Плащ на разобранной постели в середине августа

Жарко. Перед глазами темно и все ощущения сюрреалистично яркие — Антон начинает осознавать себя во сне и сквозь сон, ещё цепляясь за него руками, осязаемо за что-то хватается, что-то тянет; его сон — один из тех самых, тягучих и влажных от выдохов через рот, горячих от солнечных лучей из окна. Подсознание заходится движением — движением в ограниченном пространстве, руками и под руками, давлением по коже, движением, от которого уйти можно только в реальность. Сон разрывается резко, и Антон находит себя… постепенно. Блядская ты летняя жара и комната с окнами на восток — он засыпал, максимально уткнувшись лицом в подушку, натянув тонкую летнюю укрывательную простыню на голову и ни разу этим не спасаясь от первых солнечных лучей неприлично бодрого уже тогда дня, а просыпается, запутавшись в перекрученной простыне, со стянутым на бёдра бельём и рукой на члене. Доброе, блядь, утро. Антон прислушивается к дому и внутренним ощущениям: никого нет, весь шум снаружи, на улице, а ему горячо до испарины на загривке и так хорошо лежать на животе, чувствовать под собой смятый-свёрнутый ком нагретой хлопковой ткани и напряжение-предвкушение в мышцах. Он выдыхает длинно, вытягивает руки наверх, на подушку, притирается, прогнувшись в пояснице. Отрешённо замечает свой короткий утробный стон, сжимает наволочку, выгибается сильнее — хорошо. Мало. Рука непроизвольно уходит вниз, он обхватывает себя удобнее. В ушах — шорох движений и горячий гул кровотока. Антон плавно ускоряется и — Блядь. — и думает об индивидуальной окраске движения вверх-вниз. Ебануться. Неконтролируемая логическая цепочка заканчивается на Арсе — и этот последний мысленный образ взрывается в нём грёбаным фейерверком разрядки и дрожи после. Антон опадает на постель и лениво замирает — ему нужно остыть. Отдышаться. Ебануться. Это странно и, как только он выйдет из убежища постели в окружающий мир, станет чертовски неловко, но прямо сейчас он не хочет запариваться, он хочет ещё поваляться. Он вспоминает, что так и не сказал ночью Арсу, что им предстоит поход в театр, и тянется за смартфоном, чтобы написать ему и поставить перед фактом, — есть какое-то развращённое удовольствие в этом: кончить с мыслью об Арсе и теперь писать ему, ещё даже не сходив в душ, чувствуя на теле подсыхающую влагу и приятную негу в мышцах. Потом он снова начнёт думать мозгами, а не членом, и станет… это не станет катастрофой и не превратится в кризис, но он психанёт, точно распсихуется, и распараноится, и будет пытаться вести себя как обычно, но обычно у них непонятные жесты и интонационные пируэты, так что он сойдёт с ума, загоняясь по теме, а Арс даже и не заметит. Хоть бы не заметил. Антон откладывает телефон и начинает день так, как сделал бы это любой другой обыкновенный человек, — только с поправкой на высокорейтинговый момент. Позже оказывается, что всё теперь у него будет с поправкой на высокорейтинговый момент — такая отныне индивидуальная окраска у его жизни. — Ну что, как там поживает наш несчастный влюблённый? — полушутя, судя по морщинкам в углах глаз и мягкой улыбке, поддевает его Арс.  — Кто? И если на воре шапка горит, то на Антоне сегодня горит вообще абсолютно всё — под лучами припекающего солнца на безоблачном небе пока они тащатся от дома к остановке, под вздохами раскалённого воздуха в скрипучем старом автобусе-гармошке, под взглядами Арса — короткими, когда они молча едут, и долгими, глаза в глаза, когда они говорят полушёпотом, разумеется, исключительно на нейтральную профессиональную тему.  — А-а-а, ты про это, — тянет Антон, чуть запрокидывая голову по ходу фразы и движения автобуса. — Ну, как сказать тебе… Город за окном автобуса стоит на месте, проносясь мимо них, пока они катают в старом автобусе. Мимо — зеркальные стеклопакеты зданий, мимо неподкрашенные ещё зебры пешеходных переходов, мимо полускверы и киоски, ответвления перекрёстков и люди-люди-люди, из которых кто-то наверняка мог бы разобраться с чёртовым стихотворением лучше, чем он пытается всё это время.  — Попробуй формулировать как ответы на вопросы, — пытается подсказать Арс. — Он ещё любит?  — Да, — Антон щёлкает пальцами по ближайшему поручню. — Нет, — щёлкает ещё раз, не оглядываясь на Арса, и вздыхает: — Наверное, ещё да, но уже не так, как любил до, ну, — он взмахивает рукой, описывая полукругом в воздухе перед собой то, что не может вполне описать словами, — ты понял. Любит как-то зло как будто, больно, и огрызается, рычит за эту любовь. Вроде как дразнит, потому что там больше не его, но и он сам больше не принадлежит тому второму человеку и не будет принадлежать. Как-то так? Арсений кивает:  — Достойная интерпретация. Осталось только сообразить, как ты будешь это воплощать на сцене.  — В смысле на сцене?  — Аделина Станиславова же не просто так нас позвала, наверняка проведёт нам экскурсию по театру. Так что, будешь пробовать на сцене?  — Не знаю, — Антон пожимает плечами, — вообще не знаю как. Я как будто деревенею, понимаешь? Это считается боязнью сцены или да? — невесело усмехается. — Как будто со стороны на себя смотрю и ничего не могу сделать нормально. Придурок, причём космический. Арс смотрит на него, а у Антона в голове как назло всплывает утренний момент. Снова. Хотя какой там момент. Ко вспотевшей спине прилипает горячая ткань футболки. А Арс смотрит. Антону сквозь лупу автобусного стекла жжёт щёки. Жжёт шею, предплечья, волна жара проходит по запястьям. Арс смотрит. Вот это — момент. Антон в своём воображении растягивает его надолго, запоминает, отпечатывает в мыслях и памяти, потому что Арс, кажется, — доволен им?  — С этим мы разберёмся. Так и есть. По дороге от остановки до театра они разбирают ещё один аспект построения роли, и Антон снова слушает, развесив уши, залипнув на Арса, который говорит на любимую тему.  — Смотри, ты разобрался с чувствами персонажа и застрял на действиях, то есть на движениях. Тебе ведь нужны движения, чтобы воплотить роль, чтобы не стоять истуканом на сцене, не просто тарабанить текст, как на уроке, правильно?  — Ага.  — Ну так вот. Действия говорят о желаниях.  — Как хотеть касаться? Арс подвисает на секунду и выдыхает:  — Да, как хотеть касаться. Ну, Антон хочет касаться. Персонаж… хочет касаться, но не хочет делать это так — с полуправом бывшего, эхом честной искренности.  — И твои жесты, твои движения зависят от твоих желаний. Если желание, воля — сильная, то и жест будет сильным, цельным.  — А если воля слабая, то и жест будет непонятным, да? Или вообще не будет?  — Верно. Работает и в обратную сторону: если ты сделаешь сильный, выразительный жест, на него может откликнуться твоя воля. Это как, — он подбирает пример, — сначала стукнул кулаком по столу, а потом разозлился. Ты не сможешь разозлиться, потому что ты вдруг такой «почему бы и не разозлиться», но соответствующий жест может в тебе триггернуть нужное чувство, твоя воля среагирует на жест.  — У меня как раз не получается с жестами. Это типа не хватает воли? И что делать, если ни одного, ни другого не хватает?  — Отрешись от всех этих своих заморочек. Пусть у тебя голове останется только скелет всего того, что ты уже надумал, почувствуй начальный импульс того, что есть твой персонаж. Того, что он зло любит уже не так, как раньше, что ему болит и он хочет надавить больно тому, второму персонажу. И позволь этому импульсу вырваться из твоей головы в реальное движение тела. Ты постепенно нащупаешь верный жест, он оформит волю, и внутри движения ты станешь персонажем, сможешь сделать роль. Пришли, кажется, да? А? Что? Судя по фотке из гугла — да, пришли. Антон быстро набирает бабушке, чтобы она вышла их встретить, и Арс досказывает ещё про жесты и волю, пока они ждут. Говорит, что это как сделать первый пробный набросок портрета углём: нестрашно, если получатся кривоватые линии, их можно будет стереть и прорисовать заново, и ещё заново, и ещё — до тех пор, пока результат его не устроит. Главное — не бояться взять в руки уголь, не испугаться ошибки, а принять тот факт, что придётся запачкать руки, чтобы что-то получилось. Антон думает, что метафора, конечно, крутая, но ему всё равно ссыкотно. Арс очарователен в роли второго пилота, когда бабушка проводит их по холлу, представляя всем подряд театральным, потому что «могу я прихвастнуть моими мальчишками или да», и Антон с неожиданным удовольствием вливается в эту социальную игру, тоже улыбаясь, подшучивая и очаровывая — у них с Арсом выходит отличный импровизированный тандем. Бабушка передаёт их на попечение милой даме, чья обязанность — помогать запутавшимся зрителям найти свои места и заодно предлагать программки с аннотацией спектакля. Они в основном болтают до третьего звонка, и уже потом, по тёмному залу, она отправляет их на свободные места на одном из последних рядов. Антону всё кажется, что сейчас кто-нибудь придёт и предъявит билеты именно на эти места и что их погонят поганой метлой под неодобрительные взгляды и шиканье, но Арс шёпотом поясняет, что по театральному этикету опоздавшие зрители, заявившиеся после того, как погасили свет, должны занимать ближайшее свободное место, а не поднимать половину ряда, высматривая что там у них по билетам. И это последнее, что они говорят, потому что во время спектакля «смотри на сцену, Антон, смотри и анализируй, комментировать будем после спектакля». И ещё потому что это неуважение к актёрам — говорить, пока они отыгрывают роли, даже если это и детская сказка, только представь, Антон, как бы ты себя чувствовал, если бы стоял на сцене, а кто-то там трепался бы. Антону это кажется немного смешным стариковским ворчанием, но ладно, раз Арс так сказал — пускай. После спектакля они выходят вместе со всеми в широкий холл и немного болтаются туда-сюда, рассматривая портреты актёров и актрис, пока ждут Аделину Станиславовну. Она подходит, возникая словно из ниоткуда, когда Антон и Арс уже продумали возможные образы для доброй половины портретов, а зрители почти все уже разошлись, и только гулкие шаги и голоса пары-тройки семей, чьи чада еле дождались конца представления в силу естественных причин, рикошетят по высоким стенам и потолку, пока они шаркают и переговариваются на пути от уборных к выходу.  — Ну как вам, мальчики? Антон мнётся, пробуя сформулировать впечатление в необидный эпитет:  — Ну, э-э-э… — Было мило, — доносится от Арса откуда-то из-за плеча Антона. Как классно он прикрывает ему спину — метафорически и буквально.  — Да, нам понравилось! Бабушка смеётся, кивая Арсению:  — Очень дипломатично, — она заговорщицки наклоняется к ним поближе: — Мне тоже не нравится, так себе постановка, но режиссёру об этом лучше не говорить. Антон облегчённо выдыхает: значит, с ним всё хорошо и это не он не понимает искусства, а просто спектакль — ну такое.  — Хотите за кулисы? И они идут: сначала в неприметную боковую дверь в углу за одной из колонн холла, потом вниз по опасно хрупкой лестнице, выкрашенной в отвратительный оттенок зелёного, потом в ещё одну дверь, тяжело скрипящую несмазанными петлями. Идут по узкому коридору гримёрок, полутёмному — лампочки горят через одну — и шумному от возбуждённого творческого обсуждения состоявшегося спектакля:  — Ленка, блядь! — басовито покрикивают из-за одной приоткрытой двери. — Да дай ты уже световику, заебало за прожектором бегать, он нам опять всё второе действие засветоёбил!  — Я счастливо замужняя женщина, Мишаня, — весело отвечают из соседней гримёрки, — и отдаю только супружеский долг!  — Так об том и речь! — хохочет Мишаня. — Совсем изголодала мужика, у него уже руки ослабли прожектор курировать!  — А нехрен было Ксану курировать в прошлую пятницу, теперь пока серёжками новыми вину не загладит, будет голодать!  — Лен, ну я же сто раз уже говорила, что ничего такого не было, — это, видимо, действительно не в первый раз отбивает поданный в свой огород камешек Ксанка.  — Та я знаю! Но серёжки там очень красивые!  — Ни одни серёжки, Елена, не стоят таких мужских мучений!  — Ещё бы вы, Мишаня, в женских серёжках понимали своими мужскими мозгами! — и женская гримёрка взрывается довольным хохотом. Арс посмеивается над диалогом и перебрасывается вполголоса парой фраз с бабушкой. Антон отстаёт от них на шаг, вертит головой по сторонам, пытаясь уловить как можно больше происходящего, и чуть не пропускает поворот в ещё одни двери — широкие и двустворчатые на этот раз, распахнутые настежь и закреплённые такими с одной стороны уборщицким ведром уже грязной воды, а с другой — бутафорской колодкой, выкрашенной под сучковатый пенёк. За кулисами сначала совсем темно, и они пару раз спотыкаются о разбросанные декорации, а через пару непонятных поворотов — лабиринт, в самом деле, — выходят к сцене. На неё кривовато светит горячим светом последний включённый прожектор, декорации сказки сдвинуты вглубь, в темноту, и Антон — Антон немного заворожён. Она тёмная. Она поскрипывает под ногами, бутафорские предметы отбрасывают гротескные тени, под прожектором воздух тёплый, и если присмотреться — броуновские пылинки оседают постепенно вниз. За очерченной окружностью света тёмный зал и кулисы. Там никого нет. Здесь — Антон оборачивается — здесь Арс. — Аделина Станиславовна ушла пока, сказала, скоро вернётся, — он улыбается Антону. — Ну что, попробуешь здесь? Здесь можно делать что угодно. Быть кем угодно. — Помнишь, что я говорил? Это просто набросок углём, — он замирает в полумраке на границе между там и здесь, остреет чертами лица. Антон кивает, чувствуя ускоряющееся снова сердцебиение. Набросок углём на большом полотне — это прекрасно и поэтично, но лучше бы сказал что-нибудь, что помогло бы сделать эту штуку. Переминается с ноги на ногу, как перед прыжком в воду — неизвестные тёмные воды. Напрягается, как перед прыжком, готовится. — Я Вас любил, — Антон пожимает плечами. Безразлично, как ему кажется, и намеренно небрежно.  — Серьёзно? — у Арса взлетают вверх брови и углы губ.  — Я Вас любил, — повторяет Антон, раскинув-вскинув руки. Широко, резко. Ну и что, что любил? Вот что из этого вышло. — Уже что-то, — Арс одобрительно кивает. — Ещё. И в самом деле — ещё. Там есть ещё персонаж, здесь есть ещё Арс. — Я Вас любил, — Антон в два шага подходит к нему и обхватывает руками его лицо: — Любовь ещё, возможно, что просто боль, — прижимается лбом ко лбу: — сверлит мои мозги. — Хорошо, — одобряет Арс едва заметным, чтобы не нарушить соприкосновения, кивком. Арсений под его руками отзывается безбашенно идеально. — Давай ещё раз, почувствуй глубже. И далее — виски — Антон вспоминает строки стихотворения и подаётся навстречу звучащим в голове фразам, проговаривает вслух:  — Что просто боль, — он поворачивает голову, упираясь Арсу в висок, и голос его, пониженный до шёпота, приходится Арсению в ухо: — сверлит мои мозги.  — Ещё раз, — командует Арс. Антон разбивает фразу на слоги, ударяет лбом о лоб Арсения — безнадёжный, больной удар:  — Свер-лит-мо-и-моз-ги… Его выдохи приходятся Арсу в губы, и тот подыгрывает ведомую роль того, кому предназначаются строки и чувства лирического героя, — подаётся ещё ближе, лицом совсем к лицу, глаза в глаза. Руки Антона обхватывают его талию, подталкивая островатые локти Арса вверх, и Арсений взмахивает свои ему на плечи. Сжимает не как выдуманный женский персонаж-получатель, а как было бы по-настоящему, если бы это всё было по-настоящему и между ними.  — Ещё, — выдыхает, действительно выдыхает Антону в рот, это «ещё» оседает на зубах и языке Антона, и он делает — ещё. свер-лит-мо-и-моз-ги Ебануться, он не уверен, что это такое, кажется, что как будто поцелуй, но они не целуются, его коже, его губам горячо, но он не знает отчего — от соприкосновения или от обжигающего миллиметра пространства между ними. Антон закрывает глаза, жмурится, хмурится, скользит ладонями по предплечьям Арса и снимает его руки с себя — аккуратно, нежно, против воли — отстраняет его от себя, всё ещё упираясь, потираясь лбом о его лоб: — Всё разлетелось к чёрту на куски!