who you really are

Тяжело различить тонкую грань между разумом и эмоциями. Тяжело заставить себя эту грань не пересекать. Ни-ког-да. Шерлок теперь, кажется, понимает. И от этого дышать в разы легче, и смычок, мягко вибрируя, согревает пальцы теплом. В комнате пахнет сдобой, и, совсем немного, порохом, и от этого, что-то горячее патокой растекается по позвоночнику, обжигая. Что есть самая сильная человеческая эмоция? Шерлок задумывается над этим, и мелодия отчего-то звучит чуть жалобнее, чем раньше. Гордость? Огромная и необъятная, удушающая всем своим видом, столь пугающим, что, кажется, дрожь впивается страхом в каждую жилу и сустав, и все тянет, так надменно долго, заставляя склониться. Гордость, мелькающая в глазах человека, возлагающего на себя слишком много. Гордость, пустившая в его душе корни, укоренившаяся, а теперь, кажется, вырванная с корнем. А что внутри? В оболочке, отчужденной и заиндевелой, такой, что едва ли прикоснешься, не рискуя обжечь холодом руки? Там спрятано что-то обжигающе-горячее, почти крохотное, чертовски усталое. Что-то, отчаянно жаждущее жить, возлагающее на самого себя такие огромные надежды. И не оправдывающее их. Перед самим собой. Шерлок знает такого человека. А может быть, опьяняющая, оставляющая после себя лишь горечь – страсть? Огненно-алая, кружащая голову непокорной гибкостью, ходы которой просчитать действительно невозможно? Так что же из этого? Уныние, лень, ненависть, гнев, страх, любовь или… счастье? Шерлок все думает, отстранено чувствуя, как непослушная кудрявая прядь щекочет кожу, но остановится в данный момент просто не в состоянии. Он никогда не мог сделать этого – заставить собственные мысли на мгновение замереть, оставляя в этой клетке из костей черепа безграничную свободу. От мыслей, эмоций и самого себя. Шерлок также отмечает, что, возможно, эмоции слишком прочно и неукоснительно связаны с разумом, но ведь… Грань между ними обнаружить все же возможно? В той самой комнате. Пистолет в руке, чуть влажный на рукояти, и шум голосов, прямо здесь, в висках, кричащий, рокочущий, сливающийся в одну безобразную кашу из ошметков желтоватой морской пены, хриплого хохота и крошащихся остатков самого себя. В той самой комнате, куда подевалась эта грань между холодным и циничным сознанием таким простым, вычисленным скрупулезно и точно, и кричащей от удушья душой? Ведь действительно, чертовски просто, отбросив сантименты, пристрелить одного из двоих. Не столь важно – кого именно, ведь даже это ничего не стоило. Но то, что Шерлок умело держал под контролем столько лет, неужели так легко способно вырваться наружу, что пистолет безотчетно направлен в собственную голову, без особых сожалений или раздумий? Голос Джона позади немного отвлекает, а Шерлок слишком увлечен собственными мыслями, чтобы каким-либо образом на это реагировать. Смычок рвано и коротко бьет по струнам, и, кажется, это звучит чересчур раздражающе, потому что Джон позади продолжает гневную триаду, все сильнее распаляясь. Это заставляет чувствовать себя действительно странно. Да, именно так. Запах выпечки в воздухе, теплый отблеск едва мигающих ламп, свист чайника на кухне и последующие за этим шаги миссис Хадсон, нарочито медленные, а еще, голос Джона Ватсона. Его присутствие, бесконечные вопросы, которые Майкрофт пренебрежительно называет жаждой внимания, он сам, прямо здесь, сидящий на своем кресле, закрывающем кухню. Шерлок наконец-то прислушивается к происходящему в комнате, но рука Ватсона, касающаяся плеча, все равно заставляет вздрогнуть. - Ты опять не слушаешь, да? – Джон хмурится, поджимая губы. - Что? – Шерлок на мгновение замирает, а затем, вернув себе прежнюю невозмутимость, вновь начинает играть, - о чем ты, Джон? Я прекрасно слышал. - Неужели? – мужчина едва заметно усмехается, - и что же я говорил? - Ты говорил, что сегодня Лестрейд заглядывал… - Господи, Шерлок, я говорил об этом часа два назад! – Ватсон выглядит чертовски возмущенным, и почти задетым, словно все что он говорил было чем-то действительно важным. - Разве после этого ты говорил еще что-то? – Шерлок искренне удивлен, и почти не пытается скрыть этого. Впрочем, Джон ограничивается лишь усталым вздохом, и произносит: - Иногда мне хочется тебе хорошенько вмазать. И может быть тогда твои гениальные мозги встанут на место, и ты научишься проявлять хоть капельку эмоций по отношению к окружающим. Я говорил, что Рози только что уснула, а ты как будто специально выпиливаешь эту проклятую какофонию. Еще я говорил, что ты, Шерлок, большущая задница, пусть даже и гениальная, потому что в очередной раз забыл отдать мне счета на электричество, и теперь лампочки еле горят, а миссис Хадсон жалуется. Еще… Шерлок уже не слушал. Потому что, в этот самый момент, стоя посреди комнаты, Шерлок наконец понял. И руки вдруг странно озябли, и захотелось прислушаться к самому себе, словно мысли на мгновение утихли, набирая дыхание. В камине потрескивали дрова, а пламя теплым отблеском скользило по обивке кресел. На кофейном столике полумесяц, оставленный давно остывшим чаем, едва заметно блестел незастывшими каплями. И чуть глубже чем обычно, немного удивленно, вздохнув этот воздух, едва ощутимо пахнущий порохом, и, чересчур сильно, – яблочным пирогом - Шерлок на выдохе произносит: - Я люблю тебя. Это неимоверно просто. До того, что Джон осекается, и смотрит так растерянно, чересчур шокировано, в одно мгновение забывая обо всем, что за секунду до этого собирался высказать в привычной ворчливой форме. Забывая о счетах, испорченной опытами кухне, звуках скрипки среди ночи и даже о человеческом глазе, который он недавно обнаружил в бутылочке от молока для Рози. - Эй… Я знаю, - Джон едва ли способен сказать хоть что-то в данный момент. Это действительно так, потому что только чертов Шерлок Холмс, не смыслящий в человеческой натуре ничего (абсолютно, чего уж там говорить) может ошарашить тебя подобным образом, и ждать вразумительного ответа незамедлительно. И все же, зная детектива и его впечатлительность, Джон, прокашлявшись, добавляет, растерянно улыбаясь, - я… Я тоже люблю тебя, Шерлок. Что есть самая сильная человеческая эмоция? И кто такой он, Шерлок Холмс, стоящий посреди гостиной, где впервые за столько лет безгранично тепло и уютно? Кто он, человек, чей разум в сравнении с эмоциями оказывается ничтожно мал, и чья натура – Восточный ветер, удушающий и хмарный, собравший в себе и злость, и ненависть, и уныние, и страсть…? Шерлок впервые не знает ответа на собственный вопрос, потому что, сейчас, в эту самую минуту, когда чертоги закрыты дымчатой завесой усталости. Когда все окружающее пространство – безгранично большое, на самом деле – сужается до одной единственной точки, такой крошечной, почти дрожащей. Когда в глазах больше не хочется выскоблить истину подчистую, а лишь смотреть, и впервые дедукция – не так уж и важна. Шерлок безмерно. До нехватки дыхания. Счастлив.