***
Обычно Хамфри приезжал к Джиму вечерами пятницы. На неделе они нередко отправлялись после работы куда-нибудь в городе, выбирая по очереди на свой вкус: театры или кино, выставки или танцы — Хамфри знал один частный клуб в районе Вест-Энда, где раз-два в месяц по особым дням мужчины могли танцевать друг с другом — как и женщины — и обычные разнополые пары не смотрели на них косо; а если рабочий график не позволял увидеться — висели друг с другом на телефоне, созваниваясь, чтобы обменяться пожеланиями сладких снов. Последние почти три месяца они проводили вместе все уик-энды и праздники: ленились по утрам, разговаривали обо всех мелочах на свете, гуляли в скверах и парках, обедали в ресторанчиках неподалёку или покупали продукты и готовили на маленькой кухоньке, толкаясь, смеясь и дурачась. Вечерами под новости играли в «Скрэббл» и смотрели телефильмы. Непрестанно, хронически хотели друг друга, так что кровать постановили заменить на новую — пошире. Одна из последних декабрьских суббот выдалась необычная. За завтраком Джим выхватил из рук Хамфри газету и спросил: — Сходишь со мной в церковь? — Я думал, ты неисправимый безбожник! — «Как и я», мысленно прибавил он. Пусть календарь показывал двадцать пятое, но ни разу за всё время, что Хамфри знал Джима, не давал тот повода подозревать, будто ему есть дело до веры во что-либо, помимо свободной прессы, «своего» футбольного клуба да ядерного разоружения. — Ну, мы всё равно могли бы зайти поглазеть, вроде как туристы, — пожал плечами Джим. Наверное, это необходимо для редакционного материала? Хамфри согласился. После череды промозглых дней погода, наконец, выправилась, солнце светило совсем по-весеннему, лёгкий мороз покусывал щёки. По дороге Джим рассказал, что хочет посмотреть один молельный дом — они, мол, заглянут ненадолго, полюбоваться новыми витражами. В итоге пешком дошли почти до Пикадилли. Прошли через небольшой парк и, миновав кованую ограду, вышли к фасаду современного здания из красного кирпича, ничуть не похожего на церковь: ни шпилей, ни колокольни… Судя по табличке у двери, Джиму зачем-то понадобилось «Общество друзей либеральных квакеров». Внутри оказалось довольно много людей: собрание верующих явно находилось в самом разгаре. Джим с Хамфри тихонько заняли места на последнем ряду жёстких деревянных стульев. Хамфри окинул взглядом лаконичное убранство. Витражи здесь и правда были своеобразные — не с изображениями святых или ангельских фигур, но с абстрактными композициями, напомнившими ему полотна «лучистов». Под узкими высокими окнами стояли несколько столов с термосами и одноразовыми стаканами. Сидевшая неподалёку от Хамфри женщина держала такой картонный стаканчик, время от времени делая глоток горячего чая. На её рюкзачке Хамфри заметил значок с «крестом мира» и ещё один, с необычной звездой и белой голубкой на её фоне: видимо, то был символ квакеров — такие же восьмиконечные звёзды сияли разноцветными стёклами в каждом из узких высоких окон. Лицо седовласого проповедника показалось Хамфри смутно знакомым, хотя где, спрашивается, он мог бы видеть его раньше?.. Джим с напряжённым вниманием вслушивался в его речь, больше похожую на выступление профсоюзного лидера, посвящённое вопросам рабочего движения и задачам социальной справедливости, чем на религиозную проповедь. Да, странная служба, пожалуй, больше походила на митинг активистов какой-нибудь левацкой партии. Джим, словно почувствовав нервозность своего спутника, на мгновение взял его за руку… После нескольких коротких выступлений других членов собрания последовала сессия чего-то вроде коллективной медитации (причём женщина рядом вместо молчаливой молитвы предпочла тихо листать книжицу — по виду какой-то детектив в мягкой обложке), и собрание объявили завершённым. Ни пений гимнов, ни музыки, ни сбора пожертвований, ни благословений, какое счастье. Хамфри был бы рад сразу уйти: по правде говоря, любой интерес к религии умер в нём годам к шестнадцати, и с тех пор в церкви он появлялся, только когда не получалось отвертеться, на обязательных службах в университетской часовне в студенческие времена, например, или на крестинах племянниц. К досаде Эплби, Джим Хэкер решил, что они не могут уйти, пока он лично не подведёт его к каждому витражу, то и дело натыкаясь на прихожан и обмениваясь с ними приветливыми улыбками и рождественскими поздравлениями. В конце концов, когда зал собраний опустел, к ним, едва заметно прихрамывая, подошёл проповедник (если у квакеров они называются проповедниками — Хамфри понял, что, строго говоря, ничего не знает о квакерских обычаях). Он успел раскурить трубку и стал ещё меньше похож на христианского священника, чем раньше. — В наши дни нечасто замечаешь на подобных встречах молодые лица. Тем приятнее было видеть вас сегодня. — Он улыбнулся Хамфри, в глазах зажглись озорные искорки: — Спасибо, что привели моего сына. В последний раз он тут появлялся позапрошлой зимой и один. Вот кого напоминали его черты! Экстраординарно. — На самом деле, это он меня привёл, сэр. Хамфри недоверчиво переводил взгляд с лица проповедника на лицо своего спутника и обратно: другой цвет глаз, сетка морщин на лбу и щеках, поредевшие седые волосы — но в целом… Джим запротестовал: — Ты же знаешь, па, мне некогда — дедлайны и прочие заботы… Позволь, я представлю тебе моего друга: Хамфри Эплби. Мы пересеклись по редакционному заданию в середине лета и с тех пор здоровски сдружились и сблизились... Хамфри сбросил оцепенение и протянул ладонь старому квакеру для рукопожатия, пока Хэкер-младший не ляпнул лишнего: — Отличная речь, преподобный… — («Альберт Хэкер», — наклонившись к его уху и щекоча дыханием, подсказал громким шёпотом Джим). — О, умоляю, давай-ка обойдёмся без «преподобных», мой мальчик, — Хэкер-старший энергично встряхнул ладонь Хамфри. — Сказать по правде, все зовут меня просто Берт или старина Ал из «Общества друзей». — Видел бы ты его на ежегодном антиядерном шествии, — подтвердил Джим. — Ораторский талант у нас, Хэкеров, в крови. — Джим мог бы добиться многого на церковном поприще, но мальчишка предпочитает заниматься ерундой вроде газетных статеек, — рассмеялся Хэкер-старший, — ещё и в политику грозится уйти. Грезит о том, чтобы сделать мир справедливее, забравшись повыше в комфортабельные вестминстерские кабинеты, ужасно удобно! — Отец и сын обменялись добродушными ухмылками. Втроём они вышли на запорошённое пушистым снегом крыльцо. Альберт Хэкер запер тяжёлую дверь на ключ. Потом он задумчиво закусил мундштук трубки, затянулся. И, бросив на Хамфри с Джимом заговорщицкий взгляд, предложил: — Ну-с, молодые люди… Паб?***
А под вечер Хамфри, днём пребывавший в молчаливой задумчивости, в первый раз серьёзно рассорился с Джимом. Тот пытался ему доказать, что отец его — либерал и что либеральные квакеры без предубеждения относятся к гомосексуализму (таким в середине 1960-х был общепринятый как бы нейтральный термин; для примера вот вам расхожая шутка: «Кто такой "педик"? Джентльмен-гомосексуалист, только что вышедший из комнаты»), но растревоживший себя Хамфри просто не мог в это поверить; со своим отцом он не разговаривал четверть века: с шестнадцатилетия, когда тот практически отлучил его от семьи, до самой его смерти. Он не сможет себе простить, если у Джима с его замечательными, судя по всему, родителями из-за него: его эгоизма, его испорченности — случится разлад. Отец отлучил его от семьи, когда застал в домашней библиотеке за сочинением письма к однокласснику. Письмо было совершенно невинное, но строгий глава семейства, очевидно, угадал между строк нечто, подтверждающее его давние подозрения. Следующим же утром юного Хамфри отослали в Оксфордшир, к сестре матери (современной, незамужней и независимой, но что поделать), так поспешно, что он едва успел попрощаться с мамой… и не успел с сестрёнкой (интересно, какую историю они ей скормили?). Звонить домой ему запрещалось, как и возвращаться из новой школы-пансиона на каникулы, но несколько раз в год, ко дню рождения и на Рождество, он получал открытки от матери, в которых она сообщала, что у них все здоровы, погода хороша, а сестра и отец (это уж вряд ли!) передают ему сердечный привет. С сильно состарившейся матерью он повидался лишь после смерти патриарха семейства — о которой ему сообщили с опозданием в месяц: упрямый старик отдал чëткие указания на этот счëт, не желая присутствия сына на похоронах. Удивительно, но при этом он не вымарал его из завещания. Мать мягко попеняла Хамфри, что он-де совершенно их позабыл в лондонской суете. Она будто начисто стёрла из памяти тот душераздирающий эпизод, когда отец не позволил Хамфри (рыдающему, словно ребёнок, коим, собственно, он тогда и был) обнять её на прощание, и абсолютно уверилась, что уехать было его добровольным решением. В своих тщательно и благообразно переписанных воспоминаниях она совершенно изменила реальность, имеющую отношение к угрозам и проклятиям властного супруга (по возрасту скорее годившегося ей в отцы). Говорить о прошлом с ней было неловко и бесполезно, она не помнила правды. Хамфри тоже не хотелось помнить той сцены — как мать избегала даже взглянуть на него!.. В любом случае за прошедшие годы они стали чужими, посторонними друг другу. А вот с младшей сестрой отношения восстановились намного раньше: она сама нашла его, как только стала учиться в Лондоне. Разыскала в телефонной книге номер его телефона и, немало удивив внезапным звонком, пригласила на встречу в одну из модных кофеен в Блумсбери, где подрабатывала официанткой. В чирикающем оживлении местных завсегдатаев-битников он остро прочувствовал свою инородность: скворец, случайно затесавшийся в вольер к волнистым попугаям и райским птицам. Строгий офисный пиджак в тонкую полоску и чёрный галстук в мелкую крапинку среди дробного калейдоскопа летящего льна, шёлка и синтетики с броскими орнаментами, грив лакированных волос всевозможной длины и оттенков, перезвона браслетов и ожерелий из крупных бусин. Из крохи со смешными куцыми хвостиками, которую он бережно хранил в памяти, сестра превратилась в современную долговязую девушку в ярком мини-платье и цветных чулках. В свои двадцать три собиралась замуж. Разве не было бы здорово, если вся семья смогла бы собраться в этот день вместе? Любимица отца, она не представляла всей меры жёсткости и упрямства его характера. И не знала — откуда бы? — что это упрямство унаследовал и Хамфри: пожалуй, единственное, в чём он и отец были схожи. — Почему бы тебе просто не помириться с ним? Уверена, он позабудет о вашей странной ссоре, если ты извинишься! Эта фраза подействовала на Хамфри как красная тряпка на быка. Ах вот как, ему просить прощения за то, что его вышвырнули из дома?! Совершенно ясно, что сестра не представляет, о чём идёт речь; родители, вероятно, полностью обходили эту тему молчанием, вычеркнули его. Он был так разгневан, изранен все эти годы, что тут же посвятил её в суть истории — всё-таки больше она не была той маленькой девочкой, которая вечно приставала к нему с просьбами то нарисовать балерину, то придумать сказку про фей, то поиграть с ней и её плюшевым мишкой и фарфоровыми куклами в гостей и чаепитие... Вырезать для неё принцесс из журнала и мастерить из цветной бумаги для них платья… Яркая разноцветная мечтательная поэтичная девчоночья чепуха, с которой ему лучше было бы пореже попадаться на глаза деспотичному отцу. Его маленькая сестричка достаточно взрослая, чтобы понимать, что с её братом всегда было не совсем так. Она с удивлением откинулась на спинку стула: — Но ведь ты выглядишь таким нормальным! Тоскливо скучным, уж извини. Хамфри благодарно склонил голову с коротко стриженными и аккуратно зачёсанными на косой пробор давно укрощёнными кудрями: всё верно — он ведь занят на приличной работе, а не в каком-нибудь мюзик-холле или кхм, извините, кофе-баре. Он над собой отлично поработал за прошедшие годы. Даже курить начал, чтобы тембр голоса стал резче и ниже (и чтобы при случае угостить сигаретой симпатичного незнакомца — в идеале с выразительными голубыми глазами — обратившегося к нему на вечерней улице за огоньком, но этой безобидной фантазией он с ней не делится, конечно). Пускай он не носит кричащих галстуков с вызывающим рисунком, или вычурных перстней, не отращивает волосы, не подкрашивает губы и скулы (хоть и жаль, что нельзя попробовать), не манерничает... В целом, как говорится, «не пугает лошадей» экстравагантностью. Но одно это не делает его гетеросексуальным, просто он имеет представление об уместности и этикете. Каждый должен знать своё место, знаешь ли. Сестра приподняла чётко очерченные брови на эту его философию. Пожалуй, решил Хамфри, как только она скажет, что инвертов вроде него успешно лечат, он молча встанет и уйдёт. Выглядеть и вести себя он может как угодно сдержанно, чего он не может — усилием воли сдерживать влечение к мужчинам и прекратить влюбляться в них. Если у кого-то из его родственников с этим проблемы — тем хуже! Сестра поставила опустевшую чашку на блюдце: — А ты уверен, что дело было в этом?.. И не такое уж он чудовище, — (Он не назвал отца «чудовищем», то были её слова!), — как тебе кажется. По крайней мере, оплатил тебе университет… Вот, значит, во что заставил поверить её отец? Хамфри был стипендиатом. Унылым зубрилой в короткой уродливой мантии, над которым посмеивались однокашники в Бэйли-колледже, и который постоянно находился на нервах, паникуя, что провалит экзамены, потеряет стипендию, не сможет окончить курс… Непопулярным заучкой, которому не всегда хватало средств не только на развлечения, но иногда — под конец учебного года — даже на горячие обеды, из-за чего частенько приходилось подрабатывать репетиторством, нянчиться с желторотиками, желающими поступить в его alma mater, или помогать однокурсникам с черновиками заданных эссе (нарушить правила, сделав работу за кого-то полностью, он бы не посмел, сколько бы за это ни предложили). Хамфри кое-как сводил концы с концами, готовый почти на что угодно, лишь бы не обращаться за помощью к отцу. Постепенно это стало идеей-фикс. Как и не обременять по возможности тётушку, скрывать от неё любые неурядицы, чтобы она не писала о них в письмах его матери. Неизвестно, сколько Хамфри продержался бы на чистом, дистиллированном, дьявольском упрямстве, и в какие бы проблемы впутался, но когда положение его дел стало вполне отчаянным, когда он всерьёз задумался о том, чтобы оставить университет, не окончив последний год, и ответить на одно из двух газетных объявлений (первое о вакансии преподавателя английского языка и литературы во второсортной бординговой школе в шотландской глуши, в другом писали о позиции страхового агента в соседнем графстве), тогда его приметил и взял под своеобразное покровительство третьекурсник Арнольд Робинсон — из длинной династии оксфордских Робинсонов — и чуть ли не единственный студент в Бэйли, которому слишком серьёзное, до одержимости, отношение Эплби к академическому знанию и учёбе не казалось таким уж смехотворным. За это к Арнольду Хамфри долго ещё после выпуска испытывал юношески наивную влюблённость… Завершиться которая, разумеется, не могла иначе чем дружелюбно-снисходительной проповедью Робинсона да слезами Эплби (их он презирал и ненавидел всем сердцем, но почему-то всё равно никак не мог остановить), взаимным охлаждением и отдалением. Из дня сегодняшнего такой финал их знакомства представлялся повзрослевшему Хамфри Эплби совершенно закономерным и неизбежным, но тогда… (Тогда ему мечталось, что все ласковые слова и упоительные поцелуи… и несколько драгоценных ночей, проведённых с милым другом… обязательно должны значить не только утоление природной потребности, полового инстинкта, но и разделённое любовное томление, обоюдные глубокие чувства). — И столько лет прошло… Ты такой упрямый! Попробуй сделать первый маленький шаг, напиши ему, — прервала его мысли сестра. Говорила она, конечно же, не об Арнольде, но в то Рождество Хамфри отправил открытку и ему. Как он и предвидел, ответа от отца не последовало. А Робинсон его удивил: прислал целое письмо — в начале его он с едва скрываемым из деликатности любопытством осведомлялся, в кругу ли любящей семьи встречал его «давний однокашник» праздник (видимо, помнил его обстоятельства по их задушевным беседам в Бэйли), далее пел дифирамбы своему недавнему брачному союзу, а в заключение спрашивал, не связал ли себя Хамфри так же узами Гименея с какой-нибудь очаровательной и умной особой… Читать эту галиматью было в высшей степени неловко, но недлинный иезуитски вежливый ответ-отписку ни о чём он составил (1. К несчастью, заботы службы вмешались в праздничные планы и не дали провести эти дни в семейном кругу; 2. Примите с супругой самые сердечные искренние поздравления; 3. Вашему покорному слуге, увы, пока не посчастливилось встретить ту самую, единственную, но он не теряет надежды). Разыскав его, сестра продолжила с ним общаться, они созванивались регулярно, по меньшей мере раз в неделю. Она познакомила его со своим женихом, а спустя несколько лет Хамфри уже заваливал подарками близняшек-племянниц (стать супругом и отцом ему никогда не суждено, так почему бы не сосредоточиться на роли идеального дядюшки). Сестра с мужем были вполне современными людьми, но Хамфри никогда не приводил к ним никого из тех, кого он мог бы назвать «очень близким другом» и пришёл в ужас, когда однажды счастливая чета намекнула, что могла бы его кое с кем познакомить (не уточняя, правда, имелся ли в виду мужчина или женщина — всё-таки Хамфри лишь однажды говорил об этой части своей жизни с сестрой и не знал, известно ли что-нибудь о данном достаточно банальном скелете в шкафу её избраннику). И вот всё это — и многое другое — Хамфри выложил Джиму в вечер того воскресенья, когда они возвращались после пары раундов в любимом пабе Хэкера-старшего. Хамфри, перенервничавший, взвинченный, предложил Джиму взять паузу, не встречаться несколько недель — а лучше месяцев! — чтобы у того было время поразмышлять как следует, посмотреть на их отношения со стороны, всё взвесить без эмоций, отстранённо. Решить, стоит ли подвергать риску то доверие, любовь и уважение, что есть в его семье (родители Джима развелись, когда ему было четырнадцать, но остались друзьями и души не чаяли в своём единственном отпрыске). Джим слушал Хамфри очень внимательно, становясь серьёзнее с каждым тезисом. На «паузу» согласился. Хамфри в сумрачном настроении пожелал ему приятных зимних выходных, спустился в метро один и на пути домой чувствовал одновременно и облегчение оттого, что подтолкнул его к принятию сложного, но верного решения, и иррациональное горькое разочарование, что тот с ним не поспорил. Только у зеркала в прихожей заметил, что непонятно как умудрился вернуться с футбольным шарфом Джима, заботливо повязанным вокруг шеи, и в его вязаных перчатках. А буквально через несколько часов, неожиданно для Хамфри, начинающего смиряться с очередной потерей и отвержением, Джим Хэкер, как ни в чём ни бывало, привычно появился на пороге крохотной квартиры, которую молодой чиновник арендовал неподалёку от Уайтхолла у пожилой и чопорной, но не любопытной и глухой как пробка, лэндледи. — Я всё решил, — выпалил Джим, едва отворилась дверь. Хамфри рот не успел раскрыть от удивления. — Поговорил с ними обоими: со своими стариками, я имею в виду. Рассказал про тебя. Про нас, в смысле. Всё в порядке. Хамфри не верил своим ушам. Вот так запросто? Так не бывает. Для него уж точно. Похоже, принципы миропорядка, которых придерживается семья Хэкеров, сильно отличаются от тех, которыми руководствуется семейство Эплби. — И мне очень жаль, что твои родители… В общем, я считаю, что это они зря. Нельзя так, ни с кем. Фирменное красноречие Хэкеров, кажется, несколько ему изменило, голос дрогнул. Хамфри давно оставил позади того неуверенного застенчивого подростка, каким был когда-то; он перевалил за тридцать, и нет ему особого дела до того, хороши ли, плохи ли, были его отец и мать, правильно ли поступали, заслуживал ли он большего их понимания и снисхождения. Он оставил того рыдающего мальчишку, умоляющего их о прощении далеко в прошлом, бросил его… Ему вдруг стало не хватать воздуха. Он не вполне понял, как оказался в объятиях Джима, кто сделал первый шаг? — Хамфри, надеюсь, теперь ты больше не хочешь дать мне отставку? Даже для моего же собственного блага. Тот прошептал в ответ, пряча от стыда у него на плече лицо (как он мог думать о дорогом великодушном Джиме так плохо, зачем был таким высокомерным ядовитым гордецом и эгоистом): — Никогда, никогда... Джим тем временем с влюблённой улыбкой разглядывал его, взяв за подбородок и заставив поднять голову: — У тебя красные глаза. Оплакивал наш великий роман? Хамфри скорее бы умер, чем признался, что догадка Джима попала точно в яблочко. — П-просто аллергия... — «Проклятье, как сенная лихорадка может начаться в декабре, соберись!», — то есть ангина!! Джим взял его лицо в ладони («Не опускай взгляда: ты не сделал ничего плохого, слышишь? Выше нос!») и долго целовал покрасневшие веки, снова засиявшие на тёмных ресницах слезинки. Может быть, бог всё-таки иногда существует.***
— Знаешь что? Познакомь меня с ними, — предложил вдруг Джим. Он стоял на стремянке и вкручивал лампочки, которые подавал ему Хамфри снизу, в новёхонькую люстру. Некоторое время назад они, наконец, решили, что хватит скитаться между холостяцкой норой Джима и крохотной квартиркой Хамфри (которую Джим называл «скворечником, пусть и элегантным»), потратили несколько дней на разъезды с агентами риелторских контор по городу и заселились в апартаменты посветлее и побольше — будущим Рождеством и ёлку можно нарядить, при желании. — Я хотел бы с ними увидеться: с твоей мамой, сестрой… И особенно с тётушкой, к которой тебя тогда сослали, и с её верной компаньонкой, конечно. Зуб даю, я их всех очарую минут за двадцать. — Нет, ты серьёзно? — Абсолютно. За тридцать максимум. Если ты не против. Когда будешь готов. Мои па и ма тебя обожают, и я подумал, не пора ли и мне немного узнать твоих? Раз уж мы, очевидно, вместе и в печали, и в радости и так далее по тексту. — Ты сумасшедший. Не представляешь, во что ввязываешься. Хамфри живо вообразил себе картину: он решается навестить мать, взяв Джима с собой. Первым, что она, по всей вероятности, прямо на пороге скажет статному шатену с синими глазами и лучезарной улыбкой, будет «Вы, значит, близкий друг моего Хамфри? Женаты, надеюсь? Вы должны на него повлиять! Меня очень расстраивает, что он до сих пор одинок». Внуки — единственная тема, которая в последние годы её интересует. С другой стороны, судя по всему, Хэкеров так просто не смутить — даже кому-то из Эплби. А ещё Хамфри прекрасно осознаёт: Джим именно тот человек, с которым в подобной ситуации ему не захочется провалиться сквозь землю от неловкости. С Джимом он и сам становится лучше, смелее, увереннее, перенимает непробиваемый оптимизм и неиссякающее беззлобное чувство юмора. — Когда-нибудь, обязательно, — пообещал он. И тут же с удивлением понял, что на самом деле не совершенно против этой затеи. Может быть, познакомить Джима со своими сестрой и матерью на следующее Рождество?.. Просто сказать, что хороший и близкий друг любезно снимает вместе с ним квартиру — пусть думают что угодно, насчёт причин, по которым пара мужчин под тридцать пять ютятся вместе, как студенты: обезумевшие лондонские цены на недвижимость в центре, инфляция, падение фунта… — всё равно его матушка настолько поглощена поддержанием фантазии о благообразии семейства Эплби в своей голове, что вряд ли заподозрит тень чего-либо вульгарного: не заподозрила же она за все эти годы собственную сестру! Так что да, Джим прав, его мать он бы завоевал без особого труда... Эплби-старший получил бы техническую победу за неявкой, по очевидным причинам, но, думается, будь старик жив, Джиму и его по силам было бы обаять, и получить в награду издевательски вежливое «Вижу, вы неплохой парень, очень жаль, что угодите прямиком в ад из-за моего блудного сына». Хамфри, опомнившись, гонит этот голос из своей головы: хватит, достаточно он позволял ему помыкать собой. Да, Хамфри не терпится пощеголять перед роднёй Джимом. Он так гордится им, так любит (втайне считая практически идеалом), что забывает о том, как до их встречи его постоянно мучили вина, страх, неуверенность. Джим каким-то волшебным нелогичным и необъяснимым образом освободил его, показал — можно иначе. Теперь, когда они есть друг у друга, в его душе нет горечи — и Хамфри уже привык к этому, почти перестал себе удивляться, лишь изредка невольно на краткое мгновение замирая рядом с Джимом, вспомнив, каким смехотворно несчастливым жил раньше. _______________________________ Тонна необязательных примечаний: (ещё одна настроенческая песня: https://youtu.be/XtB0LqyJsdA?si=D7Q3k6h4ZQFJ-qxd Michael Bublé - Cold December Night) Дописав и доредачив, конструирую задним числом саммари точнее: Хамфри хочет бросить Джима для его же пользы (Джим, послушав, делает всё по-своему и НЕ бросает Хамфри — для *его* пользы!) Такие вот фаноны, отчасти самоповторы = частично похожие для юности Хамфри фаноны уже использовала для фика «За сто девяносто девять миль» и «Отвлечённый пример» (на моих соседних аккаунтах) Фанонные идеи для данного АU: 1) Хэкер из семьи квакеров, его отец — пастор в «Совете Друзей на службе обществу» — (см. подробнее в Википедии в статье о Квакерах) 2) Хамфри будет собираться представить Джима своей семье ещё лет 5-10? По его меркам это довольно быстро! Возможно, это будет примерно так (http://fav.me/dahblhh) или так (http://fav.me/dan05i0) Несколько преканонных скетчей с персонажами в 1960-х: Джим и Хамфри https://www.deviantart.com/tatianaonegina/art/1961-661599376 Арнольд и Хамфри https://www.deviantart.com/tatianaonegina/art/otp2-agape-588435417 Хамфри https://www.deviantart.com/tatianaonegina/art/Precanon-H-A-881038678 [Ещё немного меты/инфы (я упрлс пока ресёрчил, изначально заинтересовался, т.к актёр Джима был из семьи квакеров) в примечаниях к фику на АО3] «...в Англии активно действует секта квакеров, возникшая в XVII в. Основал ее ремесленник Дж. Фокс (1624–1691). С точки зрения квакеров истина веры проявляется не в церковном учении, а в акте озарения Святым Духом, что свидетельствует о присутствии Бога в каждом человеке. Очевидна параллель этого представления с дзен-буддизмом. Ориентация на внутренний свет, открывающийся в душе верующего, побудила квакеров отказаться от внешней обрядности, что определило ее протестантский характер. У квакеров нет алтарей, икон, они отрицают необходимость духовенства, считая проповедь свободным следствием озарения любого члена общины. Они вводят в свою организацию принципы демократии: равенство всех членов, выборность руководства и т. д. Как многие секты, квакеры придерживаются строгих моральных принципов, аскетизма, честности, обязательности труда, строгого соблюдения брачных уз, уважения старших и т. п. Гражданская позиция квакеров основана на пацифизме, отказе от насилия, благотворительности. Квакеры считают, что социальные конфликты могут разрешаться на основе вечных евангельских истин. В настоящее время квакеры насчитывают во всем мире около 200 000 приверженцев.» ©https://religion.wikireading.ru/73395 + https://religion.wikireading.ru/66748 «Квакеры не рассматривают жизнь после смерти как награду за добродетель или как возмещение за страдания в жизни на земле. Страх или угроза наказания также не используются, чтобы побудить жить праведной жизнью. Квакеры не рассуждают о том, что случается после смерти. Среди них есть убежденные, что загробная жизнь существует, однако есть и такие, кто убежден в том, что ее нет. Но все квакеры чувствуют, что важнее ладить с этой жизнью.» + в примечаниях к фику на АО3 Фанфакт: Британские квакеры начали регистрировать однополые браки задолго до того, как это стало юридически легально на государственном уровне, так что, возможно, Дж. запланирует для Х. очередной сюрпрайз рано или поздно :')) Тем более что через несколько лет там по таймлайну, в 1967-м, правительство примет закон о декриминализации гомосексуальных отношений. Несколько коллажей-эстетиков (с фанкастом) по мотивам фика https://archiveofourown.org/works/52812742/chapters/133581358