Дрожащий внутренний мир

Юра понимает, что что-то не так, когда руки дрожат. В голове. И ноги. И, что странно, зубы. Но тихо. Он не слышит ничего, словно по голове пришлось сильной рукой Якова, и теперь он, выругавшись на весь божий свет, отдыхает в обиду собственному здравомыслию, кричащему: «Таким образом результатов не дождёшься». Но дождешься извинений Фельцмана, и это порывает Юру бежать на тренировку под ещё одним обещанием бесплатной раздачи почти породнившейся руки. 15:57 Сейчас день — и нет тренировки. Он прилежно делает вид ученика на четверочку, ходит в школу и плюет на домашнее задание. Сейчас день, и Юра лежит на диване, слушая телевизор, который раздражает до боли в затылке, а пальцы дрожат. Их почти не больно бьет малыми разрядами тока, ступни же отнимаются вовсе. Он думает, что это пройдёт. Выключает телевизор, утыкается носом в спинку дивана, прикрывает глаза. Не проходит. 23:15 Теперь пальцы дрожат не в голове и судорожно сжимают iPhone, криво пробегаются по сенсору, и пару раз он даже выпадает. Это проходит быстрее, чем отнимающиеся ноги и ощущение абстрактности. Где-то в полночь и проходит. В два он лежит на кровати и готов признать — ему страшно. Юра не говорит об этом, он вообще крепко стискивает зубы и подавляет страх, но сознание, мысли и чувство единения с телом словно стирают, и он смотрит на темно-серый потолок — не расплывается. Это все внутри растворяется в тумане сумасшедших иллюзий. Заснуть удаётся через час. *** Утром он еле продирает полусонные глаза, смотрит на мир с недоверием и на собственные руки — они не дрожат. В школу не идёт по причине чрезмерной усталости и добавочной нагрузки на тренировках, сетует на боль в ногах, мнительность, раздражение и недосып; то же самое выдаёт родителям, те отнекиваются, делают вид, что верят, и Юра знает — им некогда. Плисецкому это только на руку. Он просыпается в два дня, ничего не ест, и ужасно зудит в затылке. Градусник показывает незначительное «тридцать семь и два», и это становится поводом не ходить в школу всю неделю. Прибавляет к этому боль в горле, для показательности пару раз кашляет в кулак, и родители по ту сторону телефона только говорят «хорошо, лечись». Им некогда — Юра это знает, это играет на руку; он не признает, что это его задевает. В три Яков пишет: «Через час тренировка». Юра клянёт весь божий свет, поднимается на негнущихся ногах, боль в затылке не проходит даже после аспирина. На тренировку опаздывает, по пути в такси в его сознании весь мир уплывает в тартарары, Фельцману ничего не говорит. Не стоит. На коньках ни черта не легче, прежде всего думает Юра, но лёд отрезвляет «на секундочку», и он отталкивается от этой мысли. Это похоже на приступы — он определяет это по щекотливому чувству, идущему от ледяных стоп и головы. Приступы не контролируются. Ничего не плывёт, но ощущение предобморочное. Ему по-прежнему страшно. Юра не спит полночи, температура уперто держится на своём, раздражает каждый звук. В четыре он засыпает, потолок по-прежнему кружится только у него в голове. *** В десять Яков пишет: «В 12 тренировка с Виктором». 11:39 «Где тебя черти носят, ребёнок?!» Три пропущенных звонка. 12:23 «Ты вообще придёшь?» Восемь пропущенных звонков. 13:41 «Виктор волнуется. Я в бешенстве. Живой?» Пять пропущенных от Якова. Тринадцать от Виктора. Юра просыпается ближе к трём, тянется за подушку, где оставил градусник, и мерит температуру. За окном слышится надрывная сигнализация машин, и ему хочется оглохнуть хотя бы на одно ухо. Градусник показывает «тридцать семь и четыре», голова не болит, есть хотелось как после праздников — вообще ничего не лезло. Перед глазами расплывается, и Юра думает, что это после сна. На противный iPhone, дребезжащий целое утро, смотреть хотелось нихуя. 16:01 Плисецкий ругается сквозь зубы, материт планету, хочется спать и сдохнуть. У него болит голова, руки дрожат вовсе не от количества смс и звонков, которые его доставали с утра пораньше, iPhone выпадает дважды, прежде чем Юра понимает, что начинает сводить в районе шеи. Вновь накатывает приступ, и ему страшно, потому что аспирином это не лечится. Он заглатывает две таблетки разом, выпивает десять капель валерианы, без раздумий выключает телефон и ложится спать. Плисецкий не спит, но не волнуется. Ему, вообще-то, страшно. 22:53 Виктор: «С тобой все хорошо?» 23:02 Виктор: «Если да, позвони». 23:04 Виктор: «Если нет, тоже позвони». 23:55 Виктор: «Юр, я пьяный, и я волнуюсь. Не ответишь, узнаю твой адрес у Фельцмана и сам приеду». Пропущенный от Виктора. Два пропущенных от Якова. 01:17 Яков: «Этот идиот спит и никуда не поедет. Завтра тренировка в шесть вечера. Предупреди, если не придёшь». *** Плисецкий засыпает в шесть вечера, просыпается в час ночи и смотрит на дрожащие руки. Они его пугают. А темно-серый потолок раздражает. От нечего делать подтаскивает ноутбук с тумбочки на ноги, гуглит «головокружение и причины», умирает со смеху, но не больно долго — в затылке настойчиво ноет то ли опухоль, то ли сам мозг от сотрясения. А глядишь, там и до одного из психических расстройств недалеко. Температура «тридцать шесть и восемь», и это прогресс, отмечает Плисецкий кривой усмешкой, ставит iPhone на зарядку, но не включает. До пяти он сравнивает на что это похоже — на приступ паники или подвид головокружения. Приходит к выводу, что от невеселых дум голова болит сильнее. В пять он спит. *** К восьми его будит мама и отправляет в больницу. Идти туда совсем не хочется по причине дрожащих ног, бегающего взгляда и учащенного сердцебиения. С утра болят только глаза. В десять Юра сидит в кабинете у врача, у него ноет в макушке, заплетаются пальцы, покачивается внутренний мир. Внешне он абсолютно спокоен, так говорит врач. Плисецкий не врет и говорит как есть — ни один из родителей с ним в больницу не пошёл, — перечисляет все, что с ним было. Медсестра меряет ему давление, температуру, проверяет глазные яблоки, моторику рук и реакцию. Давление «сто шестьдесят на сто двадцать», температура «тридцать семь и три», пальцы нервно подрагивают, реакция ни к черту. Пульс сто десять при дозволенном восемьдесят. Выходя от врача, Плисецкий матерится и чувствует, как снова шатается мозг. Но не мир. Квалифицированный педиатр просунул ему в руку на листочке коверканным почерком название успокоительных, а рядом пребывающая медсестричка с тёплой улыбкой поздравила с нахождением жизненного счастья. В гробу Юра видал такое счастье. Домой он возвращается уставший, злой и мало-мальски голодный. Включает телевизор, греет что-то вроде обеда, находит телефон и его тоже включает. Перед едой косо глядит на листок от врача, не верит и не хочет верить, но выпивает прописанное, устраивается в зале и удивлённо глядит на количество смс и звонков. От того, насколько все это выглядит комичным и неестественным, «ведь где ж твоя свинка, а?», Юре хочется истерично смеяться. Он пишет Якову: «Буду» И больше не пишет ничего, щёлкая по каналам и останавливаясь на Гравити Фолз по Диснею. Его чуть ведёт, пока ноги отнимаются, и что-то невыносимо расходится по телу — налаживается связь, — заставляя крепче сжимать челюсть. Теперь Плисецкому не страшно. Теперь ему хочется взвыть от несправедливости. *** Он опаздывает на двадцать восемь минут, потому что перед самым входом в здание хочется лечь и не вставать. Это ужасное чувство, думает Юра, и в гробу он видал соулмейта, с которым ему повезло. Он так не считает. Ему претит быть одним из «любимчиков жизни», когда он уже один из «любимчиков» многих. Яков почти не ругается, а Виктор почти не достаёт, только Юра ненавидит их и всех вокруг в равной степени, ругается и шипит, и падает, потому что ноги почти что ватные — и дрожат пальцы. Снова. Нужно было остаться дома, думает Юра. Нужно было сидеть и не вставать, думает он, пока Никифоров обеспокоено маячит рядом. Нужно было наплевать на все вокруг и лежать, думает он, морщится, потому что болит голова уже казалось бы везде и во всех частях, мозг как будто взрывается, а может плавится и норовит вытечь из ушей, но все ещё изображает из себя подобие собранного воедино органа. Плисецкий ненавидит всех, потому что соулмейт. Потому что он рядом, и Юра знает, что это такое, дедушка описывал — все становится в стократ ярче. Даже боль. Плисецкий ненавидит их всех, потому что любить получается только одного и то неправильной любовью, потому что хочется съездить по волнующемуся лицу и послать в глубины недр похуизма, но. не получатся. Сейчас все ярко: сейчас глаза искусственный свет ослепляет, и тянется абстрактная пустота, словно та пытается цепко ухватиться за каждую конечность и утащить за собой (и Юра ей почти не сопротивляется), и голова ноет от боли, но звуки рассекающегося льда коньками становятся почти тишиной. И, наверное, Плисецкий этому рад. Виктор поднимает его на ноги, критично осматривает, пытается ухватиться за плывущий взгляд зелёных глаз и хмыкает, взволнованно говоря почти в чужой нос: — Поезжай-ка ты лучше домой, — и Никифорова не волнует, что Юра отчужденно тянется назад, почти уезжая вперёд коньками, отцепляет руки из чужих и даже отрезвляюще стукается спиной о пластмассовый борт, хватаясь за него руками, как за спасательный круг. Распахнутые глаза пристально вглядываются из-под светлой челки куда-то в одну точку, которую в последствии загораживает Виктор — Юра не может понять, что вообще произошло, и почему спина жжётся. Ноги не держат, пальцы дрожат. «Это точно конец», — Юра просто волнуется за место в команде. И ненавидит всех скопом. И ненавидит соулмейта. И ненавидит руки на своих плечах, утягивающие его со льда на площадку. По дороге в чужой машине рядом с Никифоровым, вызвавшимся окончательно взять над ним опеку, Юра смотрит на время. 19:52 Руки дрожат. Таблетки, что он выпил перед тренировкой, не помогают. Плисецкий зажимает правой рукой местечко на запястье и считает пульс, отмеряя ритм. Он насчитал около двадцати двух за десять секунд. Около ста тридцати за минуту. В конечном итоге хорошим решением было ткнуться лбом в прохладное стекло машины и бездумно пялиться вдаль. Его жизнь станет склепом мечты и сломанных надежд, если так продолжится. Он крепко сжимает iPhone. Он не хочет говорить, как приятно ехать рядом с этим человеком. *** С ним трудно, думает Виктор, потому что совсем ещё ребёнок. Не видел жизни, не видел мира, не видел людей. Крепко сжимает руль руками и игнорирует дрожь в пальцах, усталость в ногах, сонливость. Убеждает себя, что провожает его, потому что только волнуется, а не потому что не хочет — не в силах — тренироваться. Игнорирует высвечивающийся экран телефона. И не хочет срываться на Кацуки за то, что ничего не получилось. Юра не говорит спасибо, не машет рукой на прощание, не провожает взглядом и даже не шипит. Юра не дергается, когда его окликают, не поворачивает голову, когда Виктор касается его плеча, не дергается и не матерится сквозь зубы. В этот момент, когда собственный телефон надрывно жужжит, Виктор нервно понимает, что Юра заснул — заснул! — а ему совсем не хочется будить этого ребёнка. Никифоров отъезжает в сторону, чтобы свет от фонаря из подъезда не падал на чужое лицо, тайно и долго проклиная себя за несдержанность, ведёт пальцами от бледного виска за ухо, заправляет светлую прядь и смотрит на лицо. Умиротворенный, каким Юру очень редко увидишь, лишенный раздражения, усталости, чувств, и Виктор улыбается, чувствуя себя скрытым извращенцем, совращающим малолетних подростков. Никифоров запоздало понимает, что Яков кроме улицы дома Плисецкого ничего не знает, кроется этим до самого последнего момента и, уже выходя у подъезда своего дома, выключает телефон, аккуратно подхватывает Юру на руки и ногой легко захлопывает дверь машины. «Это ужасная идея, и тебя явно не похвалят», — думает Виктор, и в принципе он прав, но укладывает Юру на собственную кровать, снимает с него обувь и медленно — чтобы не разбудить — верхнюю одежду. Он смотрит на это лицо, закрытые глаза и тонкие губы, ровные черты лица и до зависти окружающих чистую кожу, смотрит на тонкие руки, стройное тело, длинные ноги — и чуть ли не падает на колени, когда прошибает стыд, возбуждение и фантазии. Виктор понимает, что точно бы не хотел видеть тренировки Юрия с Барановской. Точно не хотел. Никифоров засыпает на диване в полночь и два раза до этого бегает в душ. Он засыпает с мыслью, что утром надо обязательно сходить ещё раз. *** В семь звонит будильник. В семь десять Виктор включает телефон и видит три смс от Якова и двадцать семь пропущенных от него же. 20:11 «Довёз?» 21:00 «Ты где?» 22:31 «Какого черта мне звонят родители Юры и спрашивают, не у меня ли он?! Ответь, Витя, что ты сделал с ребёнком?!» Никифоров всеми фибрами души желает, чтобы Яков не плевался ядом при встрече с глазу на глаз. Никифоров искренне желает именно это, а не то, что спит в его постели. Он вкратце пишет Фельцману, который вероятней всего ещё спит (и лишь бы не в ментовке по поводу заявления о пропаже, боже, прошу), что Юра заснул, будить не стал, сам Виктор не знает номер его квартиры, повёз его к себе и забыл предупредить об этом, в первую очередь, Якова. Фельцман отвечает через три минуты, что у Никифорова смартфон из рук выпадает, но судорожно проходится по строчкам бегающими глазами и нервно выдыхает. «Я уладил с его родителями конфликт, сказал, что Юрий решил остаться у друга. Только попробуй навредить мальчонке, Витя, я тебе врежу, что мало не покажется». Он выдыхает с мыслью, что бить его надо начинать уже сейчас, причём бить, не останавливаясь все двадцать четыре часа и по причинному месту. Глядишь, и атрофируется. Виктор совершенно не хочет думать, что будет, когда Плисецкий откроет глаза. Совершенно. *** Юра не хочет вставать по первостепенной причине неопределенной тишины — обычно его будит сигнализация с парковки перед домом, чужие непрекращающиеся звонки или все сразу. Это настораживает. Телефона рядом не обнаруживает, не обнаруживает и градусника, потолок был катастрофически не похожим на собственный, кровать — больше и мягче. Вставать все же пришлось, причём нервно, дёргано, резко и с мыслью, кому бы врезать и куда, чтобы больнее чувствовалось. Юра смотрит на окно в паре метров от кровати, осматривает шкаф, темно-синие обои, ворсистый голубой ковёр и, ему, блять, страшно, но уже по-другому — какой маньяк тащит к себе подростков и какой маньяк имеет неплохие финансы, чтобы так обустроить комнату? Плисецкий почти не гадает, когда выходит твёрдым шагом в зал, а оттуда на кухню и видит человека, от улыбки которого глаз невольно дергается. Юра просто не хочет об этом думать. Он совершенно не хочет слушать, почему здесь стоит. И почему не на полпути домой. Юра точно упускает мысль, что внутренний мир не кружится, руки не дрожат и ему хочется есть. Совсем чуть-чуть. — Объяснишь? — Плисецкий шипит и дергает плечами, усаживаясь за стол, подгибая одно колено к груди. Виктор встревожено оглядывается по сторонам, старается улыбаться и вести себя, как друг. Как друг не выходит от слова «ложь», но зато он предлагает завтрак в одиннадцать ноль восемь утра, и Юра соглашается, оглядываясь по сторонам. Никифоров очень долго (и очень нудно) говорит пламенную речь о своём дегенератизме, сходстве с амёбами и неумении здраво мыслить в различных ситуациях, где это того требуется, что Плисецкий даже не поддакивает, потому что принижать своё себялюбие Виктор и сам умеет. Юрий не смотрит на чужую выпрямленную спину, потому что засматривался на неё в самых различных ситуациях, где того требовалось и не требовалось, и зачастую это всегда было подчеркнутое «не». Он смотрит на мигающий телефон с края стола и сдаётся под напором любопытства. Усмехается. Выглядывает исподлобья и тянется к смартфону, не заблокированному, смотрит на два пропущенных от «Юри Кацуки» и два сообщения от него же. Руки впервые за последние четыре дня дрожат не от внутренней перенастройки Вселенной. — Хей, — обрывает он Виктора и почти не стыдится, что взял чужое, личное без спроса. — Тебе тут свинка пишет, что очень любит тебя, — Юра выделяет голосом слово «любит»; зло щурит зеленые глаза и глубоко выдыхает с каждым предложением, — скучает. И очень хочет. Грезит о тебе. И видит во снах, как ты его жестко, методично, чувственно трахаешь. Плисецкий считает, что выражение лица Виктора в этот момент бесподобно. Что оно стоило даже этого «похищения». Что его бы в рамку на память. Он с плохо скрываемой издевкой открывает фотокамеру на телефоне и настраивает фокус, но не успевает даже щелкнуть на память, как Виктор выхватывает телефон из рук и бьет им по столу. Вообще-то кладёт, но Юре кажется, что с таким треском только бить можно. Юрию почти не страшно, когда чужие ледяные глаза гневно прожигают насквозь. У него почти не дрожат пальцы, не поджимается все внутри, но точно срывается дыхание, и гулко, и медленно, громко бьется сердце. Он пытается доказать самому себе, что таким Виктор его ничуть не пугает. Плисецкий глупо лицемерит; поджимает губы, даже не дергается, старается не отводить взгляд — хоть и хочется до боли в пальцах. Виктор нагибается, становясь с Юрой на один уровень, упирается левой рукой в стену позади подростка и даже не думает о том, чтобы запугать — только лишь предупреждает: — Чтобы я больше ни намёка не слышал о наших с Кацуки отношениях из твоего поганого рта. Особенно, когда мы наедине. Ты меня понял? Юра шипит: — Конечно. Юра не хочет думать, как противно (и больно) смотреть в спину человека, который потом неестественно улыбается, желает приятного аппетита и предлагает довезти до дома. Юра давит в горле обиду (и боль), отказывается и ест. Его все же отвозят, и он не говорит ни «спасибо», ни «до свидания». Виктор машет рукой в прямую юношескую спину, бьется лбом о руль и думает, что он полный кретин. Юра сползает по двери квартиры, как только та захлопывается позади него, утыкается в собственные острые колени и думает, что вот-вот заистерит. Он не хочет знать, почему за два часа руки начали дрожать только сейчас. *** 15:38 Яков: «С тобой все хорошо?» 15:39 Яков: «Приходи завтра к двенадцати». 16:01 Юрий Плисецкий: «Приду». До полуночи Юра пересматривает Шерлока, попутно играется в приложения на iPhone, выпрашивает и съедает в один рот две шоколадки с чаем, уповает на нестабильность питания и что вскоре придётся переходить к жизни ЗОЖ-ника. Перед сном Плисецкий выпивает три таблетки выписанного врачом, не видя смысл, когда ему несвойственно хорошо, радуется «тридцати шести и семи» по Цельсию, улавливает учащенное сердцебиение, но плюет на него, порадовавшись лишь лёгкой боли в затылке, но полной привязанности к телу и «этому миру». На ночь лишь желает мысленно никогда больше не встречаться с этим придурком, и не знает кого имеет в виду — Юри Кацуки или Виктора. *** Юра встаёт в десять и опаздывает на тренировку на три минуты, Яков одобряющие хлопает его по плечу и говорит, что это прогресс, причитает о том, что вскоре они начнут создавать новую программу на следующий сезон, а пока можно лишь «не выходить из формы». Плисецкий засчитывает это за «Барановская отвяжется от тебя до определенного времени». И несказанно рад. Грядущие два часа Юра невольно опасается, что ноги вот-вот подкосятся, сдадут на нервах, и он полетит, свернувшись в три погибели. Это не случается ни в первый раз, когда было почти близко к падению, ни во второй, когда ноги подгибались от усталости. Тогда уж Юрий решает, что хватит с него, расслабленно поводит плечами назад и даёт себе минуту блаженства — портит лёд острыми лезвиями коньков, мешает остальным на их же зависть и наслаждается. Вспоминает моменты, когда счастье запредельно близко, и до него можно коснуться, протяни ты руку. До своего счастья Юра коснуться никак не мог, сколько бы раз не ходил с протянутыми руками. Эти же руки не дрожат, а ноги ноют только от усталости. Сейчас Плисецкий может смело утверждать, что счастлив, по-настоящему, действительно. Потому что легко. Потому что свободно. Потому что не хочется никуда идти, от кого-то прятаться и зачем-то бежать. Он замечает его почти у самого выхода — Виктор неаккуратно спотыкается, и падает на не сгибающихся ногах. Юра видит, что тому вообще-то тривиально лень вставать. И смотрит он забитым взглядом. И глядит как-то не с восторгом. И даже не пытается строить всерадушие. Возможно, он пожалеет об этом, думает Юрий, подкатываясь в другой конец. Возможно, это будет самая величайшая ошибка человечества. «И я пробужу монстра». Но Плисецкий подбирается ближе, сгибает ноги в коленях и совсем не улыбается, только если чуть-чуть и насмешливо, протягивая руку. Дружескую руку помощи. Такую же дружескую, как мысли Виктора. — Спасибо, — Никифоров, господи, неужели, так искренне улыбается, что Юре не верится, и он ещё минуту стоит рядом, не разжимая ладонь, смотря на эти губы. Вообще, лицо. Юра думает, что смотрит на лицо. — Все хорошо? — Виктор не отцепляет собственную ладонь, отдаёт этот шанс младшему поколению, но пальцами другой руки знакомым жестом поправляет чужие волосы за ухо, невольно кусая губы от естественной красоты. От которой, кажется, Никифоров дышать забывает. — Д-да, — Юра почти что шепчет; резко дергается, вырывает ладонь и касается виска, того самого, по которому прошлись викторовы холодные пальцы. Стоит в полуобороте и не хочет думать, что краснеет. Просто быть этого не может. Совсем нет. Точно нет. — Может, тебя подвезти? — Юра не видит с каким лицом и выражением Никифоров это предлагает, зато еле слышит его голос рядом и дыхание… теплое над ухом чувствует. Он бурчит что-то из разряда «как хочешь», и Виктор действительно хочет, потому что хватается за чужую ладонь своей и ведет за собой к выходу. Отпускает, когда им приходится снимать коньки, но и то, слишком вымученно. Юра верит, что его от мнимой обиды на дурацкие случайности закусанная губа не была замечена. *** Ладно, они оба признаются, что чертовы идиоты, потому что только идиоты могут сидеть в тишине почти пятнадцать минут около подъезда, сетовать на глупость и возраст — на возраст прежде всего, — и то и дело встречаться взглядами, но не задерживать их дольше пяти секунд. Где-то на восьмой минуте Юру это маленько подзаебало, что было впору материться, но настроение мешало и не благоприятствовало этому жесту. Сейчас не давала с места сдвинуться собственная гордость, упрямство и неловкость. Это было ужасно. — Скажи мне что-нибудь, что ещё никому не говорил, — у Виктора нервно дрожат руки на руле, у Юры — на телефоне. Плисецкий выдыхает и теряется. Говорит себе, что не надо, не надо быть столь откровенным, но рот сам открывается и язык выдаёт: — У меня есть соулмейт. Ужасно, просто ужасно! Виктору кажется, что он проваливается в пропасть. В глубокую, глубокую пропасть, на самое его дно, где обитает печаль, тоска, тлен, депрессия и боль. Никифоров стискивает руль руками и, честно, пытается порадоваться за Юру. Выходит откровенно ничтожно. Ещё хуже, чем шаблонная улыбка. — Поздравляю, — он говорит тихо. Совсем тихо. Хочется, конечно, кричать, но Виктор думает: «он не поймёт». Виктор думает, что это будет слишком. Виктор лишь надеется, что… — Лицемер, — выдыхает Юра зло, щурит зеленые, яркие глаза и сам убирает волосы с лица, чтобы Виктору было без лишних проблем легко смотреть в его глаза. Виктору ни черта не легко. — Лгун. Хоть раз скажи правду, — Плисецкий совершенно не надеется на ту правду, которую он хочет. Он совершено не знает, какую правду вообще хочет услышать. Но ему точно, с о в е р ш е н н о точно не хочется слушать это — бесцветные поздравления, серые пожелания счастья. Хоть что-то. Хоть что-то эмоциональнее белой бумаги. Виктор сжимает губы в тонкую полоску, выпытывающе глядя в эти глаза — зеленые, нереальные, слишком яркие, почти что волшебные. Он думает, что сказать правду будет слишком трудно. По многим причинам. По причинам собственной глупости и мнимым предположениям, нездоровому влечению и той же самой связи, своей связи, которую он так и не нашёл. Виктор не слишком верит в судьбу. Он вообще в неё не верит. Но рядом с Юрой мир кажется светлее, как его образ феи на льду, уже вот много времени, а заметил он это только недавно. Никифоров вообще думает, что он упёртый идиот, каких поискать надо. Он много ещё думает — о жужжащем телефоне с треснутым по краям экраном, который нужно заменить, о собственных эгоистичных мыслях и наплевательском отношении к Якову, и о том, что скажет сам Юра. Какова будет его реакция на «эту» правду. Виктор забирается длинными пальцами под отросшие волосы, кладёт нежно руку на чужую дрогнувшую шею и неотрывно следит за чужими глазами. За слишком красивыми глазами. Господи, он, кажется, в них тонет и погибает раз двести. Плисецкий не дергается в сторону, не вопит, не говорит, не дерзит и даже не многозначительно хмыкает. Всего-то изгибает бровь, мол, это все? А Виктору смелости очень долго нужно набираться. Хотя прежде всего лучше наплевательского отношения. Он тянется ближе, а Юру тянет на себя, пускай чуть грубо; пускай в этом жесте весь он — если позволишь, я поставлю тебя на колени; ну и пускай. Зато честно, зато это та правда, которую ты хочешь. Виктор целует, не ожидая чужого «да». Он целует, проводя по чужому рту почти что властно, раскрывает языком тонкие шероховатые губы и пробирается внутрь, почти не чувствуя сопротивления. Совсем. Лишь малую толику удивления, прерывистое дыхание через нос и чуть дрогнувшие в улыбке губы. Никифоров сжимает в пальцах светлые волосы, другой рукой тянется к тонкой шее и выпирающим ключицам, проводит по груди, ощущая бьющееся сердце под ладонью из-под тонкой кофты и заводит ладонь по тонкому, плавному изгибу талии Юре за спину; подхватывает чужое тело и притягивает ближе, целуя чужие губы до невыносимости «как в последний раз», ярко, до колючих иголочек, срывая дыхание, и подхватывает языком чужой язык в бешеном ритме. Вот та правда, почти что говорит Виктор из-под полуприкрытых глаз Юре. Вот что я могу тебе дать и даже чуть больше, и надавливает пальцами на чужую поясницу, тонко проводя ногтями по коже через одежду. Этого слишком много во мне, и рука на волосах сжимается почти до чужих стонов и натяжного шипения; Никифоров тянет Юру от себя на пару сантиметров, а потом ведёт языком вдоль по влажным раскрытым губам и забирается внутрь, еле касаясь губами, но переплетая языки, чтобы не забыть этот момент. Чтобы вспоминать его в особо одинокие ночи и неистово… сожалеть. Юра почти что скребется ногтями по собственными бёдрам, чуть дрожа, хватается за отвороты пальто Виктора и, чтоб им гореть в аду, льнет ближе, совсем близко, и абсолютно непозволительно, потому что… потому что. Потому что так хочется чувствовать, ощущать, знать кожей кончиков пальцев, и чуть искусанными губами, и языком какой из себя Виктор. Всем телом его ощущать, и ненавидеть его, и любить. *** Юра тянется за звякающим противно и раздражающе-невыносимо iPhone, почти не выползая из-под чужой руки, где-то в разгар дня. Родители вряд ли бы написали, Плисецкий думает, что им совсем некогда, но те по крайней мере предупреждены о том, что их «милый сыночек ночует у друга». Поэтому он совершенно не понимает, кому вообще понадобился в этом мире. 14:15 Яков: «Ты где?» В тот же момент с другой тумбочки, с самого края, падает телефон Виктора, стойко выдерживая ужас удара и продолжая трещать. А Никифоров совсем не хочет за ним подниматься. Юра коротко целует полуоткрытые губы, успевая переползти еле прикрытое одеялом тело и поднять чужой телефон. 14:16 Яков: «Куда ты снова дел ребёнка и где сам ошиваешься, олух?» Юра бесконечно долго бы смеялся над этим, если бы чужие руки не забрались под одеяло, а Виктор бы не усмехался так откровенно пошло. Плисецкий втихомолку не выдерживает на второй минуте поцелуев с языком и с пальцами, бродящими по внутренним сторонам бёдер, расставляет их пошире. И благодарит все живое — «а лучше бы меня, Юр», — что теперь голова кружится, руки дрожат и ноги подгибаются не от расстояния, соулмейтов и прочих горестей жизни, а от чужих умелых рук, горячего тела, самого Виктора, и уши глушит от собственных криков. Да, всё-таки лучше винить во всем Виктора.