Лилии под ногами

«Их наивные насмешки, их коварные упрёки Гибнут робкие попытки Звёзды падают в колючки Как жестоко любопытны Эти маленькие ручки» Fleür ― Маленькие феи

Хочешь сказку о ведьмах? А о всепрощении, за которое поплатилась милосердная и слушавшая льстивые наветы мать? Может, сказку про невесту, чья свадьба должна была, но так и не состоялась, когда она носила в себе нелюдское дитя? А может, ты сумеешь промолчать о том, что я тебе расскажу дальше? Что, уже знакомо, ты всё слышала? Хорошо, я не повторюсь, слушай внимательно и помни: не оборачивайся в окно и тогда не будет так страшно. Говорят, королева Нечистокровных бессмертна. Рассказывают и про роскошь её дворца, и про картины, неподвластные времени, и про роскошь, которую ныне увидишь лишь в Церкви, но она по сравнению с залами Кейнхёрста кажется тусклой, словно драгоценные камни, втоптанные в пыль. Рассказывают также, что когда-то давно Её Нечистокровное Величество устроила пир. Под покровом необычайно звёздной, словно слепящее знание, ночи, начинался торжественный бал. Одна старая Охотница говорила, как эту ночь называли не то испещрённой глазами Великих, не то озарённой Космосом, настолько яркими были эти звёзды на небосклоне, а воздух вокруг словно искрился, как от молниевой бумаги или перед грозой ― слишком странно чувствовалось предвкушение этого пира во дворце. ― Я дарю вам достояние Кейнхёрста, ― объявила королева, приковывая нетерпеливые взгляды, ― Когда двери откроются, вы разделите его вместе со мной. Все ждали, не зная, о чём молчит королева. Оплывали свечи в подсвечниках, стряхивалась ароматная пудра со множества париков, мешались ароматы изысканных духов, а королева всё также хранила молчание. Но вот открылись двери, и залу наполнил шёпот и нетерпеливый шорох пышных одеяний, звяканье колец и цепочек ― ни мужчины, ни женщины не скупились сегодня на роскошь, а от увиденного их удивительно чёрные, словно паучьи, и светлые, словно камни на их украшениях, глаза стали блестеть от предвкушения. Они знали, что им преподнесут сюрприз. Диковинный, сокровенный, дающий развлечение и так показывающий всю силу и щедрость их королевы. Но какой ― об этом лишь вскользь шелестели слухи, бродившие по дворцу. Знания и силу самого Идона? Может, его тайно рождённое королевой дитя? Новую кровь, которая увеличит их силу? Шёпот всё усиливался, отражаясь от дивных витражей и нарастая так, что казалось, он колыхал даже свечи в начищенных до блеска канделябрах. А потом послышались шаги ― чёткие, чеканные, но замедленно торжественные. Так в залу входили лишь самые доверенные ― ковенант Нечистокровных, а тогда ещё и самая почётная личная гвардия королевы. И чем ближе они подходили, тем жаднее вглядывались пришедшие в парадные двери, всё сильнее стекал с их лиц этот хвалёный лицемерный этикет, уступая нетерпению, да такому, что даже многие из них не могли припомнить подобного на своём веку. Оно усиливалось и колыхалось волнами, ведь вслед за этим послышался лязг цепей. Никто не думал, что так всё обернётся. Неужели королева взяла в плен кого-нибудь и приведёт показать? А может, это некое дивное существо прямо из Космоса? Или же новая традиция? Кто-то разочарованно переглядывался, ожидая обыденное, пускай и новое веяние для их двора. Кто-то продолжал ждать. А кто-то смотрел равнодушно, стараясь, как говорили тогда, не терять лица. Но всё их изумление лишь усилилось, когда в сопровождении двух телохранительниц в залу вошёл неестественно высокий человек в смятом цилиндре, поддерживаемый под руки и не смотревший вокруг. Двое сопровождавших легко подняли его жилистое тело за плечи и встряхнули так, что он марионеткой опустился на колени. Вся пыль и дыры на его одежде, вся его слабость и кандалы на руках и ногах были столь чужды этому месту, что все чувствовали себя польщёнными. Ведь весь его вид точно давал взыграть блеску на натёртых доспехах приведших его телохранительниц, подчёркивал всю холеную радость и достоинство взиравших на него гостей, всю роскошь зала и изысканность нарядов. Это совершенно точно был пленный Охотник, и его жалкий вид лишь льстил всем пришедшим на пир. А потому подарок королевы был встречен благосклонно. Но не знали все собравшиеся, что это лишь начало. С галереи спустилась сама королева, ступая чинно и важно, точно видя нечто большее, чем ожидавшую её толпу. Она словно снизошла из самого Космоса в своём тёмном платье, и даже пленник на миг почувствовал, как её сила бессмертия струится сквозь зал, и казалось, что ей нужна лишь символическая защита из её стражниц. Следом по обе руки от королевы появились две камеристки. Одна держала подушечку с кинжалом, а вторая ― поднос с древним кубком. Одна, словно клюя остриём, рассекала кинжалом ладони пленника, а вторая, дождавшись нужного момента, подставила кубок. Кровь наполняла его быстро, и также быстро кланялась камеристка, на бордовое платье которой стекали остатки этой крови ― королева ждала свою новую трапезу. Толпа не знала, что же диковинного в этой крови, пока не узнала её аромат. Охотничья. Настоящая. Содержащая в себе пока ещё приструнённого Зверя. Шёпоток стал ровным гулом, а в глазах пришедших словно отражалось знание Великих, когда они увидели, как сыто улыбается им королева, когда почувствовали эхо силы, которая вливалась в Её Величество, делая её истинной и первой Нечистокровной, напоминая им о собственном происхождении. Все уже не кланялись, как при появлении королевы. Они почуяли, в чём же дело. Толпа постепенно смешивалась ― графиня и лорд, виконтесса и леди, камеристка и рыцарин ― все жаждали новой крови, которая снова стекала в кубок королевы и все окружали её, благоговейно вдыхая то, чем с ними так щедро делились. Её Величество осушила свой кубок, и пока все почтительно держались подальше от королевы и поближе ― к пленнику, махнула своим (это запретный титул, не смей о нём упоминать!) рыцарин. И её телохранительницы, выпрямляясь ещё сильнее, окружили королеву, а самая опытная из них снова взяла с подушечки ритуальный кинжал. На чёрном бархате не было даже капли крови ― настолько густой и неотличимой от черноты она казалась на фоне этой подушечки. Эта самая рыцарин махнула сопровождающим пленника ― и те расступились, а толпа всё поглощала их, делала неотличимыми от множества таких же знатных и алчущих подарка королевы. А стражницы обступили свою королеву, едва она отдала кубок ближайшей из них. Удалялась ли она спешно, точно зная, что же будет? Навряд ли. Но как только отзвучали речи о начале пира, о Великом и его дитя, о крови, королева осталась смотреть с возвышения ― множества ступенек в тронном зале, а вокруг слышались восхищённые возгласы. Да, милая, этот дар пришёлся им по душе. Стоило рыцарин сделать сравнимый с царапиной надрез на горле пленника, как послышался гомон. Пленник, до того смотревший на собравшихся с глухой яростью, не успел даже вскрикнуть. Возможно, до этого он исторгал проклятия ― но какие, мы уже и не узнаем, ибо те слишком быстро потонули в гомоне толпы и нарастающем лязге оружия. Кто первыми схватились за него ― неясно. Но лохмотья Охотника повисли вместе к кусками кожи, а терпение и хвалёная выдержка знати растворились как дым, когда рыцарин жадно приложилась к горлу пленного, а его ладонь уже нанизали на кинжал, точно на огромную вилку. Рыцарин отпихнула почтенная дама в возрасте, отпивая всё больше, а её саму оттеснила троица братьев, мечтавших о заветном куске. Но что это было! Лишь мелочь для толпы, ибо самое интересное ждало их внутри. Они жаждали вскрыть его брюхо, лопать в пальцах его лёгкие, разодрать на кусочки кружева жирок, оплётший сосудами часть кишкок, и да, больше всего их волновало его сердце ― к нему тянулось множество рук. Но его едва успели выдрать чьи-то ловкие и сильные руки, как ещё десятки ладоней потянулись, чтобы его забрать. Сердце все хотели по кусочку, а оно было больше человеческого ― тому Охотнику явно оставалось недолго, прежде чем он стал бы чудовищем. А сердце проскользнуло в две пары рук, не вздумавших его делить. Две фрейлины, зажатые толпой, внезапно смогли его вырвать, не заботясь о том, как дальше отужинают Охотником остальные. Да, они действовали сообща и потому их миновала вся жадность, с которой остальные всё ещё ломились к Охотнику, не разбирая лиц и дороги. Фрейлины на это лишь заговорщицки улыбались, пока все жаждавшие именно сердца, пытались найти тех, кто его забрал. Увы, но их усилия были тщетны. Увы, я не могу рассказать тебе всё, но передаю лишь то, что слишком чуждо лжи. ― Они у трона! — крикнула одна из фрейлин, запутав толпу. ― Там, за галереей, он убежал туда! ― поддакнула вторая. Толпа им легко поверила и рванулась следом, готовая распластаться по ступенькам, не ведая, как неспешно, с достоинством удалялись вверх на галерею камеристки и сама королева. — Сердце, сердце! Где же оно? ― потонуло в гомоне обиженный крик какого-то юнца. Говорят, королева приказала выследить тех, кто так ловко стащил самое интересное. Кто-то говорит, что она вовсе не думала наказывать фрейлин, поскольку обещала им покровительство, кто-то ― потому, что они были ловкие, а значит, заслужили стать придворными шпионками. Самих же фрейлин это забавляло ― они урвали не последнее, но точно что-то, за что боролись гораздо более сильные и титулованные, чем они. И потому им было весело скрываться посреди обиженной толпы и пробираться прочь. Они сбежали, словно лисицы на охоте, связав свои шелковые и расшитые фамильными вензелями да кружевом платочки, чтобы поместилось побольше. Луна была ещё низко, а потому они юркнули сначала на галерею, свернули в потайную дверцу покоев, скрытую искусной шторкой портрета важной и давно покойной дамы, и легко стуча своими обитыми бархатом туфельками, пробрались к калитке в сад. Говорят, эта ночь была такой лёгкой и придавала им столько сил, что они не зацепили ни единого кустика, не оставили ни единого обрывка платья и даже нитки в саду ― вот как осторожно и легко им удавалось найти укромное место под белым шиповником, чтобы дорваться до лакомого кусочка. Вот тогда-то они и вытянули две пары невероятно быстрых ног, и развернули свои платочки ― там пахло, смешиваясь с ароматом колючего шиповника, похожее на оленье, но вполне людское сердце. Сеть извитых синих вен оплетала его от верхушки, раздутой, как помидор, до середины, где подтекала кровь, постепенно застывая сгустками. От его вида обе фрейлины облизнулись своими треугольными языками, и в свете Луны мелькнули их острые зубы, которые были белоснежнее шиповника, словно кивавшего их голодным мыслям. Удивительно, но это сердце ещё тихонечко билось, пускай и всё реже, кровь в нём ещё бултыхалась и капала на шёлковые нижние юбки, точно вино в сотрясающейся бутылке. Они чуяли притаившегося в этой крови Зверя и потому были готовы выхлебать её до конца. Та фрейлина, что умела ухмыляться так, что её рот напоминал вытянутый лист плюща, не устояла первой: она схватила сгусток своими уже обмакнутыми в кровь пальцами и поднесла к другой. Та сделала тоже самое. Сгустки они смаковали и катали на языке, точно мягкую карамель, не заметив, как стали скользить от крови пальцы. Вторая фрейлина, с чёрными, точно смола, глазами облизывала пальцы первой, и словно в приветствии, приникла губами к её руке. Их имена не сохранились, но в их честь назвали не только танец. Моя же сказка зовёт фрейлину с угольными глазами Анной-Алезией, а фрейлину с чудной улыбкой ― Агнией-Софи. Да, Анна и Софи ― твой любимый пирог и швейная мастерская ― берут начало именно из этой сказки (но об этом тоже помалкивай!). Анна-Алезия любила рубины и презирала все немногие правила для замужних дам (да, тогда их было очень мало и наследнице рода они давали лишь преимущество), а Агния-Софи носила своё несостоявшееся вдовство после помолвки так, словно это был её именной кинжал в кармане, и обожала рисовать тушью родинки на остром подбородке и утяжелённой янтарями шее. Вдвоём они содрали светло-янтарную пленку на сердце, мизинцами поддели сосуды, а выдернув их (говорят, сердце забилось на миг быстрей, точно в тревоге, сказка есть сказка), проглотили словно лапшу в супе и лишь потом, крепко переплетя ладони, принялись пить кровь, точно из драгоценной чаши. Сердце двигалось всё реже, но говорят, что глоток каждой был настолько жадным, что они того и не заметили ― слишком быстро они выпили этой крови, слишком похожа она была на вкус той, что дала им силу их тогда не заточённой королевы, а их руки переплетались так жадно не только от голода, но и от вожделения. Была ли кровь тому виной ― неясно, только вот известно, что вложили они в это и всю былую, и нынешнюю страсть одна к другой. Томно перебирая пальцами, они смотрели на сердце так, словно одна читала мысли в глазах другой. Вонзаясь ногтями, они разрывали сердце волокно за волокном, изредка надкусывая там, где не доставало больше терпения, чем сил. Они обе знали со старых и ныне запрещённых гравюр, что сердце при должном обращении может развернуться во все свои скрученные при рождении мышцы, словно распутанный клубок. Но эта наука была им ни к чему, и потому Анна-Алезия, не выдержав, откусила кусок сначала от ещё торчавших лохмотьев сосудов, от удовольствия по-кошачьи зажмурив свои источавшие тьму глаза. А фрейлина Агния-Софи, нетерпеливо сморщив свой острый, подобный сплющенному клюву, нос, надкусила у верхушки. Никто не знает, что они хихикая, шептали про свою добычу, но уронили они сердце на юбки лишь раз ― тогда, когда Анна-Алезия окровавленными ладонями потянулась к щекам Агнии-Софи, а та ответила ей таким долгим и жадным поцелуем, который они не испытывали за все свои годы очень фривольной придворной жизни. И лишь после этого они снова набросились на свою добычу: рвали её руками, набирали за щёки сгустки крови, путались пальцами в растянутых внутри сердца бело-алых ниточках сухожилий, и смеялись, смеялись, смеялись. Говорят, они даже сами не поняли, как легко смогли разделить всё пополам, но когда оставшийся кусок стал достаточно мал, чтобы не удерживать его на полусогнутых руках, фрейлины стали качаться в такт мелодии, которая в тот же миг родилась в их опьянённых сытостью и силой головах. Именно из-за неё они вскочили, чувствуя это созвучие их безмятежных душ, именно из-за него им было так легко перемежать свои движения с танцем, правила которого они придумывали на ходу и также быстро их же и нарушали. Они отрывали с ладоней по кусочку, остававшемуся от этого сердца и кружили одна вокруг другой: кто быстрее накормит, кто быстрее отдаст лакомство и сбежит? Но прятаться им скоро надоело и их перебежка, их подобие поединка превратилось в кружение: то одна вокруг другой, то вокруг своей оси, задирая юбку за юбкой, дразня, облизывая пальцы, то приближаясь в невесомом па, то отдаляясь снова. Фрейлина Алезия всё норовила обернуться и бросала взгляды через плечо, делая вид, что оставила кусочек в ладони, а фрейлина Софи ― всё тянула к ней руки, точно маня к себе. И вот они подходили всё ближе, ближе, пока не выдержали и не потянулись одна к другой ― руками, кружась на месте, а потом подходя и то целуясь, то слизывая кровь. А вокруг внезапно грянул оркестр: все наконец-то получили свои куски добычи. Говорят, что его мелодию писали сёстры этих фрейлин, а потому он был так похож на мелодии в их голове. Также говорят, что обглоданные кости Охотника дарили потом как сувениры, но кто знает, правда ли это? Известно лишь, что потом нашли примятую траву, как от множества часов танцев да обрывки чулок и нижних рубашек под всё тем же шиповником, а в оркестр вплетались чьи-то просьбы продолжать ― тягучие, громкие, но их сочли лишь продолжением пира и радости тех, кто отведал угощение королевы. Много жизней и лет утекло с того пира, церковники уже и сами забывают, как пленили Старых Охотников и как давали Нечистокровные пиры, у кого не дрогнула рука, а кто именно утащил у королевы часть добычи. Но поминать об этом всуе всё равно не советую ― слишком жива в сердцах старых ярнамитов зависть к той роскоши и горечь об утраченной любви: о том, как разделили поровну это сердце влюблённые фрейлины, как брызгали и искрились их чувства, словно кровь из этого сердца на шитые серебряными нитями платья, и как целовала одна другую, расцветив уста обеих кровью. Никто уже не знает, что за вкус у неё был, но с тех пор даже упоминание о её свойствах овеяно тайной, настолько великой, что даже сказки про неё фанатики когда-то сочли ересью и сожгли вместе с книгами, где поминалось что-то хорошее о Нечистокровных. Потом, конечно, всё забылось и эту историю лучше говорить перед кровавой луной, как сейчас, когда начинается Охота, а ты всё смеёшься и смеёшься, милая. Прости, что не слушала, когда ты боялась, теперь послушай и ты ― до рассвета я припасу много историй, только слушай и не смотри на улицу и на Луну. Да, много вод утекло. Но кто-то ещё помнит. Как я. Как ты теперь, только слышишь, продержись до утра, хорошо? С тех пор танец фрейлин стал последним, который запомнили во дворце, прозвав его танцем влюблённых. Он не походил на те, что порхая, танцевали согласно их собственному этикету, но я его ещё помню. Девчонкой я кружилась и увивалась, держа на ладони цветы, словно угощение, а представляла подарок от тех, кто меня любит ― и раз, и другой, и третий... Именно так стали танцевать даже крестьянки, не зная, чьи чувства и чей праздник прославляют без слов. Но все запомнили его как безмолвное признание: признание двух придворных дам, чьи лица уже и не узнать ― призраки в замке на самом деле не шутка, та Охотница не дала бы мне соврать. Не в любви фрейлин же дело, помнишь?