To change

Лень определённо родилась вперёд Юнги, иначе как объяснить совершенно пустой холодильник, громкое урчание живота и раздражённое «да заткнись нахрен» в ответ? Даже в угоду собственным желаниям и прихотям парню слишком лениво подняться с нагретого места, чтобы что-нибудь съесть. А уж если это «что-нибудь» не на полках кухни, а на полках магазина, то вообще беспросветный мрак сгущается вокруг. Юнги только недавно пришёл со своей смены, только недавно наконец-то согрелся, а теперь нужно тащиться куда-то опять. А там улица и холодный ветер, там ещё достаточно светло, чтобы толпы людишек слонялись по улицам. Значит и в магазинах толпы, которые после работы тоже решили затариться продуктами. А это очереди, это мамаши с орущими детьми, это замкнутые очкастые трудоголики и мрачные гоповатые типы, пришедшие за пивом, от которых разит как от помойки. - Жизнь – мучение, наполненное страданиями тела и разума, - монотонно говорит Юнги своему отражению в зеркале и натягивает на всклокоченные волосы шапку. Вообще-то по какой-то философской теории всё так и задумывалось. Душа заперта в бренной оболочке, которая подвергается страданиям и пыткам, тем самым очищая своё содержимое. И чем ужаснее выглядит эта самая оболочка-скорлупа, тем чище и ценнее её содержимое. Юнги думает о том, что у него «скорлупа» пока что в достаточно хорошем состоянии, а внутреннее содержимое как раз-таки в дерьмовом. Как и покрытые изнутри смолой прокуренные лёгкие. И изрядно пошатнувшиеся ослабшие нервы. И мозг, который просто отказывается работать «в таких жутких условиях», как длинная очередь. Позади стоит мамаша с орущим ребёнком, Юнги вспоминает свои недавние мысли по этому поводу и сдерживает желание развернуться и наорать на визгливое исчадие ада. Кто-то называет детей цветами жизни. Юнги думает о том, что надо заставлять людей трахаться в презервативах, чтобы у других людей не болела так часто голова. - Пакет нужен? – дежурный безэмоциональный вопрос. - Разумеется, нет. У меня же бездонные карманы, в которые я запихну всю эту гору продуктов, - саркастичный ответ. Кассирша поджимает губы и пробивает один пакет. Юнги хочется нестерпимо отвесить продолжающему орать ребёнку подзатыльник. Да, ор от этого станет только громче, но хотя бы будет весомая причина пореветь – дядя сделал больно. На улице хорошо. На улице морозный свежий воздух, бьющий по щекам ветер, который возвращает состояние равновесия, и возможность закурить. Юнги обожает курить, обожает смотреть на сизый дым, обожает чувствовать обветренными шершавыми губами упругую мягкость фильтра, обожает оседающую на языке и нёбе горечь, которая терпкая и сухая, но такая приятная. С сигаретой во рту парень неторопливо бредёт в сторону дома, рассматривая медленно окутываемый вечерними сумерками район, и представляет себе дни после апокалипсиса. Такая идеальная картина, когда людей больше не осталось, когда улицы пустынны, и лишь ветер воет, носясь между полуразрушенными зданиями домов и магазинов. Почему-то картинка подобного мрачного будущего включает в себя и положительные моменты вроде работающего трубопровода, всё ещё чистой воды, которую можно пить, работающего электричества. Хотя если случится что-то глобальное, вряд ли Юнги сможет выжить. Что уж тут говорить про работающий свет. «Я просто родился не в то время. Мне нужны мои хоромы на лоне природы и прилегающие земли на километры вокруг, где я бы запретил появляться чужакам. Это был бы мой персональный Рай», - кивает сам себе Юнги. Да, для человека, которому присутствие других людей поблизости перекрывает кислород, это было бы просто идеальным решением проблемы. Восстановившееся душевное равновесие нарушает очередной детский рёв, и Юнги чертыхается, сбрасывая вязкое оцепенение. Метрах в пяти от него стоит мамаша с очередным визгливым чудовищем, которое хватается за её ногу, тычет на стену и ноет «чудовище, мама, чудовище». «Сам ты чудовище», - думает Юнги и переводит взгляд туда, куда мелкий тыкал пальцем. И останавливается. Размытые непонятные тени приобрели чёткость и яркость, контуры обострились, как и кончики когтей на скрюченных пальцах. Множество пальцев, принадлежащее множеству рук, что вырастают из земли и тянутся вверх, хвастаются своим костлявым уродством. На них и указывает ревущий ребёнок. На них смотрит с презрением и мать спиногрыза, причитая что-то по поводу того, куда смотрят правоохранительные органы. При чём здесь эти органы, Юнги не понял, но ему на самом деле плевать. Ему картина нравится, она его завораживает. Как только мать с ребёнком уходят, Мин подходит ближе к стене и ухмыляется. Краска уже точно не балончиковая, это видно по нанесению, по острым штрихам и линиям. Неужели тот мальчишка не отчаялся и действительно пришёл завершить своё творение, да ещё и потащил с собой дополнительные «инструменты» для этого? Вот же идиот. К чему так стараться, если эту жуть всё равно скоро замажут? При мысли о том, что эти полусгнившие тощие когтистые руки исчезнут, отчего-то становится тоскливо. Просто есть в них что-то такое… «Бля, да какая разница? Замажут и замажут», - думает Юнги, разворачивается и идёт в сторону своего дома, по пути выкидывая окурок в урну.

***

Чимин просто не мог бросить своё неоконченное творение. Нет, он не один из тех фанатиков, которые рисуют часами напролёт и не успокаиваются, пока дело не будет сделано. Чимин приезжает редко, лишь когда мучает бессонница и когда не лень тащить с собой набитую кисточками и красками сумку. Но приезжает. Садится по традиции в первый вагон последнего поезда и едет на другой конец города, где очень долго топает по вестибюлю от первого вагона к последнему, возле которого лестница к выходу. Почему бы не сесть сразу в последний вагон, чтобы ближе было? Потому что там всегда есть какие-нибудь припозднившиеся путники, спешащие домой или к друзьям или куда там им надо. А Чимину нравится ехать в одиночестве и представлять, что весь мир опустел, что людей больше нет. Почему-то представляя апокалипсис, Чимин думает о том, что в мире обязательно останется множество краски, которая даже с годами не испортится. Чимин всю эту краску будет собирать, а после нагружать сумку и ходить по городу, разукрашивая стены. И нет, это не будут радужные картинки прошлого, когда вокруг была зелень, цвели цветы, а мир был ярким, наполненным солнечным светом. Это будет привычный мрачный лес с жуткими деревьями, это будут полуразвалившиеся надгробия и пальцы-щупальца, тянущиеся со всех сторон в сторону Чимина. Это будут дикие звери с грозным оскалом и светящимися глазами, готовые прыгнуть на своего создателя и сожрать его. Может быть Чимин даже нарисует зомби, которые слоняются в нарисованном непроходимом лесу в его, разумеется, поисках. Чимин любит всё, что связано с темнотой, потому что темнота дарит спокойствие. Чимин любит всё, что связано с одиночеством. Потому что одиночество дарит спокойствие. Чимин любит само это спокойствие, потому что оно дарит вдохновение. Чимин обожает рисовать что-то жуткое и депрессивное, а потому возможность разрисовать весь мир так, как ему нравится, приводит в неописуемый восторг. Сумка привычно опускается рядом со стеной. Пак расстёгивает на ней молнию и достаёт тонкую кисть и банку чёрной краски, которую используют как раз для закрашивания малюемых уличной шпаной на стенах шедевров. Чимину эта краска кажется самой подходящей. Тем, что другие люди используют для сокрытия неважной на их взгляд информации вроде «я люблю Мэй», он сейчас создаёт маленький, несущий в себе огромный для себя смысл шедевр. Чимину кажется, что на бумаге не получится так красиво, как получается на этой стене. Что на любой другой стене изображение будет смотреться нелепо и потеряет свою индивидуальность. Странные бредовые мысли, но Чимин к ним привык. А мысли привыкли к Чимину. У них согласие и принятие друг друга. В конце концов, Чимину можно сделать скидку, он ведь немножко сумасшедший. Когда в руках Чимина появляется кисть, то весь мир перестаёт существовать. Остаётся только он, кисть в руке, баночка краски с резким запахом, от которого голова кругом, и собственное воображение. Чимин в такие моменты растворяется в пространстве, становится с ним единым целым и словно выпадает из общего мира. Другая реальность, прекрасная и хрупкая, затягивает в свои сети. Чимину нравится рисовать и отдалённо слышать, как где-то за спиной жизнь идёт своим чередом. Он никогда не затыкает уши наушниками, потому что нравится слышать шёпот ветра, звук шуршащих по асфальту шин, отголоски музыки и разговоров где-то далеко. Но это только часов до двух ночи. А после рядом лишь верная подруга-ночь. Картина, которую Чимин хочет нарисовать, очень медленно обрастает новыми кусками. Парень предпочитает нарисовать одну деталь, прорисовать её до мельчайших подробностей, а уже потом браться за другую. Поэтому на стене пока что красуется лишь косой росчерк, обозначающий положение земли, и многочисленные руки, тянущиеся из этого росчерка. Чимин прорисовывает каждую линию, каждую выпуклость, каждый коготь, венчающий узкий костлявый палец. Смотрит на секунду на свои руки, перепачканные в краске, и думает о том, что хотел бы такие же пальцы. Но у него пальцы хотя и такие же худые, с выпирающими костяшками, но короткие и всё равно кажутся своему хозяину слишком толстыми. Маленькие и толстые, как сардельки. Отвратительно. Этой ночью Чимин наконец-то шагнул дальше, закончив с прорисовкой скрюченных пальцев, и приступил наконец-то к прорисовке огромной ямы, наполненной сверкающими красными глазами, откуда когтистые лапы и тянулись. Медленно, линия за линией, мазок за мазком ложатся тени и силуэты, а после наконец-то в ход идёт красная краска, которой Чимин замазывает небольшие светлые кружочки, превращая их в горящие кровавой жаждой глаза. К шести утра парень наконец-то заканчивает небольшой кусок, собирает свои вещи и спешно уходит, ведь вскоре из своих бетонных коробок повылезают люди, а с этими чудовищами Чимину встречаться не хотелось.

***

Юнги смотрит на размалеванную стену и думает о том, что у парниши, рисующего данное безобразие, мозги точно набекрень. Потому что изображение поистине жуткое и правдоподобное, реалистичное и словно включает в себя все детские страхи из серии «под кроватью кто-то скребёт» и «оно схватит меня за ногу своей костлявой рукой и утащит». Это подтверждают и тут же начинающие ныть и скулить дети, если мамаши неосмотрительно проводят их по рядом располагающейся пешей зоне. Все эти дамочки тут же начинают коситься на Юнги, считая, что автор сего шедевра непременно он. Юнги в который раз поражается тупости людей, их ограниченности и любви незаслуженно обвинять других без фактов и доказательств. «Он оказался невиновен, но мы уже казнили его на электрическом стуле. Упс», - передразнивает голос в голове, и Юнги усмехается. Сфотографировав изображение на камеру мобильника, Мин разворачивается и уходит. Он вообще-то опять просто мимо шёл, потому что в который раз сигареты закончились. И случайно увидел, что изображение обновилось, прибавляя к себе новый кусок. Юнги-то думал, что этот «шедевр» давно закрасили.

To be continued...