Лилии под ногами

«Они совращают сладко» Так начиналась каждая проповедь для достойнейших звания Кровавой Святой. Сладкие речи, посулы, заверения любить, сохранить тайну, возвысить ― всё это не посрамило честь Аделлы: она выстояла. Охотница стелит на парапете свои многочисленные плащи: молча, ничего не обещая и не требуя. Малиновый шрам от ожога на песочного цвета щеке ― и тот не дергается, когда она единственным нажатием на плечо придерживает готовую упасть прямо в шахту лифта Аделлу. «Они хитры и будут грозиться вам, жаждая затопившего сомневающийся разум страха. » Охотница бесхитростно и безыскусно ловит Аделлу, когда та поднимается с колен. Луна ещё не алеет, Аделла задирает подбородок во время молитвы как при погружении в воду, представляя себя всё выше, выше — там, где платье из шелка и порочно-яркое золото волос Арианны кажутся лишь точкой, не стоящей переживаний. «Они готовы на поклеп, шантаж, любую ложь ― именно поэтому не оскверняйте себя лишними чувствами в ответ» ― Я видела, как ты смотрела на меня, монахиня, ― она холодно выделяет это слово, и от равнодушия в её голосе Аделла ниже склоняет голову, выказывая всю скромность, ― Подстерегала за колонной и дышала слишком громко. Аделла старается семенить, намеренно выказывая всё своё благочестие ― где это видано, чтобы она перегоняла ту, что спасла её и привела в святое место? Охотница не выпускает оружия и Аделла не забывает и о своём хлысте: бы может, она удостоена чести помочь кому-то? Быть может, в этот раз кровь будет по праву отдана охотнице? «Некоторые из них способны изображать сочувствие вашей доле ― но кровь ваша священна, отданная и оставшаяся. Не поддавайтесь на это святотатство!» ― Я была не учтива… ― лепечет Аделла в ответ. Охотница лишь указывает ей в сторону, поспешно отвернув лицо: ― Сюда. Это разговор для тех, кто знакомы с Кровослужением. В части, где они останавливаются и методично оставляют всё оружие, Аделла смотрит на звенящие колокольцами у Собора стеклянные пузырьки: на те легко наступить ибо свет едва плещется в стороне от них и отражается лишь на светлом куске одеяний. Тот едва виден под другими, точно в лавках нечестивых торговцев с трупов, о которых Аделла специально громковато шепнула там, где всё слышали переодетые нищие. Охотница же не смотрит в ту сторону ― только Аделле в глаза: быть может, она знает, что взгляд Великих пригвождает к месту, пронзает насквозь? Сейчас у неё такой же: светло-зеленые глаза поблескивают ярче ритуальных игл и ножей. Ей не жаль никого и ничто ― и она стоит в нескольких шагах от Аделлы, ничего не объясняя. «Они будут угрожать вам ― потому и берегите оружие, тренируйте свою плоть ибо сохраняя её силу, вы сможете защитить свою непорочность и в крайнем случае преподать нечестивцам урок» Охотница идёт прямо на Аделлу: ― Ты следила. Аделла знает, что обязана молиться. Здесь, сейчас, явить собой пример либо храбрости либо смирения, раз всё меньше места удачно управиться с хлыстом. — Ревновала. За эти два шага нужно хотя бы выдавить «Нет прощения нечестивым!» и кинуться в бой, прямо грудью на кинжал, а не на руки. ― Хотела, чтобы я шла и думала лишь о тебе. Склонить смиренно голову, упасть на колени, молиться трепетнее, чем думать о выражении этих глаз, что пронзают взглядом, не давая вырваться или уклониться! Аделла замирает, не в силах воспротивиться жажде смотреть дальше; жарко, жарко в одеянии и на щеках от того, как приблизившаяся охотница распекает её словно в самом диком грехе. «Они будут падать ниц, умоляя простить их нечестивые притязания либо покарать их тайно лично ― это также порок сладострастия. Сообщите другим при случае» Охотница молча идёт вперед, и Аделла пятится, упираясь в широкий парапет ― здесь лишь отблески луны в коридорах, отражающиеся от парочки потухших канделябров. Ногам не холодно и нет ветра ― и её не трясёт, словно не охотница сейчас сдергивает маску и почти выплёвывает ей в лицо: — Либо раздеваешься сама либо прекращай врать, что эти подглядывания ради Церкви Исцеления. Аделла проглатывает это оскорбление, святотатство. Охотница близко ― видно даже то, что мелкие каштановые кудри её отливают медью, а левую бровь сожгло напрочь. Ну же, пора прогнать её. Не вглядываться дальше в это недоверчивое лицо. Убежать. Переубедить с невинной улыбкой, что это она как раз о силе Церкви Исцеления и не знает. ― Святотатица! — возмущенно выдыхает Аделла. Голос её дрожаще звенит ― как она посмела думать о таком?! О ней, об избранной самой Церковью! Охотница фыркает резко отступает в сторону, к свету: свою маску и хористский плащ она расстегивает, словно забыв даже обернуться на Аделлу. Словно ей не нужно ничего. Вообще ничего. Даже крови Аделлы, пузырёк с которой она бездумно осушает наравне с обычными, зажмурив эти дико блестящие глаза. «Есть также те, кто ждут от вас неопытности, стыдливости, непонимания их грязных и порочных намерений. Поэтому совращают монахинь долго, отделываясь невинными просьбами, дабы не вызывать подозрений. Эти нечестивцы особенно опасны и потому не упускайте и такую вероятность» На последнем вдохе охотница отбрасывает и перчатку, и пробирку ― сброшенной звериной шкурой плащ повисает у неё на руке и открывает поджарое смуглое тело под рубахой. Зверь не пришел за чистой девой ― при деве охотница с остриями правды. Те целятся Аделине в горло ― не сбежать, даже если та не погонится. Ложь!.. Ложь ― вот какой грех за Аделлой. Но кому ― себе или охотнице, которая протягивает руки, чтобы молча отложить на пол снятые Аделлой перчатки? Аделла задирает голову, держась одной обнажившейся до локтя рукой за плечо: ей не грозили, не требовали, не упрашивали и не стыдили ничем, кроме заявления лишь одной фразы. О лжи. Лгунья ваша святая ― это происки нечестивых, верно? Пальцы нащупывают тело, пальцы отдергиваются от тугих верхних пуговок, которыми скреплен воротник её одеяния. Охотница глядит на неё так, точно Аделла уже обнажилась ― словно вот-вот коснется её кожи, её шрамов своим грязным, порочным языком! Аделла продолжает сидеть на слоях одежды охотницы и смотреть в её бесстрастное, молча склонившееся над ней лицо. Она уставшая и копошится в своих беспорядочных волосах. Разве что медлит, возится с сапогами, точно собралась всё равно лечь на расстеленные одежды и отдохнуть, даже если Аделла никогда не вернётся. Она хочет осквернить её, вынудить, но почему никоим образом не удерживает? Разве не в этом был её замысел?.. «Они будут упрашивать вас показать свою плоть, потакая своим порокам, но ваша плоть не равна вашей крови, одумайтесь!» Плоть… Она лишь спрашивает Аделлу: ― Так всё же помочь? — Порок… ох! ― дергается от касания Аделла, словно не просила охотницу избавить её от одежд. Та даже не прижала её к себе, не подняла глаз, пока не оказалась перед Аделлой в одной нательной рубахе с оторванными пуговицами на груди. Аделла зажмурилась, когда это случилось: слишком теплой казалась ей эта кожа, слишком нагим ― тело, хотя панталоны никуда и не девались. Охотница гладит её медленно и в голове вспыхивает «это всё её скверна!»: жарко, неизбавимо. А белая плоть горит, краснеет следом: это Аделла резко ахает, когда ладони охотницы горячо гладят её уже под тканью. Это из её кожи, слюны, дыхания словно сочится порок, раз Аделла тут же вскидывается навстречу: пугающе-мягко прижимая её к себе, охотница медленно проходится языком ― Аделла отползает на руках — дальше, чтобы отклониться, уклониться от этого жаркого, искусительного дыхания. Охотница тут же размыкает руки и Аделле почти холодно там, где они соприкасались кожей. Ноги так и остаются свесившимися с парапета: Аделла не смотрит, не смеет смотреть, уже зная, какой видит её охотница, как обманчиво-ярки её кудри, как пахнут кровью искусанные губы. Жар, жар от её тела ― вот чем она себя лишь выдаёт, пока Аделла шепчет, так и не открыв глаза: ― Уйди, уйди, мой грех… Сердце стучит громко, горит не насытившееся тело там, где Аделлу касались эти обманчиво-тёплые, порочные руки, где ласкал жаркий язык. «Ваши тела должны быть крепче, дабы легче отвратиться от мирского ― точно статуи, будут и ваши взоры, действовать на прихожан, внушая им благочестие» Порочна, порочна!.. Охотница почти встаёт с их жесткого ложа, но задевает колено Аделлы. Аделла вздрагивает и дышит чаще, словно изобразить дыхание охотницы станет легче, словно она тут же вернется и завершит своё нечестивое, страстное дело. От него будет гореть кожа, от него тело будет порочно-чувствительным, от него нельзя будет оторваться, ибо такова суть любых соблазнов — искушать до кон... Стук голенища сапога вдалеке вынуждает открыть глаза. — Пойдешь проклинать приставучую Ирэнию? ― хмыкает ей охотница, поправляя ремни на сапоге, ― А то я уже и не думала, что могу кому-то понадобиться, чтобы однозначно стыдиться и тем не менее, желать. Аделла ахает и тут же закрывает рот. Охотница… Ирэния… вот и имя… Неужели напоследок?.. Ирэния оборачивается к ней и кривит рот: ― Клятвы запрещают соглашаться, что ли? Аделла отворачивается, поджав губы, не выдавая, что да. Не стоит возражать. Не стоит давать намёков. Не должно становиться падшей сестрой. Ирэния пожимает плечами: ― Тогда откажись. Прогони. Проклинай дальше ― за то, что начали и что я тебя к этому прину… Аделла шепчет: — О нет… оговорить… Ирэния встаёт в полный рост и снова идёт к Аделле: с тем же пронзающим взглядом наперевес, с той же звериной походкой, но снимая рубашку на ходу. Та падает Аделле на ступни и Ирэния отпихивает её, взяв Аделлу за лодыжку и обеими руками прижимая к груди: видимо, так зараженные и горят в огне за свою мерзость. Эта скверна заразительна, жарка, неумолима! Ирэния гладит её по коже: — На ребре у меня здесь ― шрам. Я могу раздеть тебя окончательно, о фарфоровая монахиня, — шепчет она, согревая кожу, ― А ты можешь пнуть меня по больному месту, чтобы прекратила. Так пойдёт? Аделла краснеет: — Боль… за мои пороки. Ирэния повторяет: — Тогда откажись. Прогони. Или… ― она делает паузу, ― скажи потом церковникам, что охотница Ирэния была возмутительно порочна, если тебе что-нибудь нравится. Возмутительно порочна… От этих слов у Аделины лишь горячие мурашки по коже ― это хочется шептать, когда она продолжит. — А если… — с трудом вдыхает Аделла, пытаясь подобрать слова, ― Если ты будешь отвратительно порочна?.. Ирэния фыркает: ― Так и скажи, если ты хочешь, чтобы я тут же прекратила. Всё понравится ― так и назови, что порок сладострастия и прочее, не стесняясь. Может, ты любишь, чтобы тебя звали неприлично, а? Целуй в ответ если согласна. Аделла краснеет словно до груди, но осторожно выскальзывает из рук Ирэнии: ― Нет, это ты… отвратительно… порочна… Ирэния жарко выдыхает: ― Тогда гони… гони прочь. Аделла молчит. Но в итоге произносит: ― Ты порочна… возмутительно порочна… И вздрагивает, вскидывается, когда Ирэния медленно спускает с неё панталоны, когда выдыхает долго, прежде чем подхватить под ягодицы медленно расцеловать каждое бедро. В этот момент, когда она разводит ей ноги, Аделла вновь зажмуривается: она видит в ней белотелую девушку, которую давно, давно мечтала осквернить этой страстью, огладить этими расчерченными шрамами руками, прижать к жаркому бронзовому телу! И ахает, точно Ирэния проникла в её мысли: ведь обе руки теперь гладят её по плечам, по волосам, пока длинный, горячий язык не проходится от ложбинки до пупка ― такой лаской не успокаивают, такой лаской жалят до самых костей, не давая забывать. — Скажу… что возму… оох… Одной рукой охотница укладывает Аделину набок, давая упереться на неё и наминая ягодицу и бедро ― с другой: — Ты скажешь также, если эта самая охотница поставит тебя в такую непотребную позу и будет долго-долго, похотливо смотреть?.. А если трогать, смущая касаниями, требуя стать порочной, как и она? Долго… глядя на неё везде… безотрывно… возбуждая тело… смущая душу… Аделла выдыхает на грани стона: ― Да!.. Ирэния сгибает скованные этим предвкушением ноги Аделлы: одно колено выше груди, вторая выпрямлена, давая опереться спиной на подоткнутые одежды. Теперь Ирэния коротко гладит её по соску, но Аделла краснеет, не забывая: она смотрит. Везде. Теперь ей видно всё ― с тех пор как её призвали в кандидатки для святых. Ирэния, не глядя никуда ещё, проводит теперь по волосам Аделлы ― и нащупав конец косы, методично распускает её тяжелые ровные волосы, громко шепча: — Да, это я совратила вашу святую. Да, это я так переполнена пороком, что привела её, что осквернила страстью, что обнажила, что смотрю теперь… ― волосы падают Аделле на плечо, между ног всё жарче от приближающегося шепота, — похотливее всех тех, кто были до меня. Всех, кто желали избранную, больше нет, а я уже готова продолжить… Аделла выдыхает, но льнёт макушкой к ладони Ирэнии — так проще, проще не думать, что та смотрит, видит, не даст сомкнуть ноги, спрятать хоть малейшее желание продолжить, она будет желать… желать, чтобы она, Аделла, обратилась к развра… — Возмутительно поро… Ирэния быстро наклоняется к ней, а тепло её тела тает, испаряется слишком быстро после торопливого шепота, выдыхаемого за ухом: ― А что если бы я попробовала тебя на вкус? Аделла распахивает глаза ― но взгляд Ирэнии уже приходится не по её лицу. — Представь, что ты бы предъявила следы Церкви. Указала бы, где был мой нечистый язык. А я бы перед этим тебя трогала нечестивей всего, а чтобы попробовать, развела ноги и… Аделла не знает, почему ей неважно, что стоит за этим «и» ― только подводит голос, выстрадавший лишь: — Возмутительно!.. Ноги Ирэния ей правда чуть разводит, но пальцы давят ровно настолько, что у Аделины из мыслей ― лишь о своём рваном дыхании да глазах, что раздевают её не от одежд, а от чего-то мрачного, тесного, горького. Когда губы и язык Ирэнии накрывают всё то, что Аделла зовёт «недозволенным для плотского», когда медленно проходятся, почти с хлюпаньем, Аделла едва может вжаться в камни спиной ― чтобы не вскинуться, не оглашать собор и окрестности стоном, чтобы не показать Охотнице, что добирается то не только до жаркого, нечестивого, плотского и живого. А ещё будит что-то такое и изнутри ― недозволенное, словно видит его без помощи Великих и глаз где угодно. Она отнимает лицо от Аделлы и всё вокруг кажется холодящим кожу, покинутым для этого жара, разбуженного Ирэнией. ― Я скажу им, что разглядела способ, как вызвать страсть в этой пречистой, как на вкус та вкуснее, чем её кровь, чем долг, чем любая боль и жажда… Кровь и правда сейчас несётся по её венам, наполняет доселе холодные от вечной выдачи пузырьков руки и ноги, а Аделле кажется, что она горит, распалённая недозволенно сильно. Так, как нельзя быть ей. Так, насколько давно она не ощущала себя столь бренно-живой. ― Возмути… Аделла не может вжаться, не может понять отчего так волнительно знать, как Ирэния узрела её попытки сдержаться ― бесполезные, но не бесплотные: жар, жар, она должна сказать, что… ― Я подробно распишу, как прекрасно наслаждение их святой. Особенно если ты возжелаешь продолжить. Аделла хватается за Ирэнию, но лишь комкает её плащ ― лучше бы порвать его в клочья, пока, пока… ― Возму… Иния снова наклоняется к ней, снова гладит её слишком недозволенно-отзывчивое теперь тело. И теперь не целует ― проскальзывает языком, а Аделла вспоминает, как мнутся между пальцев страницы книг. Эта мысль не так грешна, но не может отвлечь её от ощущения, что её точно перелистывают, считывают каждый стон, поз… познают! Аделла не успевает прикусить язык ― и тут же выдыхает, чуть ли не всхлипывая: язык Ирэнии, её и только её нечестивый, любопытный до неё, гибкий, точно щупальце, язык… Она должна… должна не думать так, так… грешно… о плоти… Ирэнии… — Ещё?.. — внезапно спрашивает та. — Возм… поро… ― сдавленно взвивается голос Аделлы к сводам, точно впитывая желание, которое кровавые святые не вправе облечь ни в какое согласие. И от Аделла снова сдаётся: нечестивая, жаждущая плоть… Охотница, ещё!. И вот Ирэния не сдерживается, меняя движения, но не это… эту… плоть… Этот хлюпающий звук снова прерывается — и снова всхлипывает Аделла. Ибо невыносимо ― ни выбрать правильное, ни отринуть стыд, от которого движения Ирэнии кажутся ещё нежнее, ещё ощутимее, ещё неизбавимей для её такого притягательного порока. Пусть… пусть она… наконец… ― Как тебе? Хорошо? — хрипло и трудом складывает Ирэния этот вопрос в такие рассеянные по разуму слова, — Приятно, когда стыдно?.. Когда это лишь украсит удовольствие?.. Стыд уже не заставляет Аделину чувствовать себя хуже — только напоминает, как вездесущи, жаждущи до неё, а не до какой иной монахини глаза Ирэнии. Та всё быстрее ввинчивается языком между всего, что всякой кровавой монахине разрешено тронуть лишь моя нечистую плоть. Руки Ирэнии проходятся, давят так чувствительно на выступающие косточки на бёдрах и Аделла вскидывается, убеждая себя, что это в последний раз, что это совращение, порабощение её плоти, что не нужно Ирэнии больше ничего больше… ― Я скажу церковникам, что смотрела на исступление её доселе нетронутой никем сестры… Я мечтала о ней, я хотела вызвать её наслаждение и оглядывала её везде, трогала и ласкала пока ей не надоело… Как тебе такое? Пальцы Ирэнии разводят всё такое скользкое порочное, чему нельзя дать разговорное имя без хулы на Великих, но сейчас они точно ощупывают её ― мягко, ритмично, словно всегда так и скользили. Аделла морщится, но всё равно ощущает, что сейчас всё сильнее тонет в грешной мысли — о том, как пронзительны, как видят её такой первее Великих. ― Ну и что ты скажешь? — тяжело дыша, так порочно вжимаясь такой грешно- притягательной кожей, медленно переспрашивает Ирэния. Аделла с трудом отыскивает слова ибо всю её заполняет эта жажда, это желание горячего языка ― и всё под взором Ирэнии, которую не вытравить темнотой под веками и не выдавить больше из разума никакой отговоркой ― ведь она нужна ей именно такая, именно порочная, именно падшая, именно больше, чем просто телом. Они вынудят вас испытать этот порок, но запомните: ваши тела должны быть вытравлены от него заранее, как бы те не тщились вызвать нечестивый отклик от вашей бренной плоти. Не в силах удержать дрожащие бёдра, Аделла умоляюще выкрикивает Ирэнии это почти в лицо. ― Возмутительно!.. Порочно!.. Аделла выкрикивает это, не зная, что пряча лицо на возмутительно-порочной и такой чувствительной сейчас груди Ирэнии, что та не разобрала ни слога. Только вот и удовольствие, теперь уже слегка приправленное, а не погруженное в стыд, от охотно впивающейся в её запястья Аделлы она различает и без слов.