома, что уже было хорошо — после всех волнений, доставленных в этом году Хогвартсом, спать в родной кровати под покатой крышей, слушая дождь и старые пластинки, было просто необходимо. Это был отдых от работы, от обязанностей, от зудящего под кожей беспокойства. Вивиан сидела в клетке, ее фанатики были, казалось, безобидны, — по крайней мере, Джеймсу больше не надо было бегать в «Жилу», будто в гости, — волшебный мир вычесывал блох и выплевывал сплетни, но в общем и целом, все было тихо. Так что Джеймс наслаждался. Мама работала над выставкой в галерее, отец, едва встав на ноги, понесся в Аврорат, Лили проводила все свободное время в Малфой-мэноре, где слизеринцы основали штаб-квартиру подготовки к ЖАБА, которая на самом деле была лишь прикрытием для миссии под названием «не оставлять Скорпиуса в одиночестве», так что уютный дом, стоящий на холме в Годриковой Впадине, оказался в полном его распоряжении. Его — и Рони. Рони с Розой заглядывали в мэнор на несколько часов в день, но не задерживались — Роза воодушевилась идеей показать Рони все затейливые места волшебной Великобритании, так что этим они и занимались. Джеймс не лез, потому что его никогда не прельщали экскурсии авторства Розы Уизли, да и дел у него было по горло, но Рони всегда возвращалась, позволяла напоить себя йоркширским чаем и даже иногда тренировалась с ним прямо под дождем, хохоча во все горло, когда Джеймсу приходилось, проклиная все на свете, снимать очки и менять их на незапотевающие линзы. Но сегодня под вечер выглянуло солнце, и Джеймс не мог не воспользоваться этой возможностью. — Пойдем, — сказал он, швыряя в Рони собственную куртку, которая ей очень нравилась — на самом деле, ей нравились все винтажные вещи из его гардероба, отрытые на чердаке бабушки Молли. Рони, сидевшая на полу в джинсовом комбинезоне, синих кедах на босу ногу и альбусовской бандане и читающая одолженный у Джинни второй том «Бескровных», подняла голову очень вовремя — поймав куртку в тот момент, когда молния готовилась ударить ее по носу. — Куда? — только и спросила она, натягивая куртку, что была больше ее раза в три, и закатывая рукава. Джеймс молча приволок из комнаты Лили резиновые сапоги, шлепнул их на пол и скатился по перилам, услышав девчачье фыркание и улыбнувшись. Что поделать — ему нравилось устраивать ей сюрпризы, пусть Джеймс и понятия не имел, куда вообще шли их отношения. Он не был уверен, что может утверждать хоть что-то в сложившейся ситуации, потому что чувствовал себя Джеймс так, будто он стоял на перекрестке и не знал, в какую сторону пойти. Он не хотел быть тренером в Хогвартсе всю свою жизнь и не хотел держаться за туманный контракт с «Паддлмир Юнайтед», но при этом у него не было никакого плана. Ему было девятнадцать, и он чувствовал себя ребенком, хотя все кругом считали его взрослым. Это было противно — хотелось сбросить с себя шкуру ведомого, наивного школьника, но у Джеймса никак не получалось, и, глядя на сияющие уверенностью лица тех, кто только готовился закончить Хогвартс, у него скручивало живот в мертвую петлю. Он старался не думать о неминуемом Плане, о том, что ему делать со своей жизнью теперь, когда эта самая жизнь стабилизировалась, и от незнания тянуло спрятаться под одеяло — это известное с детства средство защиты от всех бед и вопросов. — Я чувствую себя как утка, — проворчала Рони, когда они оказались на улице, переставляя ноги в ярко-зеленых резиновых сапогах и глядя на обувь так, будто та должна была поведать ей все секреты мира. — Совершенно необязательно при этом и передвигаться как утка, — заметил Джеймс, и Рони пихнула его в плечо, миновав особенно глубокую лужу и забавно поморщившись, когда луч солнца скользнул по ее ресницам, приласкав кончик носа и изгиб губ. В воздухе отчетливо пахло весной. Солнце было розовым и спелым, как апельсин, а небо было все в разводах акварели: лиловой, оранжевой, бирюзовой. Краски отражались в зеркалах луж на мостовой, стекали по трубам домов и плескались прямо у них под ногами. Дети, наряженные в яркие плащи и разноцветные сапоги, кучковались у луж, пуская по ним бумажные кораблики, двери пекарни были открыты, и оттуда пахло коричневым сахаром, мукой и корицей, сидел на скамейке художник с мольбертом, и все вокруг было таким пастельным, размытым и благодушным, что Джеймсу хотелось смеяться и бегать, как в детстве. Это он и сделал — с разбегу прыгнул в лужу, обрызгав незнакомого таксика и его хозяйку, после чего обернулся и увидел Рони, за спиной которой сияло солнце. Рони улыбнулась, и почему-то это было все, что было важно. Джеймс помнил, какой прозрачной она была в тот день, что пропали Альбус и Скорпиус, как срывался ее голос, когда она пыталась рассказать ему о своем прошлом, помнил — но не хотел вспоминать. У него у самого тогда крыша ехала от беспокойства, а уж когда на рассвете их всех, забывшихся нервным сном прямо в гриффиндорской гостиной, растолкала самолично Макгонагалл и сказала, что его отец и брат лежат в Мунго… Он видел глаза Лили, узнавшей, что Скорпиус в критическом состоянии, впалые щеки Флокс, услышавшей, что Малфой-старший погиб на месте, а Альбус находится без сознания и, скорее всего, не скоро сможет ходить, а сам думал «Папа истекает кровью, а я опять ничем не помогу». Это была работа Гарри — подвергать себя опасности, и Джеймс терпеть не мог эту работу. Позже, в Мунго, когда Альбус пришел в себя, они узнали часть истории — про Вивиан, Лаврентиду, Падальщиков и План. Джеймс знал, как важно для Рони было услышать это, получить объяснение тому, что произошло с тем ее другом, фавном Биспо, и они не говорили об этом, но он видел — ей стало легче. Еще одна часть мозаики встала на положенное место. — Ты как ребенок, — усмехнулась Рони, запищав, когда Джеймс метнулся к ней, схватил ее за талию и водрузил в лужу рядом с собой, — что ты делаешь? — ее глаза смеялись, а руки лежали у него на плечах. Она запрокинула шею, чтобы всмотреться в небо. Джеймс посерьезнел. — Это прозвучит эгоистично, но я очень рад, что твои предки такие бесчувственные люди. Рони выгнула бровь, все еще улыбаясь. — Что? — Будь они другими, то не отправили бы тебя сюда. Ко мне. Рони выпучила глаза. — Джеймс Сириус Поттер, ты что, пытаешься быть романтичным? — Что-то в это духе, — Джеймс притянул ее поближе, — у меня получается? — Хм, — Рони склонила голову набок, — не уверена. — Вот как, — он растянул губы в усмешке, наклоняясь и накрывая ее рот своим, через мгновение отрываясь и заглядывая в ее синющие глаза, — а теперь? — Лучше, но все еще надо стараться, — Рони схватила его за ворот рубашки, встала на цыпочки и поцеловала в ответ, позволяя своим тонким пальчикам зарыться в его непослушные волосы. Будь Джеймс котом, он бы заурчал. Но он не был, поэтому лишь скользнул ладонями под собственную куртку, чтобы почувствовать тепло ее кожи, и прикрыл глаза. Наверное, они бы стояли так намного дольше, если бы не оскорбленный таксик, возжелавший цапнуть его за лодыжку. Джеймс чертыхнулся, отстраняясь и выдирая штанину из пасти таксика, который не думал отступать и зарычал, глядя на его ногу, как на своего главного врага. — Так, а теперь мы БЕЖИМ! — проорал Джеймс, хватая Рони за руку и кидаясь по направлению к Старой улице, на которой уже начинали загораться фонари. Таксик лаял у них за спиной, они бежали в самой неподходящей для этого обуви и хохотали, как помешанные. Остановились они лишь тогда, когда поганый таксик остался далеко позади, а перед ними возвысился магазинчик арт-принадлежностей, горячо любимый Джинни и Лили. К художеству Джеймс с Рони не имели никакого отношения, поэтому они направились дальше, на площадь, в центре которой высилась стелла с множеством имен. — Пойдем, — не отпуская руку Рони, Джеймс приблизился к стелле. Стоило им оказаться рядом, как обелиск преобразился, став скульптурной группой из трех фигур — женщины, мужчины и младенца. — Он на тебя похож, — будто бы даже не удивившись внезапной метаморфозе, сказала Рони. Джеймс покачал головой. — Еще бы. Это мой дед. Рони так резко повернулась к нему, что он услышал щелчок ее позвонка. Джеймс усмехнулся. — Мой дед, бабушка и папа. Рони сжала его пальцы. Джеймс покосился на нее и улыбнулся. — Мне жаль, что мой отец рос сиротой. Теперь у него есть мы, но когда-то… у него никого не было. Не по-настоящему. Мне всегда было интересно, что бы случилось, останься Джеймс и Лили живы. Возможно меня бы вообще не было, — Рони фыркнула. — Ты бы в любом случае пробрался бы на свет божий. — Возможно, — Джеймс пожал плечами. — Знаешь, мне многие говорили, что я похож на деда. В конце концов, я даже назван в его честь. Так что я начал приходить сюда, смотреть на статую и думать. Тут хорошо думается, но маглы думают, что я ненормальный. — Ты ненормальный, но не поэтому, — в глазах Рони зажглось небо, — Джеймс, у вашей семьи очень трагичная история, но замечательно, что у вас есть место, куда можно приходить, — она посмотрела на мыски своих резиновых сапог, — мои родители даже отказались мне сообщить, где похоронили Винни. У Джеймса внутри все похолодело. — Что? — сухо переспросил он, и Рони грустно кивнула. — Они были раздавлены, — она присела на скамейку у скульптуры и зачесала свои короткие волосы назад, — я не была… примерной девочкой. Я курила, дружила с не самой хорошей компанией, сбегала из дома по пожарной лестнице. Винни же был покладистым, добрым. Он всегда старался меня перевоспитать, был куда терпеливее, чем родители, — она хмыкнула, — и они любили его куда больше, чем меня. Так что в их глазах это было одним из наказаний — не говорить мне, что они сделали с телом. — Это ужасно, — Джеймс сглотнул возникший в горле ком и присел рядом с ней. Рони покачала головой. — Мне казалось, это справедливо. В любом случае, на похороны меня бы точно не пустили, сидела бы там, как Скорпиус, в мантии-невидимке. Но нет, — она закусила губу, сосредоточившись на покрытых черным лаком ногтях, — наверное, это к лучшему — что я не знаю. — Это все еще не делает это правильным, — заметил Джеймс. Рони промолчала, и он продолжил, — когда умер Робин — тот мальчик, которого задрали оборотни, — я долго убеждал себя, что это не было моей виной. Его родителями были маглы, и я даже думать не хочу, что с ними стало, когда они узнали, что их сын умер в волшебном лесу у волшебной школы, которая должна была предоставить ему волшебное будущее. А потом он стал мне сниться — каждую драклову ночь. Дошло до того, что я начал ходить во сне, и однажды чуть не сломал шею, упав с лестницы. — Со мной произошло нечто схожее, — кивнула Рони, — только я кричала, пока не начинала задыхаться. В конце концов даже моим родителям это надоело, и они отправили меня в специальный лагерь… — Имени Дайлис Дервент, — закончил за нее Джеймс. Рони уставилась на него, широко распахнув глаза. — Откуда ты… — Знаю? — Джеймс усмехнулся. — Потому что меня отправили туда же. Рони моргнула. — Мерлин, — протянула она и подскочила на месте, — я тебя помню! Ты уезжал, а я только приехала! Ты еще сказал, что друзья зовут тебя Джей! Джеймс отшатнулся. — Это была ты? Девчонка в ультра-коротком платье и длинными черными волосами? Ты смеялась так, будто тебя щекотали, стоя у самого обрыва! — Я, — Рони цокнула языком, — как тесен мир. А я-то гадала, откуда у тебя этот браслет, — она кивнула на его руку, на которой висела фенечка с эмблемой Лагеря. В голове не укладывалось. Джеймс придвинулся обратно, не вполне доверяя собственным воспоминаниям. Тогда ему было мало дела до незнакомой — и определенно сумасшедшей — девчонки, поэтому даже образ ее был размытым, неточным. Но Джеймс помнил ее смех. Рони смеялась точно так же. — Поверить не могу, — пробормотал он. Рони положила голову ему на плечо. — Жизнь серьезно потрепала нас, да? Джеймс привычным жестом чмокнул ее в макушку. Он не знал, что и думать. Они с Рони были знакомы еще до Хогвартса и не понимали этого до сегодняшнего дня, и это было так похоже на причуды жизни, что он даже удивиться по-настоящему не мог — не после всего, что произошло. От нее пахло чернилами и яблоками, которыми Рони обкладывалась, когда начинала читать новую книгу, и грызла одно за другим, даже этого не замечая. Джеймсу казалось, что это забавно. Ему нравилось видеть ее в своих свитерах, растрепанную, совершенно ничего не соображающую по утрам — Рони была необходима хотя бы чашка кофе для того, чтобы проснуться, и это тоже было забавно. Джеймсу нравилось вставать на рассвете — Рони же лишь заворачивалась в одеяло, как в буррито, и сопела, пуская слюни на подушку. Она предпочитала делать домашние дела руками, а не махать палочкой, и теперь Джеймс знал, почему. Зато зелья у нее получались отменные, и Зельеварение было тем предметов ЖАБА, который Рони сдала бы с закрытыми глазами и связанными руками. Черт. Кажется, он ее любил. Мысль срикошетила в голове подобно вспышке заклинания, и Джеймс оцепенел. Слова застыли на его губах, и он чуть было не выпалил свою мысль вслух, но тут живот Рони заурчал, и она громко застонала. — Прости, — она покачала мысами сапог, — я забыла, что в этом мире есть что-то кроме яблок. Джеймс натянуто улыбнулся, все еще слишком ошеломленный, чтобы быстро соображать. — Яблок, моего пледа и «Бескровных», — поправил он ее, — и я знаю место с отличными блинчиками. — Во-первых, «Бескровные» — замечательная книга, — заметила Рони, — а во-вторых, веди. Две порции горячих блинчиков с кленовым сиропом спустя Рони откинулась на спинку кресла, сложила руки на животе и выглянула в окно, за которым вновь собирались хмурые серые тучи. На фоне стремительно темнеющего неба они выглядели особенно грозно, как воины, готовые к битве. Джеймс как раз дожевывал свой последний блинчик, когда Рони вдруг рассмеялась: — Все это время хотела сказать тебе, что наши блинчики куда лучше, но… — она покачала головой, — я даже не помню, какие они были на вкус. — Почему? — сглотнув, поинтересовался Джеймс, и Рони выразительно посмотрела на него, заставив почувствовать себя идиотом. Они сидели в одном из многих кафе, расплодившихся во Впадине после войны, и которое лично для Джеймса всегда было особенным. Они часто ходили сюда с Гарри, когда Джеймс был маленьким, — в дни, когда более увлеченные искусством Джинни, Лили и Альбус отправлялись в какой-нибудь музей. Заведение называлось «cardigan». Это было совсем небольшое помещение с деревянными стенами, на которых висели гирлянды лампочек, ленты бумажных журавликов и кашпо с фиалками. Все столики были изящными и круглыми, а кресла — темно-сиреневыми или пастельно-оранжевыми, и Джеймс всегда занимал оранжевое, а Гарри — фиолетовое, они заказывали два шоколадных молочных коктейля с горой взбитых сливок и часами болтали, как отец и сын, ни о чем и обо всем одновременно. Потом начался Хогвартс, и на какое-то время Джеймс забыл про «cardigan», но вспомнил о нем после терапии на пятом курсе и начал заходить снова. Было время, когда кафе даже хотели закрыть, чтобы открыть на его месте новомодный бар, но, к счастью, владельцам удалось настоять на своем — с помощью смекалки и небольшой финансовой помощи от неизвестного благодетеля. — Я не хочу возвращаться, — сказала Рони, трогая губами полосатую трубочку и втягивая через нее коктейль (ванильный, потому что она не любила шоколад). Джеймс вскинул брови. — В наш коттедж? Она улыбнулась. — Нет. В Штаты. Джеймс замер. Они никогда не говорили о будущем, преимущественно по той причине, что в их настоящем был вагон и маленькая тележка неразрешенных проблем, которым можно было перемывать косточки. Несмотря на то, что Джеймса внезапно стукнуло по голове чувствами, он не знал, что будет дальше. Он еще толком даже не переварил свое осознание. — О, — выдавил он из себя. Рони посмотрела на него так, как смотрят на детей, когда они говорят какую-то глупость, но слишком милые, чтобы дать им по башке, и продолжила: — Я думала об этом с тех пор, как в меня прилетел Круциатус на той платформе. Это было… неожиданно. Джеймс решил промолчать, чтобы не скатиться на уровень неандертальца, и подпер щеку кулаком. Рони почесала нос. — Несмотря на то, что это было ужасно и страшно, потом, когда мы были в «Норе» в окружении всех твоих родственников… я не знаю, — она посмотрела на свои руки, — я все еще не стала бы ничего менять, чтобы отправиться к родителям. После смерти Вина из них будто бы выкачали жизнь, и я… я не думаю, что она к ним вернется. Ни ради меня, ни ради кого-то другого. Так что я не вижу смысла возвращаться. Биспо мертв. Меня там ничего не держит. «А здесь?» — тянуло спросить Джеймса, но он заставил себя прикусить язык и сосредоточиться на Рони и собственном молочном коктейле (по традиции, с арахисовой пастой на донышке). — А здесь, — прояснила Рони, — у меня есть друзья. Есть ты, — она посерьезнела, — Джеймс, я хочу, чтобы ты понимал — я не остаюсь исключительно ради тебя и нашей… связи. — Приятно знать, — буркнул Джеймс, и она расплылась в улыбке. — Глупый. Я просто хочу сказать, что при Мунго есть замечательная Академия, а этой стране давно нужны инновации в зельеварении. Поначалу Джеймс решил, что ослышался. Потом вспомнил слова Розы в тот день, когда Рони соскользнула с метлы после матча — о том, что из-за их недоотношений ее могут куда-то не принять. И все встало на свои места. Пока он думал и тянул время, другие принимали решения. — Ты собираешься поступать в Академию Мунго? — уточнил он. Рони пожала плечами. — Слизнорт считает, у меня есть все шансы поступить на стипендию. Мы готовим замечательный диплом, который точно заинтересует комиссию, если только я разберусь, наконец, как заставить порошок из зубов кэлпи вступить в диффузию с экстрактом горного жасмина… — Рони наморщила лоб, — конечно, если снизить градус огня, да помешивать против часовой стрелки, но тогда зелье может свернуться, и будет полный «бум»- — Ты чертовски умная, — выпалил Джеймс, и Рони вскинула голову. — Что? — ее губы дрогнули. — Ты чертовски умная, — повторил Джеймс, — и ты знаешь, чего хочешь. У тебя разнокалиберные таланты, и ты делаешь на «Превосходно» все, что по-настоящему тебя заботит. Мерлин, — он выдохнул, — и при всем этом ты не считаешь меня идиотом! Рони фыркнула, будто пытаясь скрыть смешок. Ее глаза блестели, как два камушка на дне океана. — Я считаю тебя идиотом, Джеймс Поттер. Но быть идиотом — твой особый талант. Кто знает, где бы я была без твоих шуточек и подкатов. — Точно не здесь, — предположил Джеймс, накрывая ее руку своей. — Ты бы нашла себе зельевара на Слизерине и, как и все, тихо проклинала бы меня в раздевалке за новую систему тренировок. — Джеймс, — тихо прервала его Рони, переплетая их пальцы. Момент был такой трепетный, что Джеймс боялся, что вспотеет в любую минуту. — Ты работал недо-аврором целый год, потому что тебя попросил об этом отец. Ты никогда не выделяешь Альбуса или Лили на тренировках, но порвешь за них кого угодно. Ты самый лучших ловец из всех, что я видела, но тебе просто не повезло с контрактом и командой. Ты добряк, — на ее щеке появилась ямочка, — и то, что у тебя нет плана на всю жизнь, не делает тебя неудачником. Всего лишь подростком. Джеймс моргнул. — Вы с Розой точно определились, чего хотите. У Лили есть еще целый год, и она всегда выбирает правильно — только если выбирает не парней, естественно, — Альбус даже хромым достанет кого угодно, а Малфой… — он проглотил окончание фразы, потому что не знал, что сказать — всем было прекрасно известно, что Скорпиус Малфой больше не сможет летать. — Я чувствую себя так, будто играю в какую-то игру, в которой не знаю никаких правил. Сказать это было похоже на первый глоток любимого коктейля. Было сладко и слегка заморозились мозги. Пальцы Рони на его ладони казались особенно тонкими, а ее ногти были выкрашены в классический черный, и волосы от влаги завивались на концах. Все-таки, наверное, он ее любил. А то непонятно, почему при взгляде на нее, растрепанную и ненакрашенную, его будто в солнечное сплетение били Сатурном. — Я расскажу тебе секрет, но ты никому не говори, — Рони отдвинула стоящую между ними тарелку на край стола. — Клянусь святыми нюхлями, — серьезно кивнул Джеймс. — Роза не собирается никуда поступать. — ЧТО? — То, — Рони хихикнула. — Она думала пойти в Оксфорд, но мы с ней говорили об этом после событий в Запретном Лесу, и она сказала, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на то, чтобы удовлетворить желания других людей. Так что она собирается сбежать в какой-нибудь другой город, не такой шумный, как Лондон, работать экскурсоводом или кем-то вроде этого и превращать свои черновики в книгу. Джеймс присвистнул, заслужив неодобрительный взгляд пожилой леди, сидящей за соседним столиком со своим внуком, увлеченно поедающим горячие вафли. — Я это к тому, что мы все не знаем, что мы делаем. Мы просто делаем это, — Рони подмигнула ему. — Неужели ты будешь сидеть напротив меня и утверждать, что не мечтаешь стать ловцом успешной сборной? — Мечтаю, — кивнул Джеймс, зачем-то елозя салфеткой по идеально-чистому столику. — Вот видишь, — Рони погладила его кисть, — это уже что-то. У тебя огромное преимущество перед семьюдесятью процентами волшебников, которые понятия не имеют, чем хотят заниматься. — Ты эти цифры только что придумала. — Именно. Но так нагляднее. Они переглянулись и прыснули. Джеймс кинул на стол несколько галлеонов, оставив щедрые чаевые, и потянул Рони на свежий воздух, к лужам, таксам и темному небу. Был апрель, была сырость и были они. Они были молоды, их пальцы так и остались переплетены да художник так и сидел на скамейке, поймав за хвост свою музу. Рони насвистывала мелодию из нового альбома «Проклятых», а Джеймс шел и сосредоточенно думал. В его мире все, как правило, делилось на черное и белое. У него с самого рождения была страсть к квиддичу, шуткам и безделью. И, как оказалось, к Рони тоже. — Today it’s just a scar, gone is the pain, — пропел он, вторя насвистываемой мелодии, и большой палец Рони мазнул по его ладони. — I went too far again and again, — продолжила она, поднимая нос к небу и ловя кончиком первую дождевую каплю. — My mind is a cruel thing oh for sure, — не желая прерывать игру, отчеканил Джеймс, и ее губы дрогнули в улыбке. — But the doctors said there is no cure, — Рони кивнула, мол, подпевай, и они затянули уже вместе: — The blame isn’t yours, it’s all me My head and my heart could never agree But i’m done with the tale and the fairy This is so revolutionary… Последнюю фразу они прокричали в висящее над ними суровое небо, проглатывая дождь, а затем Рони встала на цыпочки, обхватив его шею руками, и прошептала куда-то ему в скулу, потому что выше она просто не дотягивалась, пусть Джеймс и сутулился: — Ты — мой компас, Джеймс Сириус Поттер. Он моргнул и уже был готов спросить, что она имеет в виду, но тут губы Рони нашли его, и почему-то в этот раз это ощущалось не так, как обычно — будто они сложили карты в колоду и остались наедине с настоящими эмоциями, переживаниями и чувствами. От ее волос пахло ванилью, кленовым сиропом и дождем, а кожа под его пальцами была влажная и теплая. Джеймс не был любителем романтичных поцелуев под дождем, но что-то было в этом моменте, что толкало его все ближе к ней, заставляло зарываться в ее волосы и дышать ею — девчонкой с другого континента, в руках которой лежало его сердце. — Нам надо… — задыхаясь, он оторвался от нее и отвел мокрые голубые пряди назад, заправив ей за уши, — нам… Черт, у него потели ладони, будто ему вновь было четырнадцать и он впервые поцеловал девчонку в игре в «бутылочку». Это было ни капли не смешно, но Джеймсу хотелось смеяться. И сердиться. Он не был уверен. Он оторвался от нее, схватил за плечи, сосредоточился и трансгрессировал — ползти на верх холма до коттеджа Поттеров совсем не хотелось. К несчастью, Джеймс не учел, что перед домом образовалась приличная лужа, а потому они упали прямо в нее, намочив одежду, ноги и руки. Рони прочистила горло. — Вот и умылись, — хмыкнула она, благодарно кивнув, когда Джеймс помог ей подняться. — Пойдем, — он потянул ее за собой, наспех пробормотав входной двери пароли. Резиновые сапоги, носки и куртки они оставили в прихожей, после чего Джеймс, окинув комбинезон Рони придирчивым взглядом, подхватил ее на руки и потопал в ванную, которую они все эти годы делили с Альбусом и Лили, чтобы не пачкать родительскую — как-никак грязи с них обоих натекло достаточно. Рони взвизгнула совсем не по рони-вски и вцепилась в него, как макака, и отмерла только тогда, когда Джеймс сгрузил ее в ванную и включил кран. — Что ты… Джеймс! — Рони сердито выплюнула изо рта воду и выхватила у него душ, обдав его теплой струей. — Идиотина ты несчастная, что ты творишь? — Смываю грязь, — честно сообщил ей Джеймс, и Рони, закрутив кран обратно, уселась на бортик, так и держа в руках душевой шланг. Теперь с них обоих капало, но, по крайней мере, они больше не были грязными. — С одежды или с человека? Ты вообще знаешь, что есть заклинания? — Да ну, — Джеймс махнул рукой, тоже присаживаясь на бортик, но с другой стороны, предусмотрительно отодвинув подальше белоснежный коврик, — от заклинаний одежда становится жесткой, а кожа — сухой. — И поэтому ты решил запихнуть меня в душ в одежде, — Рони отвела с его лба мокрые волосы, от влаги закрутившиеся в кудри, — ты неисправим. — Я знаю, — Джеймс беспомощно посмотрел на нее. Признания рвались из груди, как почуявшие свободу птицы, но Джеймс хорошо играл в квиддич, а не в слова, поэтому молчал, изучая ее круглое лицо, широкие брови, маленький вздернутый нос, шею и длинные мокрые ресницы. Он подумал, что еще чуть-чуть, и он обожжется, и выпалил: — Ты бы вернулась, если бы не родители и не… Биспо? Рони дернулась. Ее лицо мигом посерьезнело, и даже из глаз исчезла искра. Джеймс закусил губу — она была права, а он был неисправимым идиотом, умудряющимся разрушить любой момент. — В каком смысле? — медленно спросила она. Джеймс проклял все на свете. — Если бы он не умер, а они не отстранились после Ви… после всего. — После смерти Вина, — Рони покачала головой, — ты можешь произносить его имя, я не начну рыдать. Джеймс ничего не сказал. Он не был уверен, зачем вообще задал этот вопрос, но это было важно — важно лично для него, потому что Академии, подобные Мунго, были разбросаны по всему свету, и Рони могла совершенствовать зельеварение где угодно, хоть в Австралии, если не хотела возвращаться домой. «Я хочу, чтобы ты понимал — я не остаюсь исключительно ради тебя и нашей… связи». И правда — связи, потому что они никогда не говорили о том, что же между ними происходит, не называли это отношениями и чаще просто говорили, чем даже обнимались. У Джеймса никогда не было таких отношений, но, надо признать, это было лучшее, что происходило с ним на романтическом поприще. — Честно? Я не уверена, — наконец сказала Рони, по привычке колупая лак на ногтях, — если бы мои родители оставались родителями, то я бы могла даже не приехать в Хогвартс. Они бы не винили меня в смерти любимого сына, я бы не сбегала из школы, где меня считали чокнутой, в Лаврентиду, и я бы прожила свою жизнь там, так и не узнав, какой хаос представляет из себя этот ваш Хогвартс, — голос Рони дрогнул, и она потупила глаза, — я не знаю, что было бы тогда, Джеймс. Но именно здесь я подумала, что могу стать кем-то, кого выберут, чтобы оставить при себе, рядом. Мои родители никогда не выбирали меня — ни тогда, когда Винни был жив, ни после его смерти. Мои друзья выбрали сторону тех, что тыкали в меня пальцами и кричали, что я — сумасшедшая убийца, — Рони нахмурилась, — впрочем, это к лучшему. Крыс лучше держать подальше от своей постели. Джеймс сглотнул. — Я бы выбрал тебя. Рони подняла голову. В ее глазах вновь блеснула искра. — В команду, как отменного охотника? — поддела она его, улыбаясь так, будто ничего не было, и Джеймс мог бы использовать эту лазейку, пошутить, рассмеяться в ответ. В окно бил весенний дождь, пеной вздувались занавески, а на щеках Рони красовалось два клубничных пятна. «О, простите, что так неаккуратно решил спасти жизнь русалке!» «Россери пробивает защиту и зарабатывает еще десять очков!» «Ты же целитель!» «Традиция такая, Роро. Под омелой надо целоваться». Джеймс нагнулся, оперся рукой на ванный поручень и чмокнул ее прямо в одно из этих пятен, после чего, не отстраняясь, покачал головой и сказал: — Как охотника. Мародерку. Девушку. Назови мне роль, и я исполню ее для тебя. — Ты… — ее дыхание коснулось кончика его уха, и Джеймс подался назад, чтобы видеть ее лицо. — Я хочу тебя. Все время. Я хочу видеть, как морщится твой нос, когда ты смеешься. Хочу наблюдать, как ты листаешь страницы липкими от яблочного сока пальцами. Хочу знать, что тебя беспокоит, а что успокаивает. Я хотел бы вернуть тебе годы, потраченные на самомучения и одиночество, но я не могу, — равно как не могу вернуть тебе Винни. Но я могу выбрать тебя, Рони. Я всегда буду выбирать тебя. — Всегда — это очень долго, — прошептала Рони. — Я намереваюсь надоедать тебе еще как минимум пару столетий, — усмехнулся ей в губы Джеймс, и Рони первая подалась вперед, хватаясь за его плечи, обтянутые влажной футболкой, с готовностью пропуская его язык в свой рот. Джеймс схватил ее в ответ. Внезапно все стало очень неважным — и дождь, и апрель, и туманное будущее. Жизнь была прямо перед ним, и Рони была ею, и у него башку разрывало от того, как сильно он хотел вжаться в нее и никогда не отпускать. Он целовал ее, прижимая к кафелю стены, чудом не падая в ванную, цепляясь за стабильные поверхности пальцами ног, чтобы удержаться, а потом просто не выдержал и выдернул Рони из ванны, будто та была пробкой в бутылке эльфийского вина. Джеймс и чувствовал себя пьяным: то ли это был весенний воздух, то ли яблоки, то ли сама Рони, но у него почему-то напрочь отказывался работать мозг — только тело. Крутановшись на месте, он, так и не разрывая поцелуя, шагнул в коридор, лаская пальцами ее скулы и нежную кожу шеи, и Рони коротко застонала ему в рот. Этого хватило, чтобы Джеймс сгреб ее в охапку и чуть ли не урча запихнул в свою комнату, пинком закрывая дверь, чтобы всякие личности вроде его брата или сестры не решили им помешать. Рони, обернувшись, засмеялась, будто бы слегка нервно, и Джеймс недовольно покосился на заваленную носками и старыми квиддичными схемами кровать, перед тем как шагнуть вперед и прижаться вплотную к женской хрупкой спине. Рони охнула, и Джеймс не мог не поцеловать ее изогнувшуюся шею — прямо в то местечко, что буквально молило о его внимании. Его пальцы, будто бы действуя по собственной указке, ловко расправились с помочами комбинезона, и те упали вниз, потащив за своим весом осевшую где-то в районе тазовых косточек ткань. Джеймс упрямо отвел мокрые прядки волос в сторону и присосался к влажной, сладкой коже прямо за ухом, и Рони хныкнула, запрокидывая голову ему на плечо, облегчая доступ. — Ты уверена? — прошептал Джеймс ей прямо в ушную раковину, и Рони крупно вздрогнула от неожиданности. — Ага, — выдохнула она, смело стягивая комбинезон с бедер и перешагивая через него, оборачиваясь к Джеймсу, — еще как. И ловко стянула с него футболку, ругнувшись, стоило ткани отправиться в полет за его голову. — Твою же Моргану налево, — Рони провела ладошками по его груди, и у Джеймса сжались внутренности, — не думала, что ты… — Настолько горяч? — фыркнул Джеймс, хотя больше всего на свете ему хотелось зарычать и попросить Рони никогда не убирать руки, которые будто бы в отместку за его наглую ремарку поползли ниже, ниже и ниже… Когда ее пальцы коснулись ремня, Джеймс перехватил ее кисти. — А ну стоп, Роро, а то я совсем перестану соображать. — И? — Рони выгнула бровь. Джеймс окинул ее фигурку взглядом, сглотнул и взъерошил волосы на затылке. — Ты же никогда раньше?.. — Да ладно, — она закатила глаза, — если ты начнешь нежничать, то я начну кусаться. — Ого, — Джеймс сполз на колени, — кусаться? Обещаешь? — и он ткнулся губами в полоску кожи, виднеющуюся над кромкой белья. Рони тихо выругалась, сильно потянув его за волосы. Джеймс охнул, но от своего занятия не отвлекся, пока футболка Рони не приземлилась с успехом на его собственную. Лифчика на ней не оказалось. Джеймс двинулся языком выше, по животу, между грудей и дальше — по впадинке между ключицами, вновь оказался на ногах, прижимаясь к ее голой коже своей, чувствуя себя так, будто внутри него колотится сразу два сердца, и нашел ее губы, горячие, припухшие, желанные. Он фантазировал об этом моменте десятки раз, но ему и в голову не приходило, что это случится в его домашней спальне во время сильнейшего апрельского ливня в истории. Рони сдернула заваленное покрывало с кровати за него, и, если бы Джеймс уже не знал, что влюблен, то понял бы в эту самую секунду. Они упали на простыни, переплетенные телами и прошлым, связавшим их так давно, что они оба забыли о нем. — Джей, — задыхаясь, позвала его Рони, когда он уютно сполз ниже и на пробу лизнул сосок, — Джей! — Да? — озорно подмигнул ей Джеймс, не отрываясь от своего занятия. — Я тоже выберу тебя. — О, — стараясь не выдать, как на самом деле много это для него значит, промычал Джеймс, пересчитывая языком ее ребра, — это хорошо. — Хорошо, — повторила за ним Рони, изгибаясь — Джеймс не терял времени даром и позволил пальцам найти то, что они искали. — Джей! Усмехнувшись тому, как быстро Рони начала сокращать его имя, стоило им оказаться в горизонтальной плоскости, Джеймс осторожно стянул с нее белье, стараясь не контролировать, а направлять процесс, потому что Рони могла сколько угодно храбриться — он знал, что где-то в глубине души ей страшновато. Все-таки одно дело — изучать процесс в книгах или в сети, и совсем другое — участвовать в нем. Он чувствовал, что она напряжена, и, на опыте Джеймса, была только одна вещь, которую он мог сделать, чтобы Рони расслабилась. Он спустился ниже. Ее пальцы вновь оказались у него в волосах, а тихие вздохи, постепенно переросшие в стоны, отталкивались от стен и потолка и возвращались обратно. Джеймс изредка поднимал глаза, чтобы убедиться, что ей хорошо, и возвращался к своему занятию, кружа подушечками пальцев по бедрам и тазовым косточкам. Когда Рони потянула его за волосы особенно сильно, он чуть не кончил сам, но сумел досчитать до пяти и перевести дух, после чего вновь двинулся наверх, осторожно захватывая зубами маленькие горошины сосков и прикусывая местечко под ключицей, всасывая кожу в рот. — Кончай издеваться, — тяжело дыша, прошипела Рони, обстоятельно засосав его, и Джеймс медленно взялся за ремень. — У нас с тобой весьма разные представления об издевательствах, — хмыкнул он, и Рони мотнула головой, ногами помогая ему скинуть джинсы. — Нет, ты медлишь, хотя я сказала, что… Ох! — она дернулась, почувствовав, как Джеймс аккуратно ввел в нее палец, выматерившись про себя, потому что Рони была узкой, влажной и ждущей, и он мог обкончаться в штаны, занимаясь только этим. Даже воздух в комнате стал густой, горячий, наполненный предвкушением. Впадину все так и заливал дождь, отчего казалось, что они одни на своем ковчеге, застрявшем среди волн буйного океана, и вздохи, тихие стоны и редкие слова были единственной звучащей на территории их королевства мелодией. Джеймс знал, что ей неприятно — но Рони не сморщилась и не вскрикнула, лишь оцарапала его, как кошка, нашла его губы и целовала, пока не кивнула, и он не толкнулся по-настоящему, приняв кивок за сигнал к действию. И это было хорошо. Нет, не хорошо — крышесносно. Рони подавалась к нему, растекалась по простыням, позволяя ему брать все, что он хотел, отдавая себя без остатка. В постели она была совершенно такой же, как в жизни — талантливой охотницей и слету соображающей ведьмой. Она закинула ему на бедро ногу, смягчая толчки, рисовала губами одной ей известный узор у него на шее, и Джеймс не мог остановиться — даже если бы их судно вдруг село на мель, он вряд ли бы смог. У него голова кружилась от мысли, что это действительно происходит, что они действительно разберутся со всем, как настоящая пара, что они вместе из всех возможных смыслов прямо сейчас, и что Рони выбрала его. Потерянного идиота-Поттера. И они не останавливались, потому что даже здесь, на пахнущих домашним стиральным порошком простынях, оказались одинаково доминирующими неукротимыми игроками. Джеймсу раньше ни с кем не было так хорошо, как с ней, — Рони совершенно точно не стеснялась брать то, чего желала. Он убедился в этом тогда, когда она перекатилась набок и внезапно оказалась сверху, прильнув к нему своим маленьким телом и довольно прикусив ключицу, оставляя на ней симметричный своему засос. — Интересно, как быстро твоя семья догадается, что у нас что-то было, — любуясь своими трудами, проговорила Рони. Ее волосы уже успели высохнуть и теперь торчали в разные стороны, как у воробья. Джеймс скосил глаза на засос. — Я понятия не имею, как это маскировать. У него вновь начинал вставать, и ему очень не хотелось лезть в справочник заклинаний. Рони чмокнула наливающийся засос и уселась прямее, опираясь на его плечи и довольно хмыкая, притираясь ягодицами о его наливающуюся плоть. — Неудивительно, что ты часами торчишь на поле, столько энергии… Джеймс со смехом опрокинул ее обратно на спину. Плевать на будущее — хотя бы на пару часов. Его настоящее было куда интереснее.

***

      От Гермионы все еще пахло соленым морем и песком, когда она постучалась в комнату дочери, предварительно захватив из кухни коробку печенья — Роза любила что-нибудь погрызть, но Гермиона, к сожалению, к четвертому десятку так и не преуспела в готовке. Не сказать, что у нее было время стоять у плиты, всегда что-то мешало: дедлайны на работе, начальники, которые ставили себя выше нее просто потому, что она женщина и маглокровка, мигрень, что появляется лишь с возрастом, и просто… жизнь. Гермиона ведь не была домоседкой, как Молли, ей нравилось постоянно быть в движении, чем-то заниматься, приносить пользу. Ей всегда казалось, что валяться в постели воскресным утром — занятие для пожилых пар, и потому лишь изредка, поддавшись уговорам мужа, не бежала по выставкам, музеям и прочим мероприятиям ранним утром. Гермионе было сорок четыре года, она была Министром магии и самой влиятельной женщиной страны. И она не понимала собственную дочь. — Да? — раздалось изнутри, и Гермиона мягко толкнула дверь. Роза лежала на кровати в магловских наушниках и держала в руке перо, а на коленях — книгу, на которой лежал замызганный пергаментный лист. Чернильница стояла на подоконнике, соседствуя с парой горшков с кактусами — единственными растениями, что выживали в этом доме. Как правило, застав Розу на кровати в такой позе, Гермиона торопливо ее оттуда сгоняла — в конце концов, писать можно и за столом, ведь даже магия плохо выводит с одеяла чернила, — но сейчас ей почему-то не хотелось этого делать. Она пристроила коробку печенья на стул, на спинке которого висел темный кардиган, и присела рядом с дочерью на цветастое покрывало, сшитое Молли на совершеннолетие Розы из лоскутков ее детских вещей. — Приступ вдохновения? — мягко улыбнувшись, спросила она, и Роза неопределенно мотнула головой, откладывая перо и пергамент в сторону, как всегда, скрывая от Гермионы то, что уже успела написать. Это покоробило. — Скорее, творческий застой, — возразила Роза, вздохнув, и села прямее, поджимая под себя ноги в пчелиных гетрах. — Ты чего-то хотела, мам? — Узнать, как дела, — попытала счастья Гермиона, — после похорон и… прочего. — Нормально, — отозвалась Роза, дотянулась до печенья и плюхнула коробку себе в ноги, надрывая картон выкрашенными в черный ногтями. Гермиона неодобрительно поджала губы — как пить дать лак принадлежал одной синеволосой американке, — но ничего не сказала. — А ты как? — захрустев первым печеньем, поинтересовалась дочь, и Гермиона стушевалась. На секунду ей захотелось рассказать Розе о принятом решении, взять и выложить, как на духу, но тут Роза посмотрела ей в глаза, и слова пришлось проглотить. Так не смотрят, когда по-настоящему хотят знать. — Нормально, — повторила Гермиона, и Роза дернула плечом. — Отлично. Министр магии всея волшебной Великобритании закусила губу. Она уже и забыла, когда стала чувствовать себя чужачкой в комнате Розы, нежно сиреневой, обклеенной стикерами с записанными на них цитатами, скетчами авторства Лили, полароидами и лампочками, что по-хорошему стоило снимать после каждого Рождества, но Роза этого не делала. С того самого ноябрьского слякотного дня, в который родилась Роза, Гермионе твердили, как они похожи. У них было одинаковое строение лица, одни и те же пышные волосы и губы, Роза обожала читать и предпочитала книгам любые знакомства, и Гермиона поначалу тоже видела сходство — пока не перестала. Роза была совсем не так амбициозна. Казалось, что ей ничего не интересно, кроме ее комнаты, одеял и подушек, и Гермиона постоянно пыталась направлять ее, чтобы не сбилась с курса — как готовиться к СОВ, какие предметы выбрать к ЖАБА, какие стажировки рассматривать… Роза кивала, делала то, чего от нее просили, но категорически отказывалась прерывать свой «норный» образ жизни. Гермиона раздражалась, безуспешно пыталась растоморшить ее и не понимала, в кого Роза такая получилась. Хьюго был совсем другим — заметным, ярким, солнечным, два школьных клуба/двадцать два друга, квиддичная команда и неплохие оценки. Такие всегда пробиваются по жизни. С Хьюго было проще общаться, потому что он был открыт, как книга, а Роза напоминала сундук с двумя потайными днами, который надо было пинать в гору, чтобы из этого сундука хоть что-то получилось. Гермиона вовлекла в построение Розы, как личности, столько стратегий, что между делом забыла, что Роза — не предвыборная кампания, и теперь плохо понимала, что ей делать с повзрослевшей девушкой, столь похожей на нее внешне и столь отличающейся — внутри. — Рози, — Гермиона постаралась собраться, — думаю, пришло время поговорить. О твоем будущем. Роза вскинула брови. — А что с ним? — То, что мне оно неизвестно, — Гермиона нервно погладила покрывало, — а твой отец уверяет меня, что ты всегда можешь пойти работать в его магазин. Роза склонила голову набок. Отросшие за год тяжелые рыжие кудри упали ей на плечо, а голубые глаза с любопытством впились в ее лицо. — А если я и правда хочу пойти работать во «Вредилки»? «Загубишь себя и свое будущее». — Это твой выбор. Роза рассмеялась, запрокинув голову. — О Мерлин, мам. Ты бы видела свое лицо. Ты совсем не умеешь скрывать эмоции — плохая черта для политика, знаешь ли, — она покачала головой, — ты думаешь, что если я не пойду дальше учиться, то загублю себя и свое будущее, не так ли? Гермиона поморщилась. — Рози, у тебя такой потенциал, что мне просто обидно смотреть, как ты прожигаешь его! С твоими оценками и памятью можно пойти куда угодно, а ты выбираешь самый простой вариант, как… — Бесхребетная слабачка, — закончила за нее Роза. — Мам, это мой выбор. — Это ошибка. — Это моя ошибка. Гермиона закатила глаза. — Послушай меня, — она сжала в руках кисточку пледа, — придет время, и ты скажешь мне «спасибо». Признаться, когда в октябре я увидела в сети колдо тебя и Скорпиуса Малфоя, на котором вы увлеченно… обжимались, я слегка разволновалась, но ты быстро вернулась в строй. Вот, готовишься выпуститься — с отличием, как и я в мое время. Но Роза, тебе всего восемнадцать. Ты еще успеешь наделать ошибок и нагуляться, но сейчас лучше думать о будущем. — Мам, ты не слушаешь! — Роза соскочила с кровати, всплеснув руками. — Ты никогда, черт возьми, не слушаешь! Это моя жизнь! Моя жизнь и моя молодость. М-о-я. Ты прожила свою, ты делала ошибки и училась на них, так вот, теперь моя очередь, — Роза скрестила руки на груди, — ты — моя мама, и я всегда прислушаюсь к твоему совету, но не надо пытаться жить за меня. Я устала от твоих попыток это делать, и знаешь что? Пока что они не привели меня ни к чему хорошему. — О чем ты говоришь? — чувствуя, что сама медленно начинает вскипать, спросила Гермиона. Она терпеть не могла, когда Роза повышала на нее голос и пыталась учить ее жить — потому что Роза еще ничего не добилась сама, ничего не видела и не знала, но почему-то считала, что умнее других. — В Хогвартсе меня знают, как дочь министра, а не Розу Уизли, — загнула палец Роза, — до этого года даже мои кузены любили шутливо задеть меня, будто я была игольной подушкой, — загнула второй, — мои прекрасные отметки никогда не покупали мне друзей, — третий, — и я была так одинока, что некоторыми вечерами кричала в подушку от бессилия, потому что тебя никогда не было рядом, когда ты была мне нужна, а если вдруг и была, то предпочитала критиковать мою успеваемость, интересы и внешность, — четвертый. Роза сердито смахнула слезинку. — Я привыкла обходиться без тебя и не оглядываться через плечо каждый раз, пытаясь увидеть твой одобряющий кивок. Но не лицемерь, мам. В моем возрасте ты точно не была всезнающей независимой ведьмой и тоже наломала дров — но вот она ты, первая женщина Британии! Наверное, это должно вселять надежду, да? — Ты не можешь обвинять меня во всех своих проблемах и комплексах, Роза, — зло бросила Гермиона, — раз ты такая взрослая, то и не веди себя, как ребенок. «Это не я, это все она!» — она поморщилась, — ты прекрасно знаешь, что моя работа важна для меня и для всей страны, и я не буду извиняться за то, что не сидела дома и не читала тебе каждую ночь сказки! — Нет, ну просто удивительно, — выплюнула Роза, проводя рукой по лбу, — как ты всегда умудряешься перетянуть одеяло на себя. Да я ни слова не сказала против твоей работы! Это ты циклишься на ней каждый раз, будто это — идеальная отговорка, чтобы не говорить, как нормальные люди! Ты оправдываешь все свои промахи, как матери, занятостью и работой, но это бред! Дядя Гарри постоянно пропадает на работе, но у него и Лили нет таких проблем! Ты же постоянно твердишь о своей драгоценной работе вместо того, чтобы хоть раз признать, что ошибалась и была неправа! И кто из нас еще ребенок? И Роза отвернулась к окну, оперевшись на подоконник. По улице сновали, прикрывшись зонтами, маглы, а на дереве пара ворон усидчиво вила гнездо. — Всю свою жизнь я чувствовала себя, как потерянный багаж, который вы с папой просто подобрали в точке аппарации, — продолжила она, уже спокойнее, будто бы слабее, словно Розе стало безразлично, что Гермиона скажет в ответ, — я пыталась тебя впечатлить столько, сколько я себя помню. Мне было так важно знать, что ты мною гордишься, что я отметала все подворачивающиеся возможности, которые ты потенциально оценила бы на «Отвратительно». Но ты никогда не говорила, что гордишься мной. Или любишь. Ни разу. Гермиона открыла рот, чтобы возразить напряженной спине дочери, но тут ее настигло осознание того, что Роза, на самом деле, была права. Она никогда не говорила ей всего этого. Ни после блестяще оконченных курсов, ни на дни рождения, ни просто так, — никогда. Она помнила, как качала малютку-Розу на руках, умиляясь рыжему, почти золотому клочку волос на ее маленькой голове, как поднималась в четыре утра, когда Роза начинала плакать, как пела ей давно забытые колыбельные. Они с Роном тогда ютились в квартирке над магазином в Косом переулке и делили кухню с оборотнем-пианистом, который часто брал Рози на колени и разрешал трогать клавиши, и эти воспоминания о холодных ночах, руках, покрытых шрамами, загадочных мелодиях и горячем молоке всегда хранились в особом секторе обширной памяти Гермионы Грейнджер. Рози была ее частью, ее маленькой девочкой, ее цветочком, который Гермиона поклялась оберегать, как свое самое ценное сокровище. А затем они обе выросли. — У меня такое впечатление, что у меня с детства была работа — не разочаровать тебя, — голос Розы звучал приглушенно, будто был записан на ленту старой кассеты, — должна признаться, это отвратительное занятие. Сжигает все нервы и совсем не окупается, — она повернулась, — можешь быть спокойна, я не пойду работать в магазин. Мне просто было интересно посмотреть на твою реакцию. — Зачем? — сдавленно спросила Гермиона, даже не узнав свой голос. Она не чувствовала себя виноватой за то, что пыталась сделать, как лучше, но что-то в словах дочери глубоко царапнуло ее в том месте, что, наверное, называлось душой. Роза грустно улыбнулась. — Потому что даже работа во «Вредилках» перспективнее того, чем я собираюсь заняться — по крайней мере, для тебя, — она поковыряла ногтем замазку в раме, — но я долго думала и пришла к выводу, что диплом магического отделения Оксфорда не сделает меня счастливее. Гермиона выгнула бровь. — А что сделает? — А этого я тебе не скажу, — хмыкнула Роза, — потому что иначе ты найдешь сто и одну причину, по которой сейчас не то время, что это неперспективно и глупо, а я… не хочу это слушать. — Денег давать не будем, — предупредила Гермиона. Роза могла делать, что хотела, но как самая настоящая взрослая — в конце концов, ошибки и впрямь надо совершить, чтобы расставить приоритеты. Роза выгнула бровь. — А я просила? Гермиона опять промолчала. Вся эта беседа свернула куда-то не туда, и она опять чувствовала себя, как плохой коп в собственном доме. Ей хотелось встать и уйти, как она всегда делала, когда разговор с Розой заходил в тупик, но сегодня был не тот день. У нее в ботинках до сих пор был песок, и было просто неправильно почтить память почившего друга и рассказать ему, что все налаживается, а потом выстроить очередную ледяную стену между собой и своим ребенком. — Если ты расскажешь мне, я обещаю не осуждать, — сказала она. Роза удивленно моргнула, но быстро пришла в себя и вернула на губы усмешку. — Нет уж, — она цокнула языком, — как говорится, если хотите, чтобы Бог посмеялся, расскажите ему о своих планах. Я предпочитаю делать, а не говорить. — Ну я-то не Бог, — пробормотала Гермиона, и Роза закатила глаза. — Да неужели? Порой ведешь себя так, будто ты он и есть. «Неподражаемая Гермиона Уизли-Грейнджер и ее невероятно продуманная жизнь», — Роза нарисовала в воздухе кавычки. Ее голос так и сочился сарказмом. Гермиона вздохнула. В словах дочери была толика правды. Она всегда старалась идеально показать себя перед всеми, будь то репортеры или седовласые члены Визенгамота, и почему-то это стало ее маской даже дома, за закрытыми дверями. Этого никогда не должно было произойти. — Ты гиперболизируешь, — заметила она, подняв подбородок, — моя жизнь далеко не так хорошо продумана. — О, я знаю, — Роза прислонилась к стене, глядя на нее с нечитаемым выражением на лице, — иначе бы ты вряд ли стала любовницей Драко Малфоя. Ей показалось, что в ее легких кто-то чиркнул спичкой, сжигая кислород. Лицо Розы оставалось безмятежным, и Гермиона глупо смотрела на нее, прокручивая в голове разрезавшие воздух слова, позволяя их лезвиям протыкать ее насквозь. Она была застигнута врасплох, как те кролики, на которых исподтишка нападают хитрые лисицы. Роза и была ей — лисицей — рыжей, терпеливо выжидающей, просчитывающей все наперед. — Откуда ты… — больше Гермиона не смогла ничего сказать, будто невидимый кулак сжал ее горло. Роза прикрыла глаза. — Лили сказала мне. А ей сказал Скорпиус. Он нашел старое письмо, которое Драко тебе так и не отправил, а в нем… ну, сама понимаешь, — Роза оттолкнулась от стены, возвращаясь на свое место на кровати, — слушай, я не знаю, что было между вами, но я не осуждаю — не сами отношения. Я и не могу — только не теперь, когда Драко… Гермиона с силой закусила губу. Как она не пыталась его подавить, тихое рыдание сорвалось с ее губ, и в следующую секунду теплые руки вдруг обняли ее за плечи, вжимая в себя. Это было так жалко — расплакаться не после всего, что ей наговорила дочь, а от упоминания давно похороненной в памяти любви. Гермиона бы ненавидела себя за это в эту же самую секунду, если бы не была так занята поливанием плеча Розы слезами. Она даже не была уверена, откуда слезы вообще взялись. Да, она поплакала, узнав, что Драко никогда больше не назовет ее «Грейнджер», потом еще на похоронах, в том жутком поместье, потому что на похоронах всегда плачешь, но, казалось, колодец был исчерпан. Одна фраза — и колодец подло превратился в океан. — Прости, мам, — пробормотала Роза, и из-за того, что их разделяло две копны буйных кудрей, Гермиона услышала ее будто бы через слой ваты, — я не должна была вообще упоминать его. — Нет, — Гермиона отстранилась, — нет, Рози, я не… — она огляделась в поисках салфетки, и Роза, фыркнув, трансфигурировала ей парочку из старого черновика, — он не был… — Он хотел попросить тебя сбежать с ним, — прервала ее Роза, — бросить папу и подготовку к свадьбе, чтобы вы могли быть вместе по-настоящему. Он так и не отправил то письмо — Скорпиус нашел его в дневнике Астории, но… не говори мне, что он не был твоей любовью. Гермиона вытерла глаза, комкая салфетку в пальцах, на одном из которых красовалось ее обручальное кольцо. — Рози, я хочу, чтобы ты понимала — я люблю твоего отца, — серьезно сказала она, и Роза медленно кивнула, — но я люблю его совсем не так, как когда-то любила Драко Малфоя. Рон… — Гермиона вздохнула, — он — мой лучший друг, замечательный мужчина и отец. Драко… я не знаю, кто он такой. Я знала его, когда мы были твоего возраста, слишком запутавшиеся и потерянные, и мы помогали друг другу, когда казалось, что Хогвартс — необитаемый остров для проклятых душ. С твоим отцом я разделила жизнь. С Драко же нам было нечего делить, кроме прошлого. — Мам, я не осуждаю тебя за то, что ты любила кого-то другого, — Роза нахмурилась, — но с тех пор, как Лили рассказала мне про то письмо, я не могла не думать — а что было бы, если бы ты получила то письмо? Ты бы бросила папу и карьеру ради… него? К счастью, Гермионе не надо было думать, чтобы дать ответ. Она накрыла руку Розы своей. — Ни за что, — она качнула головой, — я точно знала, чего хочу, а Драко не смог бы мне этого дать. Да и любовь к августу начала таять, как застарелая глыба льда, — Гермиона улыбнулась. — Рози, никогда не жертвуй своими принципами ради мужчины. — Я и не собиралась, — пробурчала Роза. Гермиона тихонько взяла ее за подбородок и заставила взглянуть себе в глаза. — Мне жаль, — тихо сказала она, и голубые глаза прищурились, — за все. За этот ужасный год, за то, как заставила тебя себя чувствовать — это никогда не было моей целью. Молли иногда говорила мне, что я — плохая мать, и я всегда оправдывала это работой, — Гермиона провела языком по пересохшим губам, и, сделав над собой усилие, продолжила, — я была не права. — Насколько сильно эта фраза обожгла тебе язык? — ехидно поинтересовалась Роза, и Гермиона закатила глаза. — Я хочу сказать, что да, я не всегда могу тебя поддержать и не всегда делаю это правильно, но мне жаль, что ты думаешь, что я не люблю тебя. Я просто не очень хорошо это выражаю. В комнате Розы, как всегда, пахло бергамотом, черешней и корично-яблочным сиропом. Гермиона подумала о том, что совсем скоро эта комната опустеет, и ей стало тошно и тоскливо за все те годы, что она могла проводить здесь с дочерью, не ругаясь, а обсуждая что-то столько неважное, но кажущееся важным в силу момента. Но Гермиона не потому добилась всего, чего хотела, что смотрела в прошлое. Ей надо было заново учиться быть матерью, и это, черт возьми, было достойным занятием, если могло вернуть ей ее девочку. — Мам, — Роза заправила за ухо непослушную прядь, — я ценю твою честность и реалистичный взгляд на мир. Ты чаще права, чем нет, но- — Но мне пора перестать наступать тебе на пятки, — Гермиона кивнула, — я поняла. Я постараюсь. Улыбка впервые коснулась глаз Розы, и она посмотрела на нее так, как не смотрела уже давно — с искрой и будто бы вызовом. — Не хочешь послушать? — она потянулась за спрятанным пергаментом. — Я не могла не написать обо всем, что произошло. Гермиона взяла себе печенье. Она не была идеальной матерью, но могла попытаться стать лучше. В конечном итоге, меняться никогда не поздно. Время приближалось к одиннадцати вечера, когда она покинула светлую комнатку Розы и спустилась на кухню, чтобы выпить перед сном горячего чая, — и, к своему удивлению, обнаружила за столом мужа. Рон баюкал в ладонях его собственную пузатую кружку, ярко-оранжевую, с надписью «миссис Уизли», потому что чувство юмора Хьюго унаследовал от своих дядюшек, и смотрел, казалось, в никуда. — Я думала, у тебя завтра рано утром встреча с инвесторами, — удивилась Гермиона, и Рон пожал плечами, будто вовсе не он зевал на всю улицу, если спал меньше восьми часов за ночь. — Не хотел ложиться без тебя, — пояснил он, — но вы с Розой так душевно общались, что я не рискнул вторгаться. — Думаю, мы… сломали лед, — неуверенно протянула Гермиона, присаживаясь на стул рядом с ним, — она никогда не говорила, что я была такой… — Мегерой? — предположил Рон, и она сердито посмотрела на него. — Да брось, Герм, все видели, что ты пилишь ее по поводу и без. — И молчали? — сухо заметила Гермиона, отхлебнув из его кружки и скривившись — Рон пил огневиски. — Рон, встреча! — Ну я же не на завтрак это пью, — хмыкнул он, после чего посерьезнел, коротко зажмурился и выпалил, — я знаю про письмо от Малфоя. Гермиона чуть не выронила кружку. Он подслушивал? Он знает? Он знает?! Рон, будто не замечая ее внутренней бури, вдохнул. — Он прислал его тебе в двухтысячном. Оно попало ко мне. Я отослал его обратно, и ничего не сказал тебе, потому что боялся, что… — его голос сорвался и Рон, застонав, уронил голову на руки. — Я ужасный человек. — Ты боялся, что я выберу его, — заключила Гермиона, едва найдя слова. Шок все еще бил в сознании крыльями, но она умудрилась связать члены предложения воедино, что уже было достижением — видимо, провокационные журналистские расспросы чему-то ее все-таки научили. Рон посмотрел на нее и отвел глаза. — Я знаю, что ты бы не выбрала его. Слышал, что ты сказала Розе, — он почесал бровь, — но тогда… Гермиона подумала о суетливых встречах в не до конца отстроенных коридорах, записках, одной магии на двоих, термосах с бульоном и сигаретах после секса, и впервые не почувствовала, как ее прижимает к полу бетонная плита. Рон знал. Это знание будто вытащило у нее из груди заржавевший кинжал. — Рональд Биллиус Уизли, — она погладила его щеку, будто бы пытаясь разгладить морщины в уголках губ, — это всегда был ты. Поразительно, до чего его улыбка была похожа на улыбку Розы. Гермиона протянула Рону другую кружку — на этот раз с чаем, потому что встреча с инвесторами все-таки должна была состояться, — и взяла себе новую. — А я навестила сегодня Добби, — сказала она, и Рон приподнял брови. — И как он там? — Свободный, как ветер.

***

      Пергамент похрустывал под ее рукой, когда Лили ставила точку и продолжала записывать лекцию ЗОТИ, которую с самого начала семестра вел, за неимением других вариантов, Себастьян Грин. Сидящая с ней за одной партой Алиса втихую переписывалась с кем-то в MAG под столом, не обращая на урок и толики внимания — изредка она сдувала с глаз светлую челку и оглядывалась по сторонам, но затем снова возвращалась к своему занятию. К счастью, они были всего лишь на шестом курсе, а потому их главной проблемой в этом семестре была сдача теста на Аппарацию. Даже сейчас, если приглядеться, можно было увидеть, как из учебников большинства студентов курса высовывается издаваемая Министерством брошюра «Трансгрессия — часто совершаемые ошибки и как их избежать». Ее собственная палочка тихо ухнула совой, и Лили украдкой смахнула окно с сообщениями. Она прекрасно знала, что никто посторонний не мог ей написать — еще в начале весны Лили ограничила доступ к своему аккаунту, потому что от непрошеных сообщений спасу не стало. Раньше такие всплывали пару раз за месяц, как правило, от компаний с предложением сотрудничества — теперь же на Лили обрушилась вся мощь журналистов, желающих разузнать как можно больше про их внезапно ставшие достоянием общественности отношения с Скорпиусом Малфоем. Луч солнца скользнул по их с Алисой парте, запутался в темных волосах Сары и пополз дальше, к щеке внимательно слушающего лекцию Лиама Финнигана. Грин прохаживался между рядами, заложив руки за спину, и проповедовал о процессе изобретении проклятий, и в любое другое время его было бы очень интересно послушать, но у Лили были дела поважнее. Коротко проглядев сообщение, она подняла руку, предупредительно пихнув Алису коленом. — Мисс Поттер? — брови Себастьяна изогнулись. — Что-то случилось? — Мне нехорошо, — не моргнув глазов, соврала Лили, — вы не против, если я схожу в Больничное Крыло? Грин пожал плечами, обтянутыми белой рубашкой. — Не забудьте забрать у кого-нибудь конспекты, — с сомнением покосившись на Алису, сказал он, поворачиваясь к доске. Алиса же оперлась щекой на кулак, и, сощурившись, посмотрела на Лили, едва заметно покачав головой. — Опять к нему? — шепнула она, и Лили неопределенно поджала губы, смахивая вещи в сумку. Она и без дополнительных демонстраций знала, как ее лучшая подруга относится к ее видоизмененному графику. Признаться, если бы ЗОТИ по-прежнему вела Фария Хальт, то Лили бы даже не пыталась отпроситься — это было бесполезно и грозило лишением очков всему факультету. Но Фария как сквозь землю провалилась перед пасхальными каникулами, не оставив ни увольнительной, ни записки, — просто сбежав из Хогвартса, как преступница. Авроры пытались найти хоть какие-то зацепки, чтобы распутать нити еще одного полотна загадок, но это ни к чему не привело, а у Аврората и без того было много работы. Оказавшись в коридоре, Лили глубоко вздохнула и вытащила из кармана мантии палочку, над которой все еще сияло прозрачное облачко с простым, но четким текстом: «Скорпиус опять сбежал. Удачи». Если бы кто сказал Лили пару недель назад, что она будет на постоянной основе переписываться с Флокс Забини, она бы немедля отправила бы этого человека в Мунго. Впрочем жизнь, как оказалось, была более чем богата на разновеликие сюрпризы. Она поправила оттягивающую плечо сумку, забитую учебниками, и, покопавшись среди старых черновиков, достала Карту Мародеров. Как-никак, а официально карта принадлежала в этом году ей, и Джеймсу пришлось ей ее вернуть. Лили усмехнулась. О, как же она ошибалась в августе, думая, что будет использовать семейную реликвию ради веселья. Пока что это больше напоминало работу — важную, но неимоверно выматывающую. И не сказать, что Лили не была готова к новым обязанностям. Просто в семнадцать лет хочется заниматься чем-то кроме драмы и охоты на своего парня по всем уголкам школы. Лили все-таки всегда была ловцом, а не охотником. Но вот она шла по теплым, умытым солнцем коридорам, прекрасно зная, где искать Скорпиуса, и каждый шаг отдавался эхом в ее сознании. Разумеется, она не была обязана это делать. Разумеется, она могла сказать «нет». Но Лили никогда не считала себя человеком, кто сдается при возникновении трудностей, поэтому шла в свою комнату, где, по всей видимости, скрывался от общественности последний наследник Малфоев. Они придумали эту систему еще тогда, когда Скорпиус лежал в Мунго. Разумеется, всю ораву друзей-знакомых в палату бы не пустили, поэтому Лили, Флокс, Доменико, Роза, Рони и Джеймс составили простой график, который они окрестили «временем посещения», хотя на самом деле за ним скрывалось «время посещения, наблюдения и слежки». Идея принадлежала Альбусу, очнувшемуся куда раньше остальных и пришедшему в ужас от обстоятельств. За обстоятельствами значилось: необратимая травма Скорпиуса, смерть его отца и неспособность целителей достать из его тела часть темной магии Вивиан Той. Альбус на предписания врачей оставаться в кровати лишь отмахивался, пару раз грохнулся на отполированный пол из-за искалеченной ноги, но, сработавшись с первым, что попалось под руку — тростью, некогда принадлежащей Драко Малфою, — добрался до пребывающего без сознания друга, долго смотрел, а потом выдал, что после пробуждения Скорпиусу понадобится вся их незримая поддержка. Они до сих пор гадали, был ли он прав. На собственную травму Скорпиусу, как казалось, было глубоко наплевать. На клубки темной материи, застрявшей в его венах, — тоже. Даже на новости о смерти родного отца он отреагировал так, будто слушал не самый интересный репортаж по колдорадио, день напролет игравшее в больничной палате. — Он всегда был слишком уверен в своих силах. Не следовало ему туда соваться, — сказал Скорпиус, при этом так сильно сжав руку Лили, что ей после пришлось прикладывать лед. Такая реакция на смерть ближайшего родственника заставила бы кого угодно задуматься, отнять руку, шокировано выпрямиться и посмотреть на Скорпиуса, цвет кожи которого сливался с обхватывающими его голову бинтами, как на психа. Но Лили этого делать не стала, потому что чувствовала, как дрожали его пальцы. Скорпиус виртуозно врал и притворялся, но она научилась заглядывать за маску фальшивой бравады, чтобы увидеть настоящего человека, а не картинку с обложки «MagicTeen». Когда время для посещений подошло к концу, Лили не долго думая достала оставленную Джеймсом мантию-невидимку, и осталась сидеть в кресле, сжимая руку мальчика, слишком рано ставшего сиротой. Скорпиус не говорил об этом — по крайней мере, не с Лили. Но иногда, приходя с визитом пораньше, она слышала, как он разговаривает с Гарри, тихо, чуть ли не шепотом, и думала, что ее отец точно найдет нужные слова. Это Лили понятия не имела, что еще ей сказать, кроме банального «мне так жаль», которое звучало задушено и лживо, пусть и говорила она от всего сердца. В учебниках не учат, что делать в такой ситуации, это не формула заклинания и не рецепт зелья. Это не вызубришь, не запомнишь. Это страшно и слишком, слишком несправедливо. Ее отец, брат и любимый человек оказались в Мунго в одно и то же время, и она могла потерять троих враз. Было пролито немало слез, потрепано немало нервов и истрачено много мешочков летучего пороха перед тем, как стало казаться, что жизнь вернулась на правильные рельсы. Но поезд Скорпиуса с визгом слетел с рельс еще зимой и так и падал в пропасть, тяжелый, громоздкий, и ни одно пущенное ею Вингардиум Левиоса не могло помочь. Лили ненавидела так себя чувствовать. Сидя в гостиной Гриффиндора тем злополучным мартовским днем, она думала, как беспомощна перед обстоятельствами, кусала в бессилии ногти и ненавидела саму себя за неспособность хоть как-то помочь. Она не могла сделать ни-че-го, только ждать, слабая, немощная, бесполезная. Тогда-то Лили и поняла, чего ей по-настоящему хочется — оставалось только собраться силами и рассказать это остальным. «Мы не должны оставлять его одного. Не потому, что он начнет разбрасываться проклятиями или прыгать из окна. У него больше никого нет, а это самое ужасное — оказаться запертым в гигантском поместье, как в Омуте Памяти, без единой души рядом», — сказал Альбус, и они все согласились, отбросив свои различия и придирки в сторону — даже Джеймс, редко перекидывающийся со Скорпиусом больше, чем парой фраз. Джеймс, понятное дело, в Малфой-мэнор не сунулся, но придумал, как провести Скорпиуса на похороны, чтобы никто не кидался на него с выражениями сочувствия, — и, как все идеи Джеймса, эта была простой, как формула Люмоса. «Да дадим ему папину мантию, а сами встанем так, чтобы на него никто не наступил», — бросил он, и это был первый раз, когда Флокс посмотрела на Джеймса с уважением. К похоронам с Малфоя еще не сняли бинты, поэтому он отчасти напоминал мумию, но передвигался относительно легко для своего состояния. Скорпиус преимущественно молчал, лишь раз от души послав репортеров куда подальше, дергал краешком губ и будто бы даже не слушал, о чем говорят вокруг него люди. Никто из них не был уверен, чего от него ждать, поэтому они дружно оставили его в покое и не пытались растормошить. На пасхальных каникулах в мэноре началась активная подготовка к ЖАБА, но готовилась, фактически, одна только Флокс: Доменико совершал набеги на малфоевский богатейший винный погреб, Альбус зачем-то рыскал по библиотеке, читая книги, не имеющие ни малейшего отношения к итоговой аттестации, Рони с Розой не задерживались дольше, чем на пару часов, а если и сидели в компании, то предпочитали болтать о чем угодно, только не о Хогвартсе. Лили никогда не видела Розу такой живой, как в последние недели, — будто ее подменили на человека, который умел вести беседу и смеяться, а не зажимался в уголке с очередным фолиантом. Признаться, пытаясь заставить Скорпиуса хоть чуть-чуть открыться ей, Лили практически не обращала внимания на остальные вещи. И, если задуматься, это прекрасно описывало их отношения. (Те самые, что могли прекратиться через несколько недель, потому что Непреложный Обет все еще висел над ними, как предзнаменование смерти. Скорпиус даже неудачно пошутил, что все было бы гораздо проще, если бы это он, а не Драко, умер в Запретном Лесу. Флокс после не разговаривала с ним неделю). Что касается Лили, то она пыталась балансировать на кончике ножа, используя все свои конечности, ловкость и смекалку, чтобы не свалиться в пропасть. Наверное, все случившееся с ней за последний год должно было натренировать ее, научить, дать ценный опыт, заставить почувствовать себя взрослой, но самом деле правда была горькой и терпкой и оседала пылью на языке — она не была взрослой. Ей было семнадцать. Лили не знала, как решать свалившиеся на нее проблемы и, если честно, ее невероятно бесило, что все вокруг, даже родители, считали своим долгом дать ей совет. «Не трогай его, ему нужно время». «Говори с ним почаще, иначе его поглотит печаль». «Возможно, есть способ, чтобы избавиться от Обета, но мне нужно посоветоваться с…» «Лучше всего — дать ему разобраться с самим собой». «Лилз, ему тяжело, но не оставляй его». От всего этого пухла голова. Лили раздражалась, огрызалась и пыталась оставлять весь негатив за воротами мэнора, и ей это почти всегда удавалось. Однажды, когда горизонт начал светлеть, а слизеринские посиделки — затухать, и Флокс с Доменико и Альбус отправились по камину домой, Скорпиус попросил ее выключить граммофон, поскрипывающий в углу голосом Боба Сигера, а потом зло мотнул головой и сморщился, будто проглотил жабью икру. — Они жалеют меня, — он кивнул на камин, — я чувствую это. Бесит. Лили дернула плечом. Признаться, Доменико Забини и правда превратился в суетливую наседку, чем неимоверно раздражал Скорпиуса — то чай порывался подлить, то место освобождал, будто Скорпиус и правда стал из его друга стопятидесятилетней старушкой. При этом Доменико подчеркнуто не обращал внимания на то, как переплетали пальцы Флокс с Альбусом и как Лили порой клала ноги Скорпиусу на колени, хотя еще месяц назад воротил нос и отказывался признавать, что помолвка сорвана и все родительские планы на их жизнь оказались в клетке без замков. Лили тогда подсела к нему на обитый голубым шелком диван и заставила его повернуться к ней. Теперь Скорпиус предпочитал общаться с ней профилем, будто боялся, что при виде его шрамов Лили испугается и убежит, и она смертельно устала доказывать ему обратное. — Я не жалею тебя, — сказала она, проведя пальцами по натянутой коже правой стороны его лица, испещренной теми шрамами, что оставляет лишь по-настоящему темная магия. Глаз колдомедикам спасти не удалось — лезвие Сектумсемпры задело его так глубоко, что нервы просто не могли восстановиться, и пустая глазница теперь была надежно прикрыта повязкой. Доменико звал Скорпиуса «пиратом», Скорпиус шутил, что превращается в легендарного Грозного Глаза Грюма, но всем было ясно, как дважды два — Малфой стал инвалидом. Приобретать волшебный глаз он не спешил, будто не хотел показывать миру еще больше шрамов, больше не мог летать на метле, участвовать в практических дуэлях, пока не освоит новое ограниченное зрение, и Скорпиусу будто бы был безразличен тот факт, что его жизнь неминуемо изменится. Будто он уже верил, что эта самая жизнь скоро оборвется, и сдался. — Жалеешь, — Скорпиус покачал головой, но не отстранился, затащив Лили себе на колени. — Но ты жалеешь совсем по-другому, Поттер. Ты думаешь, что это твоя вина. — А не надо было рассказывать, что ты решил поиграть в гриффиндорца, — Лили привычно перекинула через его бедро ногу, — разумеется, я сразу подумала, что ты решил что-то доказать, хотя ты и без того прекрасно знаешь, что я… — Я знаю, — он улыбнулся, и даже эта улыбка была совсем не такой, как раньше — шрамы тянулись вплоть до подбородка, задевая краешек губ, из-за чего тот всегда казался опущенным вниз в странной гримасе, — знаю, — он поцеловал ее в нос, — иногда мне кажется, что я тебя придумал. После двух стаканов огневиски Скорпиус всегда начинал нести подобную чушь. Не сказать, что у него не было фантазии — послушать его речи было довольно интересно, но Лили не могла не думать о том, что все их существование свелось к этим старинным стенам, алкоголю и разговорам ни о чем, потому что Скорпиус упрямо отказывался беседовать о важных вещах. Это было так в его духе — и одновременно не было. Скорпиус не был открытой душой. Он многое копил в себе, изредка позволяя себе распахнуться навстречу самым близким людям, и они с Лили, если задуматься, по-настоящему говорили только в те моменты, когда оба пребывали под влиянием очередного кризиса. И все-таки говорили. Теперь же… Теперь Скорпиус упрямо вел себя так, будто ничего не произошло. Стадия отрицания стала настолько патологической, что Альбус даже пытался залезть к нему в голову, пока Доменико отвлекал его разговорами, но Скорпиус понял, что они пытаются провернуть, и показательно не разговаривал с обоим целый день. И Лили могла быть самым понимающим человеком на земле, но все эти приглушенные беседы, глупые анекдоты, огневиски и слизеринцы, которых все устраивало, порядком набили оскомину. Скорпиус сдался, а она — нет, и наблюдать за тем, как он играет в театр одного актера, было физически неприятно. Они перестали делить мысли и тела и стали трахаться, как кролики, на всех более-менее подходящих для этого поверхностях. В первый раз это случилось в Мунго, прямо перед тем, как Скорпиуса должны были выписать — Лили тогда поймала его за разглядыванием кривых шрамов, пересекающих его лицо, и ей даже показалось, что она увидела на его лице отчаяние. Она сама настояла на этом — вскарабкалась сверху, очертила губами шрамы и позволила ему взять себя, как зверю, на узкой больничной кушетке. Возможно, она почувствовала на шее горячие слезы — Лили не могла это утверждать. Когда все закончилось, она долго целовала его лицо, после чего спросила: — Стало легче? Скорпиус прикрыл глаза, играя с ее распущенными волосами. — Не знаю. Наверное. — Если тебе нужно это, я не возражаю. Примерно так все и получилось. Первые разы он старался быть нежным, но это, очевидно, не работало, и Лили пришлось несколько раз повторить, что все в порядке, перед тем как Скорпиус перестал через каждые пять минут бормотать извинения. Так разговоры исчезли даже из их интимной жизни. Хуже всего было то, что теперь за ними следила вся общественность магического мира Великобритании. Лили не могла и пары футов пройти по Косому переулку, чтобы к ней не приставали с расспросами о Скорпиусе, раскрывшем тайну их отношений всему Хогварту посреди бела дня, ни с того ни с сего. Лили… оказалась совершенно к этому не готова. Она не знала, как избавиться от Обетов, и они занимали все ее мысли, но Скорпиус просто хотел жить, не оглядываясь, послав в топку всех и каждого, кто рискнет что-либо вякнуть в его сторону. Он раскрыл всем, что они с Лили — пара, и все круто изменилось. В том, чтобы прятаться по углам, было мало веселья. В том, чтобы сто раз просить людей не лезть с колдокамерами, когда они занимаются в библиотеке, веселья было еще меньше. Теперь же Скорпиус прятался в ее комнате, как подстреленный зверь, и Лили, открывая дверь, невольно ощутила странное дежа-вю, будто когда-то такое уже было. В этот раз за окном не шел снег, да и проблем у них было больше, и Скорпиус сидел на подоконнике, повернувшись к ней спиной и свесив ноги вниз. Ветер трепал его белоснежные волосы, и всю эту картину можно было бы назвать очень просто: «Мальчик и небо». — Ты опять сбежал от Флокс, — зачем-то заметила Лили, бросая сумку на свою кровать. Скорпиус даже не вздрогнул, будто бы почувствовал ее приближение спиной. — Не от нее, — отозвался он, не оборачиваясь. — У пятого курса пустой урок, и они все пялились на меня, как на химеру. Флокс сказала, они удалили хэштег #малфой_опасен, и теперь вместо него ставят новый — #посмотри_ему_в_глазА — Они — идиоты, — бросила Лили, и Скорпиус наконец оглянулся — левым боком, смотря на который, невозможно было угадать, что это красивое лицо больше не является цельным полотном. Глаз у него был черный — так бывало, когда засевший в нем осколок магии Вивиан просыпался и пытался слиться со Скорпиусом воедино. В такие моменты у него из ладоней иногда вырвались тени, но были слишком слабыми и растворялись при свете, как шипучка в воде. — Они боятся меня, — сказал он, разворачиваясь и показывая вторую половину своего лица, изрытую шрамами. — Я только сегодня понял, как, оказывается, важна внешность, — Скорпиус закатил единственный глаз, — когда с моим лицом было все в порядке, будь я хоть сто раз Малфоем и обвиняемым в худших преступлениях года, они пялились и мечтали оказаться подо мной. Вспомни ту историю с Сакреф и Рони — спустя пару дней им уже было плевать, напал я на них или нет. А теперь я чист, как белый лист, но меня обходят стороной. — Идиоты, — вздохнув, повторила Лили, опуская руку ему на плечо, — они везде есть. Никогда бы не подумала, что тебя волнует их мнение. — Не в этом дело, — Скорпиус поджал губы, — я не могу не думать, что мне всегда удавалось добиться своего, несмотря на прошлое моей семьи и косые взгляды, что мне доставались, стоило сказать свою фамилию. Возможно, в моих успехах нет по-настоящему моих заслуг — лишь моего лица. От него пахло чернилами и сыростью подземелий. И он впервые говорил с ней по-настоящему, а не прикидываясь другим человеком, у которого все на мази. Лили взяла его руку в свою. Ей было больно смотреть на Скорпиуса — но вовсе не потому, что он перестал быть красавчиком. Шрамы напоминали ей обо всем том, что случилось, о его потере и приоберетенном страшном опыте, о его мужестве и силе. Хогвартс, однако, не был склонен разделять ее мнение. Хогвартс шептался, распускал слухи и косился. Их пару даже порывались окрестить «Красавицей и Чудовищем» — в честь известной магловской сказки, но Джеймс быстро разобрался с умниками, придумавшими эту кличку, назначив им ночные отработки с флоббер-червями Хагрида. Впрочем, даже он не мог наказать всю школу. — Не думала, что мне придется это сказать, но ты драматизируешь, — Лили переплела их пальцы, — я не говорю, что внешность не важна, но твои шрамы затянутся и станут далеко не такими… выразительными, — она запнулась, — посмотри на моего дядю Билла. Мне рассказывали, что у него половина лица была похожа на месиво, а на него весь Гринготтс до сих пор заглядывается. Скорпиус громко хмыкнул. — Мне плевать на свою внешность, Лил. Мне просто кажется, что она была первым щитом обороны, понимаешь? А теперь у меня его нет, зато есть вот это, — он напрягся, и из его ладоней полилась тьма, водопадом стекая в послушную лужу у его ног. Тьма пряталась от солнца у их лодыжек, льнула холодом к коже и будто бы пыталась говорить с ними, но Скорпиус шевельнул пальцами, и лужа покорно превратилась в объемную лилию. — Я чуть не умер, когда она запихнула в меня эту гадость, — он прокашлялся, — а теперь, если верить колдомедикам, то именно благодаря этой гадости я жив. Лилия превратилась в букет. По одному из лепестков полз скорпион. Никто достоверно не знал, что это за магия. Вивиан сидела в камере и не колдовала, а Гарри достаточно твердо приказал оставить Скорпиуса в покое, хотя Кингсли и прочих матерых авроров так и тянуло исследовать природу этой странной темной энергии. Глядя на созданного из теней скорпиона, Лили подумала, что Скорпиуса не зря назвали именно так. Скорпионы не шипели, готовясь к атаке, как змеи. Они молниеносно жалили. Травили, чтобы убить. Скорпиус мог отхлестать словами кого угодно — особенно репортеров, поджидающих его за воротами поместья на каждом квадратном футе. Предельно собранный, затянутый в официальную черную мантию, с зализанными назад подстриженными волосами, — настоящий наследник великого чистокровного рода. Язвительный, надменный, несломленный. Этот мальчик, чью руку держала Лили, был кем-то другим. Тенью того великолепного мерзавца, сгустком магии, не более. Она видела это, как никто другой — Скорпиус устал. От людей, неопределенности, сочувствия. О Мерлин, она понимала его. И совсем чуть-чуть злилась. — В таком случае, стоит сказать этой гадости «спасибо», — пробормотала Лили и, поймав вопросительный взгляд, сильно сжала пальцы, — ты не имеешь права умирать. Только не ты. Скорпиус открыл рот, но она не позволила ему и слово вставить. — Малфой, я не слепая, — он саркастично хмыкнул, и Лили в душе обругала свой выбор слов, — тебе безразлично, что с тобой будет. Не знаю, что именно заставило тебя решить, что давать жизни шанс не стоит — потому что у тебя есть миллион возможностей, но… Я не могу сделать этот выбор за тебя. — Выбор — иллюзия, — шепнули его губы, и Лили, вконец рассердившись, вскочила. — Ты опять повторяешь слова своего отца, а он — не Мерлин и не Господь Бог! Скорпиус, я неделями наблюдаю, как ты отказываешься говорить об этом, но так нельзя! Я не могу каждую минуту своего дня думать, что с тобой и где ты, ожидая сообщения, что ты опять куда-то сбежал, это просто ненормально! Скорпиус фыркнул. — Бегать за мной вовсе необязательно. Вы со своим милым графиком тоже порядком надоели. — Мы — твои друзья! — Лили всплеснула руками. — Как ты не понимаешь? Мы просто пытаемся дать тебе понять, что ты не один! — Но я один, — тихо возразил Скорпиус, и у Лили внезапно закончился воздух. — И сказать нечего, да? — он сложил руки, и тьма потянулась обратно ему в ладони. — Бабушка вернулась во Францию, едва закончились похороны. Она предлагала мне поехать, но где я и где утонченное парижское общество, — он хмыкнул, — и теперь у меня есть счет в банке, поместье и шрамы. Но мой отец лежит в могиле, и, каким бы уродом он ни был, он всегда незримо был где-то рядом. А теперь мне… тихо. Тени начали рисовать витражи на окнах, но Скорпиус будто бы этого и не замечал, смотря на ковер и сосредоточенно думая. Лили же хотелось закрыть глаза, уши и рот, и больше ничего не знать. Этого было слишком много — боли, знаний, силы. Скорпиус всегда источал энергию и несломимую силу воли, но он истончился, как размываемый водой камень. Даже его магия стала горючей смесью, ядом, который он глотал, не морщась. В глубине души Скорпиуса хранилось столько боли и гнева, которые даже не трогали его, в то время как Лили была изрезана всем этим, будто кит — сетью с крюками. В какой-то момент их жизни плотно переплелились, и это было похоже на огни Белтейна, Инсендио, Адское пламя. Юные чувства, зеленая листва, припорошенная снегом. Теперь же вырос лес, испещренный нитями судьбы, и Лили чувствовала, как то, что раньше казалось захватывающей историей со страниц романа, стало ноющей головной болью, что не должна беспокоить хотя бы до тридцати пяти. Лили была птичкой, выпавшей из гнезда и попавшей в бурю. Ее кидало из стороны в сторону, било о скалы, и ее спасением было солнце и блаженное незнание. Но Скорпиус всегда выбирал знание. Он даже дату своей смерти сам выбрал. — Есть кое-что, о чем я хотела с тобой поговорить, — выпалила Лили, не сдержавшись, и Скорпиус выгнул бровь. — Да? — Думаю, я… — Лили помедлила, — я знаю, чем я буду заниматься после Хогвартса. Скорпиус ухмыльнулся. — Ты специально нагнетаешь, или… — Я пойду учиться на мракоборца. — Что? — малфоевское лицо забавно вытянулось, и Лили едва сдержала смешок. Даже радужка его глаза стала серой, будто затянутой тучами вместо ночного неба. — Ты слышал. — Я знаю, что я слышал, просто, — Скорпиус потер затылок, — я не ожидал… такого. Лили вздохнула. — Послушай, — она заглянула ему в лицо, — я думала об этом. Когда мы не знали, где ты, я ненавидела тот факт, что не могу пойти в составе команды авроров в Лес. Ненавидела. Но ничто не сравнится с чувством тупой, болезненной беспомощности, когда мы услышали, что там произошло. — Ты никак не могла помочь, — осторожно напомнил ей Скорпиус, и Лили тряхнула головой. — Это ничего не значит. Я слышала миллион историй о том, как мой папа помогал друзьям, что оказались в переделках, и его точно не волновала собственная безопасность. Но тогда я сидела здесь же, смотрела в окно и думала, что уж лучше смерть, чем беспомощность. Я никогда не хочу себя так чувствовать снова. — Но Вивиан поймали, Лил, — Скорпиус коснулся ладонью ее щеки, — тебе не нужно больше бояться ее. Лили раздраженно стряхнула его руку. — Дело вовсе не в Вивиан! Малфой, ты слушаешь, но не слышишь! Дело во мне! — Да, я понял, — Скорпиус поморщился, — тебе важно стать опасным мракоборцем и обзавестись парочкой шрамов, работать круглые сутки и ходить с мишенью на спине, будто одной твоей фамилии недостаточно. Лили, — он прикрыл глаза, — я не буду тем человеком, что станет тебя разубеждать, но… Он закусил губу и посмотрел вниз, на их переплетающиеся пальцы. Лили взглянула на него… и вдруг поняла, что он хочет сказать. — Но ты не хочешь быть со мной, если я пойду на мракоборца, — тихо закончила она, и Скорпиус свел брови к переносице. Он выглядел очень взрослым со своими шрамами и коротко стриженными волосами, взрослым и очень усталым, и почему-то напомнил ей Драко. — Я потерял маму чуть больше года назад, — сказал он наконец, втягивая носом воздух и даже слегка отстраняясь, — и еще не прошло и месяца, как погиб Дра… мой отец. Возможно, я бы привык к тому, что ты бегаешь по темным стокам преступного мира, Лили, правда, я не хочу быть подонком, но я не могу — и не хочу — представлять себе, что случится, если однажды кто-то из плохих парней тебя достанет. — Как мало у тебя веры в мои способности, — невесело пожурила его Лили, и Скорпиус усмехнулся, поднося ее ладонь к губам и оставляя на коже сухой поцелуй. — Я каждой клеткой своего тела верю, что ты можешь сделать все, к чему стремишься, Поттер, — он погладил кончик ее рыжей косы, — я люблю тебя. Но ты не можешь отрицать, что в такой работе случайности неслучайны. Тебя может задеть проклятие, ранить осколок стекла, да что угодно! Не обязательно через год или даже пять лет. Но если мы будем вместе, если, — его голос дрогнул, — у нас будет семья… Я не могу, Лили. Я слишком хорошо знаю, что такое траур. Какой-то части Лили хотелось сказать, что она подумает еще раз — и передумает, если так обстоят дела. Эта часть была сильна и выла в ее сознании громкой сиреной. Но была еще одна часть — та самая, что помогла ей пережить события на платформе и все, что случилось после. Это был гнев. — И что, мы просто расстанемся, как в море корабли? — она вырвала руку. — После всего, что было, ты просто «не можешь»? Мерлин, Малфой! Лили попыталась встать, но он удержал ее, и заглянув в его подернутый сталью глаз, Лили увидела в нем вину. И бездну. — Прости меня, — прошептал он, и Лили раздражено выдохнула. О, как многое она могла бы ему сказать. Она могла бы рассказать Скорпиусу, что он сдался еще тогда, в феврале, решив показательно пойти против отца в какой-то своей личной вендетте, и пальцем не пошевелил, чтобы самому себе помочь. Она могла бы сказать, как сильно ее раздражало его показушное равнодушие на публике после того, как их отношения стали достоянием общественности. Лили всегда тянуло на тайны и гобелены, но она была подростком, и ей хотелось покоя и тихой гавани чувств, а когда она это получила, оказалось, в ее тихой гавани кроме нее и Скорпиуса еще присутствует куча людей — с палфонами, с аккаунтами в wizardsw, предположениями, теориями и полным отсутствием понимания личных границ. Они были на прицеле каждый раз, когда завтракали в Большом зале или просто занимались в библиотеке, и это порядком давило на нервы. Но Лили ничего не говорила, пусть вся эта чехарда была самостоятельным решением Скорпиуса, а она по наивности зачем-то на это пошла. Их отношения с самого начала были похожи на до ужаса стереотипную сказку о любви, но современные Ромео и Джульетта сумели выжить, повзрослели, огляделись и поняли, что сказка закончилась, а жизнь продолжается. В этой жизни Ромео был все еще драматичен донельзя, а Джульетта хотела научиться противостоять ядам и кинжалам. Если подумать, они давно шли к этому моменту. — Мне нечего прощать, Скорп, — она грустно улыбнулась, и он посмотрел на нее удивленно, будто ждал, что Лили начнет кричать и метать вещи. Наверное, когда-то она бы так и сделала. — Просто… так странно, что все закончится. — Все когда-нибудь заканчивается, — по-философски заметил Скорпиус. Лили хмыкнула. — А ведь раньше ты никогда не говорил, что любишь меня, знаешь? Губы Скорпиуса растянулись в улыбке. Он притянул ее к себе, зарываясь пальцами в ее волосы, и их лица оказались так близко, что между ними не пролетела бы и бабочка. — Ты тоже, — шепнул он ей в рот, и Лили рассмеялась. — Я люблю тебя. Его губы нашли ее, и они слились, совпадая, как кусочки древней мозаики. Лили понимала, что это такое. Прощание. Ей было больно, но не от того, что Скорпиус не хотел продолжать — наверное, они оба понимали, что высосали из отношений слишком много боли, чтобы прыгать во взрослую жизнь рука в руке, не разобравшись прежде с тем, что творилось у них на душе. Наверное, ему действительно было важно знать, что она в безопасности — гарантия, которую Лили не смогла бы ему дать, поступив в аврорскую академию, — но это… был предлог. Им не нужно было говорить об этом вслух, чтобы осознавать это. Эта комната и этот подоконник превратились для Лили в своеобразный кабинет терапии, вроде той, что принята у маглов, сначала с Розой, а теперь и со Скорпиусом. Ее всю жизнь учили слушить интуицию, и теперь, несмотря на то, что ей было больно и хотелось закусить подушку, чтобы не закричать о несправедливости на всю школу, Лили чувствовала, что все было правильно. В конце концов, как заметил Скорпиус, все когда-нибудь заканчивается. Но любой конец знаменует новое начало.

***

      Альбус проснулся, когда редкий для подземелий луч солнца настойчиво пощекотал его ресницы. Он лежал на кровати в спальне, которую за семь лет привык считать своей, и напротив него, на койке, когда-то принадлежавшей Скорпиусу, сидела Флокс и смотрела на него так, будто не была в чем-то уверена. «Сработало?» — Что сработало? — спросил Альбус и прокашлялся, возвращая голосу привычный тембр. Флокс вскинула брови, и ее лицо посветлело. — Значит, сработало, — довольно заявила она, закидывая ногу на ногу. Альбус непонимающе нахмурился и приподнялся на локтях. Сначала он ничего не понял, а потом до него дошло, и он замер. — Что, — он осекся. Прислушался. В гостиной царила привычная для последнего семестра напряженность, связанная с приближающимися экзаменами, мимо комнаты как раз прошмыгнул Доменико, думающий о своей новой подружке с Гриффиндора и о сочинении длиной в фут для старика Слиззи, а Флокс посмотрела ему в глаза — и ее собственные глаза, бархатные, синие-синие, как бушующее море, источали невероятное упрямство. «Я не стану извиняться». — Что? — Альбус мотнул головой, отгоняя чужие мысли, как назойливую муху. Он не должен был слышать это. Вивиан лишила его этой способности — равно как и магии, как таковой. Как оказалось, ее черные лучи могли наносить не только физический ущерб. В этот раз Альбус и сам не знал, отчего отреагировал так, как отреагировал, когда понял, что с ним что-то не так — у него просто не было времени жалеть себя, сидя в тихом темном углу, как это было осенью. Не тогда, когда его лучший друг стал сиротой, лишившись второго родителя буквально через год с лишним после смерти первого. Потеря магии было ничтожна по сравнению с потерей Скорпиуса. И все-таки дыра в груди, ощущалась как лишение конечности. Конечности Альбус тоже почти лишился — его нога упрямо не хотела срастаться правильно, как положено костям и сухожилиям после того, как в глотку пациента вливают костерост, — так что Альбусу приходилось опираться на трость, чтобы колено не начинало его изводить после пяти сделанных без опоры шагов. Трость, по иронии судьбы, принадлежала Драко Малфою, но Скорпиус и слышать не хотел о том, чтобы вернуть семейную реликвию. — Что ты сделала? — наконец выговорил Альбус, и Флокс пожала плечами, поднимаясь на ноги. — Давай не здесь. — Почему? — Потому что в подземелье даже сквозняки умеют подслушивать. Было раннее весеннее утро, и в розовом свете рассветного солнца воды Черного озера, принесшего им столько бед в этом году, казались лазоревыми, сделанными из чистого хрусталя. Флокс молчала всю дорогу от гостиной, и до Альбуса нет-нет, но доносились обрывки ее мыслей. Это было странно — вновь слышать все так, после перерыва длиной в месяц. Он не зря был слизеринцем. Альбус искусно притворялся, что все в порядке, — благо, метлу у него не отняли, потому что в воздухе он был способен сохранять маневренность, которая исчезала, стоило ему ступить на землю, — и больше беспокоился о том, что грядет, чем о том, что прошло. Он зачастил с прогулами предметов, где была необходима практическая магия, но его не трогали, потому что так наказала медиведьма из Мунго, объявившая, что у участников сражения в Запретном лесу может наблюдаться отложенный шок и стресс. Он не говорил никому, что с ним произошло, и только раз проговорился Флокс, когда не смог выдать даже простейший Люмос. О, Альбус помнил, как тогда округлились ее глаза. — Флокс, что ты сделала? — повторил он свой вопрос, останавливаясь у плакучих ив, ветви которых плескались в озерной воде. Флокс вздохнула. На ней была светло-серая прогулочная мантия, отороченная бордовым бархатом, брюки в тон и сапожки на каблуках. В ее клубнично-золотые волосы будто бы зарылся луч солнца, и Флокс со вздохом заправила прядь себе за ухо, присаживаясь на один из валунов и смотря куда-то в воду. — Есть заклинание, — она облизнула губы, — Donum Anima. Мне о нем рассказал Драко Малфой. Альбус нахмурился, засунув руки в карманы, потому что несмотря на приближающийся май, ранним утром все еще было прохладно. — Рассказал? — уточнил он, и Флокс кивнула, перебирая ткань мантии пальцами. — После того, как его… похоронили, мне пришло письмо. Видимо, он многим оставил письма и отдал их своему поверенному, я видела, что Скорпиусу пришел похожий конверт, но он его сжег, едва прочитав имя адресанта, — она недовольно поджала губы, — я думаю, Драко хотел и его предупредить, но Скорпиус слишком горд и самонадеян, чтобы попытаться понять собственного отца. — Предупредить, — тупо повторил Альбус. Флокс наградила его одним из тех взглядов, что могли разрезать алмаз. — Он нашел способ, как обойти Обет. Donum Anima — кровное заклинание, что способно передать волшебные силы другому человеку. Альбус почувствовал себя очень тупым и присел рядом с Флокс, почесав шею. — И в чем его польза? — спросил он, вынудив Флокс пихнуть его в плечо. — Ал, не спи! Обет действует только на волшебников, верно? Альбус кивнул. — Значит, если бы я или Скорпиус перестали быть волшебниками?.. — Обет бы не подействовал, — шокированно выдохнул он. Попытался сопоставить факты. — Ты… — Отдала тебе свою магию? Да, — губы Флокс искривились в усмешке. — В качестве благодарности приветствую лунные камни и сианьский шелк. — Погоди, — Альбус зажмурился. — Ты сказала, это кровное заклинание. Разве тебе не нужна была моя кровь или что-то в этом духе? Флокс фыркнула. — Ты спишь, как бревно. Взять пару капель очень просто, учитывая, что мы периодически делим постель. — Зачем? — чувствуя, как к горлу подкатывает паника, спросил Альбус, сжимая ее руку в своей. Черт. Он не хотел, чтобы его спасали. Ему не нужно было такое спасение. Флокс щелкнула его по лбу. — Смотри шире! Дело не только в тебе, Ал. Я знаю, ты думаешь, что это — непосильная жертва и бла-бла-бла, — она закатила глаза, — но это решало все проблемы! Никакого Обета, никаких смертей, ты можешь продолжать делать то, что у тебя получается лучше всего — читать посторонних людей, а я… Она замолчала и уставилась обратно на озеро, позволяя ветру играть с ее волосами, завитыми на кончиках на французский манер. Альбус позволил ей молчать столько, сколько ей требовалось, приминая траву старыми кроссовками. В лицо дышала свежесть, ранние цветы, сырая земля и конец апреля. От Флокс веяло тоской, задумчивостью и… облегчением. Альбус пытался понять, как она это все провернула, и словом никому не обмолвившись, но в этом и была вся Флокс — она умела действовать так, как велело ей сердце, ни к кому не прислушиваясь. За это он ее и любил. — Если бы моя магия была при мне, — наконец продолжила она, прикрывая глаза и будто бы пытаясь сосредоточиться, — я бы прожила на несколько десятков лет больше, это точно. Я бы вышла замуж за Жана Ками, родила бы ему детей и любила бы их больше, чем помпезный парижский дом, дорогие платья и серебряные вилки. У меня была бы определенная популярность в местных газетах, контракты с ведущими брендами и очаровательная улыбка. Всю мою жизнь я готовилась именно к такому будущему. С первого взгляда на Флокс в это с легкостью можно было бы поверить. Он была очень красивой, воспитанной и носила громкую фамилию. Но она, как и в свое время Астория Гринграсс, не вписывалась в очерченные для нее рамки. А история, как бы она ни была циклична, тем не менее, наказывала учиться на ошибках предшественников, и Флокс была лучшей студенткой, чем все они. — То, что я не могу колдовать… мало что меняет для меня лично, — Флокс усмехнулась, — я не собиралась поступать в университет или связывать свою жизнь с тайнами Трансфигурации или Зельеварения. Но тот факт, что я — технически — сквиб, станет последним пятном на моей изрядно потрепанной репутации, и от меня отстанут. Мне не придется вставать за два часа до рассвета, чтобы все это, — она поправила волосы, — казалось естественным. Или питаться травой и сплетнями. Или ждать, когда же мой нареченный соизволит уделить мне время. — Фло, — Альбус крепко сжал ее пальцы, — тебе не обязательно было становиться героем. Она мягко улыбнулась. — Место было не занято. Послушай, — она повернулась к нему, — Альбус, у тебя дар. Ты не представляешь, как мне помогло то, что ты мог просто прочитать мои мысли, не заставляя меня произность все те вещи вслух. И ты умный! Ты даже сам не понимаешь, как много ты можешь сделать для людей вроде меня — запутавшихся в собственных решениях, абсолютно потерянных. — Я не понимаю, — Альбус качнул головой. Флокс вздохнула. — Ты знаешь, что у маглов есть колдо… медики, которые позволяют людям рассказывать о внутренних проблемах, чтобы постараться привести их души в равновесие? — Психологи, — поправил ее Альбус, и Флокс хмыкнула. — Они самые. Лонгботтом мне рассказала, что ходила к одному, потому что среди магов такой профессии просто нет, а она нужна! Альбус, ты можешь стать первым! Альбус смотрел на нее, уверенную, с золотыми искорками в глазах, и не знал, как сказать ей, что она видит в нем Спасителя вместо Потерянного. Альбус не был медиком, или психологом, или даже карьеристом. Да он даже не знал, куда приткнуть себя после ЖАБА! А Флокс просто подумала-подумала и дала ему возможность проявить себя не как Поттер, а как Альбус. Просто-Альбус-Северус, приятно познакомиться. И все потому, что Флокс не была просто красивой ведьмой с обложки. Флокс, черт возьми, была тем другом, за которого надо держаться, как за якорь. «Иногда твое лицо слишком выразительно». Альбус рассмеялся. — Ты удивительная. — Нет, всего лишь расчетливая. Без твоего вмешательства размышлять о жизни стало куда грустнее. Он поцеловал костяшки ее пальцев, избегая смотреть на перстень с монограммой Малфоев, который удалось воссоздать из поискового чернильного заклинания и который Флокс так и не сняла. Проследив за его взглядом, она напряглась. — Прости. — Нет, я понимаю, — Альбус погладил большую выпуклую ‘M’, — оно многое значит для тебя, — Флокс закусила губу. — Ты ведь знаешь, что Скорпиус и Лили — все? — тихо спросила она, и Альбус пожал плечами. — Я не обсуждал это ни с одним из них, но догадывался, что этим все закончится. В конечном итоге, отношения со Скорпиусом никогда не были бы хорошей идеей, а сейчас… — он замолчал, чтобы не ляпнуть чего-то слишком грубого. Скорпиус был его лучшим другом, и смотреть, как он самовольно раскалывается на части и позволяет той тьме, что поселилась в нем, поглощать его, было неприятно. Альбус старался помочь ему — но невозможно помочь человеку, который не хочет помощи. Флокс положила голову ему на плечо. От нее пахло клубникой. — Отношения, чувства… Это не должно быть так тяжело, ты так не думаешь? Нам ведь всего семнадцать. — Не должно, — согласился Альбус, — но что есть, то есть. Флокс уткнулась носом ему в шею и втянула в себя его запах. Альбус пожалел, что ему не дали время принять душ. — От тебя пахнет домом, — шепнула она ему на ухо, и Альбус притянул ее к себе, обнимая за плечи. Темные воспоминания об этом береге растворились в ночи, как сумерки, подгоняемые золотым шаром, выкатившимся из своей колыбели, окрашенной в цвета малины и сирени. В его жилах текла чужая магия, в его голове звучали чужие мысли, и чужое сердце билось в его груди, соседствуя с его собственным. Альбус был слепком из чужих решений и амбиций, но точно знал, что будущее, каким бы оно ни было, будет по-настоящему его. И, если Флокс не будет сильно против, то оно станет их.

***

      Скорпиус Малфой очень устал. Устал от людей, задающих ему одни и те же вопросы, устал от неопределенности, в которую превратилась его жизнь, устал от ночных кошмаров. Устал от смерти. Устал от сочувствующих, скользких взглядов, шуршащих по нему, как змеиная чешуя. Последние особенно раздражали, надо признаться. Он привык к тому, что на него смотрели, но теперь в чужих глазах сквозили чуждые ему эмоции, и от этого тошнило. Его лицо теперь было таким же, как его душа, — искалеченным, красивым лишь наполовину. Скорпиус никогда раньше не задумывался, скольким обязан своей внешности. Он раньше вообще не думал о том, что отражалось в зеркале, когда смотрел в него. Как оказалось, внешность решала все. Люди слышали фамилию «Малфой» и морщились, люди видели его и открывали перед ним двери. Потому что Скорпиус не выглядел, как злодей из сказок прошлого. Раньше — нет. Но он смотрел на себя сейчас, стоя в ванной башни старост, смотрел на то, как с непривычно-коротких волос капает вода, смотрел на уродливое месиво в том месте, где когда-то был глаз, смотрел на шрамы на своем лице и чувствовал, как его захлестывает ярость. Он не испытывал такой злости никогда в жизни — чужая магия, темная магия текла по его венам, и он не мог ее контролировать. Не по-настоящему. — Блядь, — прошипел Скорпиус, цепляясь за раковину, как за своего давнего врага. — Ненавижу, — он плюнул в зеркало, посмотрел на то, как его слюна стекает по поверхности, замахнулся и ударил. Раздался звон, посыпались осколки, закровили костяшки. Он даже не почувствовал боли. Из его рук потекла тьма, похожая на сгустки самой черной ночи, смешиваясь с его кровью и кружа вокруг него плотным туманом. Скорпиус отмахнулся от настойчивых теней, зло лизнул раненую руку, сплюнул кровь на кафель, а затем устало привалился к стене, глядя на беспорядок. Он не мог так жить. Все это время, чувствуя себя посторонним в собственном доме, зная, что произошедшее изменило все, Скорпиус лениво считал дни до свадьбы, что никогда бы не состоялась. Он знал, что скоро боль, мучения и кошмары закончатся, и ему даже не придется для этого двигаться с места. Он бегал от друзей, что настойчиво хотели облегчить его участь, но они ничего не понимали, а Скорпиус не был в настроении объяснять. Он просто… ждал. — Скорпиус, ты здесь? — в дверь просунулась кудрявая голова Розы. — Господи. Что случилось? — она осторожно перешагнула через осколки, глядя на него с тем выражением лица, что так сильно его бесило. Так смотрят на зараженную бешенством собаку. — Не твоего ума дело, — рявкнул он в ответ, резко выпрямляясь и пользуясь их разницей в росте, чтобы казаться более устрашающим. Теней у его ног не было достаточно, потому что Роза и бровью не повела. Она сложила руки на груди и покачала головой. — А мне кажется, что наоборот. Это и моя ванная тоже. Скорпиус закатил глаза, нагнулся и вытащил из ее сапога палочку — Роза вечно затыкала ее за голенища, будто это было удобно. — Репаро. Счастлива? — он повернулся, когда осколки с радостным звоном вернулись на место. Роза лишь холодно протянула ладонь. — Во-первых, верни мне палочку. Во-вторых, кончай вести себя как ублюдок, я тебе ничего не сделала. — Никто из вас мне ничего не сделал, — оскалился Скорпиус. — Лили всего лишь решила заняться самым опасным делом во вселенной, Флокс, дабы спасти мою бренную душу, отказалась от магии, Альбус приклеился к ней, будто его шарахнули Конфундусом, а ты отказываешься находиться со мной в одной комнате, хотя я никого не убивал! Это Вивиан убила! Моего отца! — он оттолкнул Розу в сторону и вышел из ванной, с ходу окунаясь в приятный полумрак гостиной. Тьма заскользила за ним. Скорпиус знал это, потому что чувствовал ее, как лишнюю конечность своего тела. Чужая рука опустилась ему на плечо и придержала, и он дернулся, замахиваясь и останавливаясь на половине пути, вспоминая, что это всего лишь Роза, и она не заслуживала жить с тем человеком, в которого его превратили повороты событий и чертовы обстоятельства. Мерлин. Он устал. Устал чувствовать необходимость оправдывать чужие надежды. Устал чувствовать себя как гость в своем собственном доме. Устал от голосов в его голове, шепчущих, что это никогда не изменится, и его судьба — раствориться в ошибках прошлого и призраках будущего. У каждого есть свой предел. Скорпиус достигал пика раз за разом, пока в него тыкали и тыкали проигрышами и давали оплеухи слуги Случая и Жизни, этих двух постоянных констант, и просто не мог… Не мог не чувствовать себя, как сточившийся, уставший, разломанный скелет человека, некогда мнившего себя способным на все. Он потерялся. И он не знал, как найтись, как обрести то, что было в нем когда-то. Надежду. Веру. Он задыхался в этом теле, чувствуя, как бурлит в его жилах древняя кровь, которой так кичились его предки и которая предала их всех. — Давай я сделаю нам горячий шоколад, — вздохнула Роза, и ее рука соскользнула с его плеча. Скорпиус поморщился. — Я предпочитаю огневиски. — Знаю, — она выразительно посмотрела на него, — поэтому мы будем пить горячий шоколад. Когда Роза Уизли смотрела вот так, трудно было с ней спорить. Скорпиус постарался задушить внутренних демонов — он еще помнил, какая у нее тяжелая рука, с того самого декабрьского дня. Сомневаться в том, что Роза не глядя врежет ему снова, не приходилось. Она единственная не пыталась выжимать из него то, что осталось от его души — вплоть до этого самого момента. Теперь Скорпиус понимал, почему. Роза всегда была наблюдательной. Она оставалась в стороне, позволяя ему творить все то, что он творил, и теперь подловила его, беспомощного, как котенка, посреди ночи, когда ему было некуда бежать. Усадила на диван, будто он был ребенком, и завозилась у окна, где на подоконнике таилось небольшое царство их домашнего кафе, — потому что Роза любила чаевничать, сидя за стопками пергамента и книг. У них в гостиной вечно пахло выпечкой, шоколадом и чаем с бергамотом. — Вот так, — Роза водрузила на столик две большие пузатые кружки, — немного остынет, и можно пить. Я не стала добавлять тебе сливки и корицу, не волнуйся, — Скорпиус пожал плечами, мол, мне все равно. Роза нахмурилась и бесцеремонно взяла его раненую ладонь в свои. — Что ты — он дернулся, но Роза лишь закатила глаза и достала палочку. — Малфой, я не могу запретить тебе дубасить зеркала, но ты не будешь пачкать кровью мой диван. — Мне не пять лет. — Да неужели? — рыжие брови изогнулись. — Эпискеи! Костяшки неприятно обожгло, но боль быстро прошла, будто к очагу приложили ледяной компресс. Кровь остановилась, и мелкое стеклянное крошево взвилось на ними крохотным облаком, устремляясь обратно в ванную. Скорпиус вырвал руку. — Счастлива? — Ага, — Роза кивнула на чашки. — Пей. Скорпиус подумал, что если он воспротивится, то Роза выльет шоколад ему на голову, и послушно притянул к себе лакомство, хотя больше всего на свете ему хотелось поджать лапы и сбежать в свою темную нору. Он не просил этого. Только теперь он понимал, что имел в виду Драко, говоря, что выбор — иллюзия. Скорпиус мог сколько угодно бежать от своего статуса, от грехов своей семьи, от лжи своего отца, но в итоге стал волшебником с черной силой внутри, кривым зеркалом, тем, от кого держались подальше. Когда-то он выбрал полную жизни и энергии мать, а не закрытого, уверенного и холодного отца, но мама покинула его, и отец последовал за ней. Он выбрал девушку, что зажигала его одним взглядом, но не смог ее удержать из-за своих же корыстных и эгоистичных принципов. Густой шоколад обжег небо, и Скорпиус поспешно сглотнул, позволяя горячей жидкости скользить по горлу, согревая изнутри. Роза облизнула губы. — Это по рецепту Тэдди. Он — профи, когда дело касается шоколада. Скорпиус не ответил, сделав еще один глоток. Было сладко, но почему-то горчило. Он взглянул на свои пальцы — из них по-прежнему сочилась тьма. Роза этого будто даже не замечала, попивая свой шоколад и качая ногой. Ее волосы были собраны в высокий хвост, переброшенный на левое плечо, а в ушах качались серьги-кольца. Роза выглядела… как-то иначе. Будто что-то в ее движениях стало мягче, грациозней. Будто она нашла свое место, и ей теперь было комфортно. Даже с ним. Монстром. — Слушай, Малфой, — Роза поставила чашку на столик, прерывая молчание, — что ты делаешь? Скорпиус моргнул. Сглотнул шоколад. — Прошу прощения? — уточнил он, тоже отставляя кружку и проводя рукой по волосам в привычном жесте, будто бы убирая со лба длинные пряди, хотя их там больше не было. Роза поджала губы. — Ты разыгрываешь представление, но я не уверена, на какую аудиторию ты рассчитываешь. — Представление? — Скорпиус фыркнул. — Роуз, если ты забыла, у меня… — Умер отец, я помню, да, — Роза тряхнула головой, и огненно-рыжий хвост слетел ей на спину. Она посмотрела ему в глаза и вздохнула. — Я не буду извиняться за бестактность, Скорп, потому что если я не скажу это тебе, то никто не скажет. Он настороженно посмотрел на нее — от такой Розы можно было ждать как объятия, так и хука справа. — То, что с тобой случилось — ужасная трагедия, — она прикрыла глаза, — этого не должно было произойти. Я понимаю, что остаться сиротой и вдовесок получить вот это, — она махнула на тьму у его ног, — не каждому под силу. Но Скорпиус, ты — не тот человек, кто ломается. — Откуда ты знаешь, какой я человек? — тихо спросил он, не поднимая на нее глаза. Ему хотелось выйти. Прочь от сердечных разговоров и попыток заглянуть ему в голову. Альбус пытался, и Скорпиус за это чуть было не сделал его хромым на обе ноги. Он не хотел, чтобы кто-то пытался им манипулировать. Больше. Никогда. Роза невесело усмехнулась. — Потому что я была влюблена в тебя с третьего курса, Малфой. И поверь, человек ни за кем не наблюдает пристальнее, чем за тем, кого любит. Скорпиус откинулся на спинку дивана, тяжело выдыхая и чувствуя на себе ее взгляд. Конечно, он знал, что нравился ей. Чего он не знал, так это того, что это продолжалось не месяцы, а годы. — Дерьмово ты выбираешь себе любовный интерес, — вяло пошутил он, и Роза фыркнула. — Не сказать, чтобы это был осознанный выбор, — она замолчала, все еще не отрывая от него глаз, — но это было логично. Мы дружили, и ты… Ты был добрым, Скорпиус. Несмотря на все то, что про тебя говорили на первом курсе. Ты был добрым, и смелым, и красивым. В тебя тогда все девчонки были влюблены. — Продолжай говорить все это в прошедшем времени, чтобы точно приободрить, — пробормотал Скорпиус, встречая ее взгляд. Роза цокнула языком. — Ты никогда не позволял людям и обстоятельствам тебя сломить, Скорп, и все это видели. Это вдохновляло. Ты знаешь, что Альбус решил пойти в вратари благодаря тебе, хотя все Поттеры твердили, что он будет ловцом, как Джеймс? Скорпиус покачал головой. — Я понимаю, что из всех возможных жизненных обстоятельств ты оказался в самых жутких, но тот Скорпиус, которого я полюбила в тринадцать лет, не срывался бы на людей, которые желают ему самого лучшего. Ты всегда получал худшее из худшего и делал из этого золото, как Мидас. Я не могу указывать тебе, как жить твою жизнь, Малфой, и не собираюсь этого делать, потому что у тебя своя голова на плечах. Но ты сдался — и мы все видим это. Твое желание не быть, как Драко, было так сильно, что ты был готов за это умереть. Но тебе больше не придется умирать, и ты понимаешь это, и тебе страшно. — Мне не страшно, — взбрыкнул он, позволяя теням ползти дальше, — у меня есть магия. У моего отца даже этого не было, а он построил империю на черном рынке. Роза коротко улыбнулась. — Сила не истончает чувство страха. Ты можешь быть сильным волшебником, но все равно бояться — будущего, одиночества, своих мыслей. Никакая магия не построит твою жизнь за тебя. Ты должен сделать это сам. Скорпиус встал. — Спасибо за шоколад, Роуз, — выдавил он и бросился вверх по ступенькам, в свою славную темную комнату, где распахнул окно и высунулся наружу, жадно глотая воздух и не совсем соображая, как дышать. Он не мог дышать. Он хрипло закашлялся, перебрасывая ноги через подоконник и пытаясь дышать, как учили — четыре секунды вздох, задержать на восемь, девять выдыхать. Под его ногами были мелкие башни, камни и зеленая майская трава. Возможно, он надеялся, что, если будет сидеть на краю достаточно долго со всей своей болью и истощением, это просто заставит его упасть. Потому что он не хотел жить — не здесь, не сейчас, не так. Последние семнадцать лет жизни были потрачены на то, чтобы поддерживать себя живым, и утрата этих инстиктов вынуждала его сворачиваться в клубок, заставляла чувствовать себя бесконтрольным, напуганым. Пальцы ощутили шероховатость пергамента, застрявшего в кармане, и Скорпиус, зажмурившись, потянулся за ним, разрывая печать. Знакомый косой почерк оказался перед глазами — ровный, четкий, правильный. Совсем не такой, как человек, которому этот почерк принадлежал. «Скорпиус, я осознаю, что не могу распоряжаться твоей судьбой, но ты — мой сын, и твоя безопасность — моя прерогатива». Скорпиус прерывисто выдохнул и отвел глаза, пялясь на облака, подсвеченные лунным сиянием, пышные и медлительные. — Какой же ты ублюдок, — пробормотал он в небо, сжимая пергамент. «У меня нет ресурсов, чтобы заслужить твое уважение, но ты должен понимать, что все, что я когда-либо делал, было ради того, чтобы твоя жизнь не была похожа на мою. Я выживал, чтобы ты мог жить». — Не смей, дракл, слышишь? Не смей прикрываться этим, Драко, ты плохой человек — был плохим человеком, и тебе прекрасно это, блядь, известно! «Поэтому ты должен знать, что я нашел способ обратить Обет вспять. Для этого тебе нужно заклинание Donum Anima, человек, которому ты безоговорочно доверяешь, и ваша с ним кровь. Заклинание высосет из тебя магию, и Обет не сработает, поскольку магический контракт Обета работает только на волшебниках. После «свадьбы» можно обратить заклинание вспять. Сама магическая формула не очень сложна, но требует повышенной концентрации, поэтому работает только на сильных волшебниках. У наследника Малфоев это обязано получиться». — Не льсти нашему роду. Мы с тобой — одного поля ягоды, Драко. Ты знаешь, что это Флокс отдала свою магию Альбусу, спасая меня, м? Интересно было бы посмотреть на твое лицо — идеальная чистокровная невеста и вдруг — такое самопожертвование! Да в ней мужественности больше, чем в нас с тобой, вместе взятых. «Я не виню тебя, Скорпиус». — Как мило с твоей стороны. «Когда мне было семнадцать, я бы подставил кого угодно, сказал бы что угодно, сделал бы все необходимое, лишь бы мне вернули все то, чего лишили в войне. Ты не знал тех ужасов, но печать преступлений этого рода легла на твои плечи в момент рождения, и не твоя вина, что ты не стал играть по моим правилам. Ты придумал собственные, чтобы в итоге выйти из игры. И я считаю, что ты совершаешь ошибку, но любовь заставляет нас делать странные вещи». — Особенно та любовь, что заканчивается. «Я не любил твою мать, но я не буду просить за это прощения. Настоящие чувства должны быть похожи на молнию — яркую и поражающую насквозь. Малфои либо любят вот так, в бурю, как сильнейшая стихия, мощью которой нельзя не восхищаться, либо не любят вовсе. Но так получилось, что моя молния ударила слишком сильно, превратив меня в пепел». — А мы не настолько непохожи, отец. Ты знаешь, что электрический ток следует по короткому пути «грозовое облако — земля»? Так объясни мне: как же, черт возьми, посреди этой простой цепочки оказались мы с тобой? «Я всегда знал, что Астория влияет на тебя в большей степени, чем я. Я думал, что ее искренность и наивность портят тебя. Оказывается, вся моя жизнь — грандиозная цепочка неправильных выводов». — Как же мы так ошиблись с гравировкой на твоей могильной плите. Последняя фраза прекрасно описывает все твое существование. «Я делал страшные вещи и продолжаю делать их, потому что я — трус. Я не хочу знать, что бы было, если бы во мне было твое назойливое благородство. Думать о возможном исходе жизни так же бесполезно, как считать звезды. Но тебе не обязательно повторять мой путь». — Вот только я не знаю, как дальше жить, Драко. Я зол. Я не могу спать. Мне хочется прыгнуть. Меня не пускают обратно. В светлое поместье, к вам с мамой, во время, когда мир заканчивался на границе леса. «Тебе достанется все, чем когда-то владели поколения нашей семьи. То, что ты будешь с этим делать, не будет моей проблемой. В конечном итоге, по ту сторону завесы не важна ни репутация, ни активы. Ты можешь начать сначала и сделать себя сам». — Если я еще раз услышу что-то в этом духе, я кого-то прикончу, и мы оба станем убийцами. Тебе бы это наверняка понравилось. Скорпиус прикрыл глаза. Он бежал всю свою жизнь, выбирая все наперекор уготованному ему пути, но все его усилия обратились в прах. И теперь ему все талдычили, — даже отец из своей чертовой могилы, — что ему остается только подняться на ноги, сплюнуть тьму и постараться стать тем мужчиной, которым он сам сможет бы гордиться. Как же он всех их ненавидел. Будто они что-то понимали. Он снова посмотрел вниз, на размытый силуэт пергамента в его пальцах. «Знаешь, у боли есть пределы, но у страха — нет. Не бояться боли — опасно, потому что без этого страха не видишь пределов». — Я никогда не боялся боли. «Несмотря на все то, что говорят про трусов, в постоянном страхе есть премущества. Страх остаться в одиночестве, в разрушенном поместье и без единой души, которою я смогу назвать семьей, вынудил меня подняться в момент, когда мне в горло уже забрасывали могильную землю». — А что делать, если я и являюсь могильщиком, папа? Голос сорвался. Скорпиус мотнул головой, выпуская из потрепанных легких воздух. «Встав, я пытался найти свое место — долго, упорно и абсолютно безрезультатно. Но ты — лучшая версия меня, сын. Так и должно быть, и меня больше не съедает зависть, когда ты находишь в себе мужество идти мне наперекор. Возможно, чему-то я все-таки научился». — Единственное, что я теперь умею — держать всех в страхе. Раньше я хотя бы мог летать. «Порой можно найти выход в самом неожиданном уголке мира. Для меня им стал черный рынок». — И его же тени ожесточили тебя. Я не хочу иметь с ними ничего общего. Я хочу сжечь твое прошлое и сделать то, что смогу назвать своим будущим. Что-то, что поможет кому-то другому. Поможет мне. Я не смогу жить, как ты. «Каждый человек оставляет отпечаток в этом мире. Я оставляю тебя». Скорпиус сморщил нос, сморгнул слезы и посмотрел на пергамент, который на деле являлся старым домашним заданием по Чарам. Как бы ему ни хотелось, чтобы Драко написал все то, что Скорпиусу так услужливо подсовывало воображение, он не знал, что на самом деле было в том злополучном письме от отца, потому что сжег его — в порыве ярости, ненависти и боли. Возможно, Драко написал, что разочарован, что Скорпиус — позор рода, отшельник и погибель Малфоев. В конце концов, именно так он говорил при жизни, с чего вдруг ему писать что-то другое в последнем письме? «Выбирай выражения, я не твой дружок» «Мальчишка» «Не смей командовать в моем собственном доме, не дорос еще» После многолетнего бега всегда устаешь и приходиться расплачиваться падением. Кто-то остается лежать, а кто-то встает и бежит дальше. Но Скорпиус устал бегать. Устал чувствовать себя трусом. И если он был хотя бы вполовину тем человеком, которым его считали, то он должен был сделать только одно — встать, развернуться и побежать прямо в пасть тому, что так пугало его в юности. Озарение пришло так внезапно, что он чуть не вывалился из окна, вовремя ухватившись за оконную раму и покачнувшись, смотря на стелющуюся по стене башни черноту. Пергамент отправился в свободный полет в воздух, где его подхватил шальной теплый ветер и унес куда-то к верхушкам Запретного леса. К горлу подкатила тошнота, и Скорпиус сглотнул, пытаясь унять бурю в собственной душе. Тьма так и просилась наружу, хотела порезвиться со своей матерью — ночью, но он крепко сжал зубы и кулаки, вытер мокрую щеку и высоко поднял подбородок. Он был лучшей версией Драко. Возможно, сам Драко так и не считал, но так считало подсознание Скорпиуса. Он мог сделать это. Тьма взвыла раненым зверем, но Скорпиус упрямо помотал головой. Место. Сидеть. Сидеть, блядь. Внутренности вновь пееркрутило, он закашлялся, со свистом втянул в себя прохладу и захохотал, как безумный. Тьма бесновалась в его клетках, в его жилах, в его сердце. Он был искалеченным и испорченным, и не таким сильным, как они все думали, и далеко не таким добрым. Но он был. И должен был оставаться здесь, в этом самом моменте безысходности и боли, потому что мог. Гарри Поттер не для того сказал, что у Поттеров всегда будет для него место, чтобы Скорпиус взял и предал его веру в собственную силу духа. Лили не для того потратила месяц своей жизни на то, чтобы вытащить его из колодца. Флокс не для того пожертвовала своей магией, чтобы он прыгнул — здесь и сейчас. Его отец не для того умер, защищая его, чтобы он сдался. Когда-то Скорпиус не знал, что за все, даже опыт, надо платить. Но теперь он вырос. И впервые по-настоящему это почувствовал. Несколько недель спустя Скорпиус с ленивым видом наблюдал, как Джеймс Сириус Поттер пытается вернуть себе дар речи. — Тебе не обязательно давать ответ прямо сейчас, — усмехнулся он, но Джеймс потряс лохматой головой, поправил очки и, откашлявшись, заявил: — Малфой, когда ты так просишь, разве я могу отказать? Скорпиус протянул ему ладонь, и они с чувством пожали руки. И пусть они были всего лишь подростками с багажом проблем, не разобравшиеся в себе, потерянные на перекрестке дорог. Даже их родители, то самое знаменитое поколение, прошедшее через огонь и воду, только начинало обретать себя. Ведь в конечном итоге, чтобы найтись, сначала надо потеряться.