Новый Свет

Въезжая в Королевские ворота и глядя на серые валуны основания и высокие кирпичные зубцы Внешней стены, Гилберт испытывал весьма мрачные чувства. Постылая твердыня Польши, где он бывал столь часто, что об этом хотелось забыть. Без малого двести лет, подчиняясь Феликсу, как вассальное герцогство, он был вынужден являться сначала в Краков, а затем сюда, для ежегодных отчётов и унижений на показательных балах и приёмах иностранных послов. И сидеть среди воевод, панов и прочей мелкопоместной шляхты на великосветских пирах, при этом во всём покорствуя заносчивому поляку. Что было особенно унизительно после стольких прошлых побед, рыцарской гордости и величия почти трёх столетий в святом монашеском звании Тевтонского Ордена. И что ещё хуже - улыбаться или хмуриться, но всё равно слушать издевательские шутки Литвы, когда тот навещал Феликса. И бороться с бешеным желанием садануть кулаком по самодовольной роже Толиса или просто придушить, сжав пальцами его горло. А лучше - резким ударом воткнуть лезвие клинка в шею или, широким взмахом, распороть брюхо и выпустить кишки... Но вместо этого приходилось упрямо терпеть и улыбаться. А ведь кроме этих двоих, в дурдоме под названием Речь Посполитая тогда находились ещё две сумасшедшие славянки - сестрички Ивана: белоруска Наталья и малоросска Ольга. Обе растрёпанные и с пылающими от гнева глазами. Хотя они и доставляли Гилберту огромное удовольствие, постоянно доставая своими выходками как Литву, так и Польшу. Бледная Наталья с завидным упорством то отвергала все домогательства Лауринайтиса, то ревниво рыскала по всем замкам, не оставляя его в покое. И просто трепала ему нервы, вынося мозг маниакальной заботой о правах своего народа. А неистовая атаманша Ольга постоянно сбегала от Феликса в свою Запорожскую Сечь. И устраивала гайдамацкий беспредел в его южных землях, на фоне пылающих костров из своих чубастых казаков. Лукашевич лупил её нещадно, пытаясь урезонить, но это лишь приводило в соблазн Османа, желавшего лёгкой добычи от их ссор. Всё это постоянно ссорило Польшу с Портой. Феликсу приходилось биться уже с турками за украинские земли, а Ольга в это время яростно била их обоих, пока её не забрал к себе Брагинский. И теперь этот геморрой стал его заботой. Заодно Иван отнял у Толиса и свои исконные Смоленские земли, попавшие под Литву при Ордынском нашествии. А Феликс, чувствуя, что слабеет и боясь угрозы как с юга - от турок, так и с севера - от шведа, предпочёл мир, и даже союз с Московией. Это уже ссорило Литву с Польшей. Короче, вечеринка в гадюшнике была в полном разгаре, и Байльшмидт казался себе пятым колесом в этой телеге, бешено несущейся по ухабам истории. И был счастлив, что смог, благодаря курфюрсту Бранденбурга, вновь обрести независимость и вернуться в семью Священной Римской империи. Хотя это был такой же дурдом и гадюшник, но уже германской нации! В составе из дебильного Людвига, сумрачной Чехии, сумасбродного австрийца и воинственной венгерки. И снова он оказался пятым колесом... Но здесь у Байльшмидта хотя бы был шанс стать главным и навести надлежащий порядок. И вот сейчас, оказавшись на Дворцовой площади Варшавы, Гилберт вновь остро ощутил всё пережитое им со времён Второго Торунского мирного соглашения*. И хотя он не был тогда пленником Лукашевича, но хорошо помнил жгучий стыд в то утро 10 апреля 1525 года, когда на старом рынке Кракова последний магистр ордена Альбрехт дал клятву верности Сигизмунду Польскому. Тогда родилось новое государство, а его Тевтонский орден был ликвидирован ради того, чтобы существовала Пруссия. Тогда Гилберт смирился и принял это как очередной обет перед Господом, как заслуженную кару за свою слабость и поражение. Но одновременно с этим в нём родилась месть... И идея великого плана по её осуществлению. А также яростное желание отыграться за унижения на польских пирах, за тёмные подвальные казематы Варшавского дворца с висевшими на цепях скелетами. За выкрашенный розовой краской иксообразный крест, к которому Феликс иногда приковывал его в своих странных тайных игрищах... За розовую спальню Польши... И особенно за то, что там происходило... Именно тогда Гилберт понял, что Феликс просто помешан на всём розовом. Даже флаг у него был розово-белый. А ещё Байльшмидт был убеждён, что Лукашевич не вполне здоров. Точнее сказать, совсем болен - на всю голову. Мало того, что, имея в своих конюшнях прекрасных лошадей, держал в своей спальне, неведомо где найденного, пони. А ещё очень жаловался на убожество мужской одежды и любил переодеваться в женские платья, негодуя, что не может ходить среди людей в таком виде постоянно и открыто. Но от других воплощений своего пристрастия совершенно не скрывал. И раньше, во время приездов Гилберта, часто наряжался подобным образом. Затем вёл его в дворцовые подвалы и приковывал к кресту. И либо бил кнутом, распевая псалмы, либо просто издевался, грозя отрезать ножом его детородный орган. Или, накалив кочергу в камине, отыметь его этой железякой извращённым способом. Но, хвала Создателю, до этого так ни разу и не дошло. Или, что было ещё хуже, просто тащил в свою чумовую спальню, обзывая его рабом и изображая из себя грозную госпожу... И самое странное, что Гилберту и самому, в последнее время, всё это начало нравится... И теперь он даже иногда скучал по этим встречам. Отчего потом страстно молился, до кровоточащих язв, морил себя голодом и страшно, до бешенства злился на всех и на самого себя. Всех этих унижений Байльшмидту вполне хватило для желания мести. И то, с чем он сейчас прибыл к Феликсу, было вполне оправданным и вызывало в нём дико приятное чувство злорадной радости. Гилберт даже боролся с соблазном не только испытать на Польше действие подчинения своей воле, но и сыпануть ему яда во все бутылки винного погреба. Но всё же решил пока сдержаться и твёрдо следовать намеченному плану. А для этого Лукашевича ещё надо было найти, всыпать зелье в бокал и как-то заставить выпить. Хотя это второе - дело техники, а третье и вовсе не составляло труда - выпить Польша никогда не отказывался, особенно на спор: кто кого перепьёт. Поляк не мог устоять перед вкусной едой, алкоголем, красивыми девушками и откровенной провокацией. Поэтому, для начала, Байльшмидт переоделся в чистое бельё и новый чёрный камзол. До блеска начищенные ботфорты, кожаная перевязь шпаги, дорожный плащ с вышитым золотым крестом и широкая треуголка с белой окантовкой дополняли его вид. Обретя прекрасное расположение духа, он вышел из кареты и с хрустом потянулся. Затем велел кучеру поставить коней в конюшню, а гренадёрам - отыскать бургомистра и отдать посольские бумаги. Потом всем идти в ближайший возле дворца трактир, и ожидать там дальнейших приказаний. Отвязав от пояса мешочек с серебряными цехинами, Байльшмидт бросил его кучеру: — Половину — на отдых, а остальные — для провизии на обратную дорогу, — и добавил, — Особенно не расслабляйтесь, выезжаем сегодня — без ночёвки. После чего, оглядевшись, сразу заметил странную пустоту на площади, по сравнению с сутолокой в предместье и толкотнёй прохожих на центральных улицах. Здесь же, по Замковой площади, лишь изредка пробегали только слуги. Да ещё возле конюшни поили лошадей, и виднелось с десяток разномастных карет и возков. В воротах стояли караульные с пиками - в блестящих кирасирах и шлемах и, звеня шпорами, прошёл отряд пеших рейтар. Широкое мощёное пространство площади, с белой колонной Сигизмунда в центре, обрамляли трёхэтажные, напоминавшие казармы, постройки Королевского дворца, выкрашенные в чумовые жёлтые, канареечные и, разумеется, розовые цвета. Даже шпиль Часовой башни у центрального входа, казалось, отсвечивал розоватым золотом. Странные предпочтения Феликса сказывались и на его доме. Байльшмидт вспомнил слова поляка, когда был здесь при последнем ремонте: " Мой дворец должен быть розовым, так как это выглядит более дружелюбно". Лишь задний фасад дворца - с величественными колоннами и аляповатой лепниной, обращённый к садам на набережной Вислы, остался тогда белым. От этих воспоминаний Гилберту стало немного тоскливо. Но в это время звук органа, игравшего "Аве Мария", привлёк его внимание к белокаменной капелле Святой Анны, где у входа на ступенях толпилась группа богато одетых шляхтичей. Там, видимо, заканчивалась утренняя месса. Байльшмидт, поправив плащ, снял треуголку, и, низко натянув на голову капюшон, направился прямо туда - рассчитывая найти кого-нибудь из придворных и спросить о Лукашевиче. Перешагнув порог часовни, он, по старой монашеской привычке и на рыцарский манер, преклонил левое колено и, придерживая эфес шпаги, широко перекрестился слева направо открытой ладонью. "Амилля гляндуля бляндуля, соли Део хонор эт глория. Амен!"* — прошептал он любимую латинскую формулу, взглянув на возвышавшееся над амвоном* распятие. И тут же, на одной из последних лавок сбоку от прохода, увидел сидящего Феликса. Точнее, вначале узнал его стройную фигуру. В вычурно расшитом серебром розовом камзоле, с широким белым кружевным воротником. И в застёгнутом золотой брошью на плече, зелёном суконном плаще. Холёные руки Лукашевича, усыпанные перстнями, сжимая замшевые кавалерийские перчатки с обшлагами и придерживая широкую шляпу с цветным плюмажем, властно покоились на коленях. Задумавшись, Польша отрешённо слушал вибрирующие наплывы органной мелодии... Гилберт, ещё ниже надвинув капюшон, решительно присел рядом на свободное место, молитвенно сложив ладони. Лукашевич, опасливо покосившись в его сторону и явно не узнав, постарался отодвинуться. Он, как и прежде, пугался незнакомцев. И тогда Пруссия, отодвинув с лица край капюшона, уставился прямо на него - с лукавой усмешкой разглядывая Польшу. С их последней встречи Феликс ничуть не изменился, так что не узнать его горделивый профиль было совершенно невозможно. Даже несмотря на ниспадавшие до плеч, волнистые пряди неизменного каре на прямой пробор из светло-соломенных волос. Всё в облике Лукашевича осталось весьма знакомо: высокий лоб, тёмные, тонкие и прямые как стрелы брови. И густые ресницы миндалевидных ярко-зелёных, слегка на выкате, кошачьих глаз. Круглые щёки и вытянутый острый нос с горбинкой, слегка нависавший над мягкими длинными усами. Пухлые, капризно изогнутые, губы и выпирающий широкий подбородок с ямочкой и лёгким пушком светлой щетины. В общем, имевший вид пышущего здоровьем 20-ти летнего, по виду, парня. Хотя и был Феликс на два-три столетия старше Гилберта - бывшего тогда ещё Тевтонским орденом. Байльшмидт хорошо помнил, кому он был обязан новыми, после изгнания из Трансильвании, землями для стройки замков в славные дни своей первой собственной столицы Мариенбурга - города Святой Марии. К тому же, Лукашевич имел привычку часто рассказывать о своих великих победах над Моравией и каким-то дядюшкой Само* - ровеснике второго Рима*, и видевшем ещё расцвет Авара*. А ещё Феликс любил петь старинные баллады о норманнах и своём князе Мешко Пястове. В общем, был одним из первого поколения воплощений, появившихся ещё в конце тёмных веков Европы. Но при этом, как думал Гилберт, с совершенно детскими привычками и характером, к тому же, весьма заносчивым и болтливым. И сейчас Гилберт с огромным удовлетворением следил за произведённым эффектом своего приезда и игрой сменявшихся эмоций на лице Польши. — Матка Боска! — воскликнул Лукашевич, удивлённо изогнув брови, — Тьфу, Гил... Пся крев! Эти твои красные глаза под капюшоном... Ну, разве можно так неожиданно появляться в таком виде?! — Ха! — довольно улыбнулся Байльшмидт и продолжил на польском, — С каких это пор вид монаха в храме стал тебя удивлять? Или всё ещё смущает моё монашеское прошлое? Окончательно откинув капюшон, он придвинулся к поляку: — На улице ни облачка, и тебе известно, что я не очень люблю яркий солнечный свет. К тому же, Феликс, ты же знаешь, как обычно реагируют на мою внешность не привыкшие люди... — и, растягивая слова, тихо добавил, — А что касается неожиданности... Могу лишь посоветовать - привыкай, теперь я всегда буду появляться у тебя неожиданно! Лукашевич нервно почесал нос, а затем улыбнулся: — Это у тебя юмор такой, да? — и уже более спокойным голосом спросил, — Ты по делу или просто в гости решил заглянуть? — Точно: в гости - по делу, — добродушно ухмыльнулся Гилберт, — Хочу помочь тебе с выбором короля, а то у тебя с этим, смотрю, как-то затянулось... — Тебе-то вообще какое до этого дело? — нахмурился Лукашевич, сузив свои, блеснувшие яркой зеленью, глаза и дёрнув верхней губой, как кот пошевелил усами. — Да так, по старой дружбе! Вообще-то, твои проблемы — у меня под боком, и меня касаются. Кроме того, имею кое-какие интересные соображения и весомые для тебя аргументы, — ответил Байльшмидт. — О, даже так?! Я заинтригован! — вполоборота повернувшись к Пруссии, тихо воскликнул Феликс, откидываясь на лавке и скрестив ноги, — Ладно, дай дослушать музыку и после мессы, если ты располагаешь временем, можем поехать вместе к Вилянувскому дворцу. Там у нас с Толисом сегодня пикничок намечен на природе. Вот всё и обсудим. В тесном мужском кругу, так сказать - без баб! Лит вырвался из Вильно, сбежав от своей взбалмошной белоруски. Вчера, кстати, и Райвис приехал... Тоже, видимо, заинтересован... — и, помедлив, Лукашевич задумчиво добавил, — Про Агасфера и говорить не буду - этот еврей свой гешефт никогда не упустит... Сын шелудивой собаки! Прости Господи! — перекрестился Польша, вскинув страдальческий взгляд к потолку. — Слетелись, как мухи на мёд! — констатировал Гилберт. — Тсс... — не слушая его, Феликс поднёс палец к губам и, махнув рукой, указал на органный балкон, откуда наплывали низкие вибрирующие аккорды величественной мелодии "Аве Мария". Закрыв глаза, Лукашевич несколько минут отрешённо слушал музыку, когда вдруг вновь тсыкнул и замахал рукой, словно отгоняя кого-то. "Снова что ли голоса слышит?" — подумал Бальшмидт, — "Совсем у поляка крыша едет..." ...Когда месса закончилась, все встали, восторженно пропуская процессию богато разодетых вельмож с первых рядов. Возглавлял их плечистый великан в белом алонжевом парике с длинными буклями до самой груди, туго затянутой в золотой камзол, перехваченный на поясе усыпанным алмазами ремнём и перевязью шпаги. Синие атласные штаны были заправлены в жёлтые сафьяновые отложные сапоги, а за плечами до самого пола ниспадала алая мантия с белым собольим подбоем. Одной рукой он сжимал огромную трость, а жилистые пальцы другой мощно лежали на эфесе золочёной шпаги. Горделивая осанка, массивный подбородок и тяжёлый взгляд тёмных глаз с припухшими веками выдавали в этом человеке спесивый нрав и привычку повелевать. Гилберт сразу узнал в нём Фридриха Августа - курфюрста Саксонии. Следом семенили сановники, родовитые шляхтичи и дамы в пышных платьях и высоких париках. Выйдя вслед за всеми, Лукашевич и Байльшмидт проводили взглядом эту пёструю толпу, направившуюся в Королевский дворец. — Вот видишь, примчался, сокол ясный, — проговорил Феликс, повернувшись к Гилберту, — Не успел приехать, а уже созвал всех на большой банкет и бал в моём дворце... — и, вздохнув, тихо добавил, наклонившись к Гилберту, — А ещё десять тысяч саксонцев с ним - стоят лагерем западнее города. И всякого сброда из мелкой шляхты – ты, наверное, видел в северном предместье. — А как же - видел, да, — ответил Пруссия, — И что? Вот не пойму я тебя Феликс... У тебя уже король готовый в столице, а ты всё раздумываешь. "Кто сумел, тот и взял", - так ещё Карл Великий говорил. Или, как там по-латыни: "Сильные правят миром!" Мысль древняя и не нами придуманная. А если ещё и француз приедет - представляешь, какая смута начнётся? — Так-то оно так, — задумчиво вздохнул Лукашевич, — Но лично мне Конти больше нравится. Да и Марыська, вдова Собеского, за него уж очень старательно хлопочет. А король французский такие посулы в уши льёт... А вот этот Август - тоже ещё поглядеть: это же значит - союз с Иваном и окончательно отдать ему Киев. А затем, наверняка, ещё и война со шведом. А мне у турка хотя бы Подолию отбить... — Так с Бервальдом, по-любому, война, — усмехнулся Байльшмидт, — Только без Ивана тебе её не потянуть. А то ведь они ещё и сговорятся. И наваляют тебе с обеих сторон. Забудешь тогда про свою Подолию... — А тебе-то что? Рад, наверное, будешь? — в упор взглянул Феликс на Пруссию. — Ну да! Как бы ни так! — воскликнул Гилберт, — Швед, со своим молодым волчонком Карлом, меня тогда сразу с маслом скушает. — Так тебе же не привыкать... Или у меня в вассалах быть не понравилось? — широко улыбнулся Лукашевич. — Да пошёл ты! Оставьте меня все в покое! Вот, чего я хочу, — выдохнул Бальшмидт, хватаясь за рукоять шпаги, тряхнув своими белыми лохмами и зло сверкнув кровавым отсветом вспыхнувших зрачков. — Ладно, ладно... Не кипятись. В покое никто из нас никогда не будет. Тоже мне! О таком даже и не мечтай. Лучше поехали быстрее на пикник, а то мне на сухую глотку что-то трудно думается, — примирительно вздохнул Лукашевич, — Ты на лошади или как? — В карете, — с досадой отозвался Гилберт, — Но кучера с охраной я в трактир отпустил – наверное, напились уже... — и, припомнив свою дорожную потерю, добавил, — Да и из лошадей только две клячи осталось, остальных цыгане увели... Чтоб им пусто было! — На табор что ли наткнулся? — полюбопытствовал Польша, снова заулыбавшись во все зубы, — С плясуньями черномазыми? Ха-ха! Понимаю... Они у меня всю зиму в городе ошивались. Ох, огонь девки... Но ещё больше вороватые - это точно. Пришлось даже их барона на рынке повесить для острастки. С тех пор они возле границы пляшут. Выходит и тебя пощипали... Лукашевич, не удержавшись, залился смехом. А Гилберт вновь потянулся за шпагой, но, вспомнив, зачем приехал, тоже усмехнулся. Хотя его кулак так и чесался смазать Феликсу по его трясущейся от хохота челюсти. — Donnerwetter! — всё же выругался он по-прусски и вновь перешёл на польский, — Кlabzdra* ты Феликс! — О rany boskie*. Сholera ciezka*. Какие мы нежные... — Лукашевич даже слегка отстранился. — Ладно, — успокоившись, продолжил Польша, — С лошадьми дело поправимо, тут я тебе помогу - запряжём лучших скакунов из дворцовой конюшни. И кучера дам. А своих людей оставь - пусть отдохнут. Они же всего лишь люди... Тем более, что рядом с ближайшим к дворцу трактиром лучший в Варшаве бордель. Kochane panienki... — мечтательно вздохнул Феликс, — Так что... Придётся тебе сегодня у меня заночевать. Но сначала выпьем и потолкуем, раз приехал... Пошли коней запрягать. С этими словами Лукашевич, с приглашающим жестом, кивнул в сторону каретного двора. * * * * *- со времён Второго Торунского мирного соглашения: в 1466, когда Тевтонский орден стал вассалом Польши. *- "Амилля гляндуля...": душа скиталица вечная, Богу единому славу воздай. Твёрдо! (вольный перевод с латыни). *- амвон: возвышение-столик для чтения, на котором лежит Библия. *- дядюшкой Само: древнеморавское княжество, достигшее расцвета в 7-8 вв. *- ровеснике второго Рима: Византии. *- видевшем ещё расцвет Авара: Аварский каганат (6-8 вв.) *- o rany boskie: о, Боже мой. *- сholera ciezka: черт возьми. *- klabzdra: лахудра.