Новый Свет

После очередного кубка крепкого напитка и хорошей закуски, за столом воцарилась вполне мирная обстановка. Со стороны могло показаться, что пятеро богатых аристократов просто обедают на природе. Но ведь так оно и было на самом деле. Хотя литовец всё же попытался ещё раз вернуть встречу к первоначальной цели. Точнее, высказать наболевшее. Когда слуга вновь наполнил чаши, Лауринайтис, окинув всех своими светлыми глазами, заявил, что ему теперь вообще-то глубоко безразлично, кого выберут новым королём, ибо это всё равно будет чужак. — Феликс, скажи - как мы докатились до такого? — спросил он поляка, навалившись на опять заснувшего Райвиса. — Я - Великое княжество, твёрдо хранивший веру предков и свои земли вон от того белобрысого фанатика, который сидит теперь за нашим столом, — Литва кивнул на Байльшмидта. А затем задумчиво продолжил. — Я - взявший земли Ивана и Ольги-киевлянки, спасая их от Орды. Мечтавший править всем востоком Европы и возводивший на престолы своих великих князей, — Толис в упор уставился на Лукашевича. — И ты - могучее королевство, едва не сделавший Московию своей вотчиной. И мы оба - в единой Унии, раздвинувшие свои границы от моря до моря. Казалось ведь - нам не будет теперь равных! И это мы должны были стать Великой державой! — воскликнул Лауринайтис своему отражению в серебряном кубке, зажав его в руке. — И вот, посмотрите: тевтонец является к нам давать советы о нашем новом короле. А Брагинский, тем временем, медленно забирает у нас города и земли, в своих дремучих лесных дебрях распухнув, как грозовая туча. И теперь путешествует со своим царём, как у себя дома, — Литва сделал большой глоток. — А ведь это из-за него мы растратили все свои силы. Как я тебе предлагал - нужна Уния с Иваном, но ты непременно хотел сломить его... А он вот уже у Галантиса побывал, сейчас в Пруссии ошивается. Слышал я - дальше в Европу собирается ехать. Может до чего и договорится. Не к добру всё это, помяни моё слово... Сегодня Иван просто путешествует, а завтра с войсками к нам придёт. Я его знаю. — Зря ты так думаешь, — попытался урезонить его Польша. — Обойдётся... Тем более, если мы его на шведа направим. Это ведь и нам выгодно. А про Унию с ним - пустое говорить. В лучшем случае - временный военный союзник. Ты же помнишь, как я пытался присоединить его к нам: и посулами склонял, и лжецарей к нему засылал, и войсками воевал. Но он же упрямый - в свою веру, в собственное величие и в православие упёрся. На этом мы с ним и не сошлись. — А всё потому Феликс, что ты идиот, — пьяно и беззлобно усмехнулся Толис, окончательно осушив бокал и вновь повернувшись к поляку. — Наташка Арловская тоже так говорит - и она права! И в Сейме твоём все идиоты... И я тоже идиот! И вот теперь мы принимаем подарки от Бонфуа за француза Конти. Или радуемся от приезда напыщенного Августа с его саксонскими рейтарами. Но все они - чужаки. А где свои? Твои наследники Сабеского или другие родовитые шляхтичи? И где мои древние династии - потомки от Гедеминаса и даже от Миндовга себя помнящие?! — Ну, ты же сам знаешь! — обиженно ответил Лукашевич: — Передрались так, что теперь только чужак их помирить и сможет. Мы же уже год это решаем и каждый свою спесь гнёт... Каждый за свою кровь глотку другому готов перерезать, словно злому врагу ненавистному. Пусть уж со стороны чужак, но ко всем ровно. И не о личном родстве и важности печётся, а обо всём государстве нашем. — А я своего хочу! — крикнул Толис, стукнув кулаком по столу: — Обидно же, Феликс... — Вскочив, он схватил следующий наполненный кубок и, расплескав, взметнул его вверх, во весь голос загорланив боевую литовскую песню. — Ребята, ну что вы опять кричите и толкаетесь? — поднял голову проснувшийся Райвис. — Так хорошо сидим, а тут вдруг над ухом кто-то кота мучает... — Галантис, мы вообще-то здесь очень важный разговор ведём, — воскликнул Толис, укоризненно посмотрев на Латвию. — Разговор это то, что завязать можно, а развязать нельзя, — пожал плечами лифляндец. — Как будто последнего короля выбираем... Сколько их ещё будет?! Мы же уже сто раз это обсуждали... И всё время криком. Ну сколько можно? Толис зло сверкнул на Латвию глазами, усмехнулся и опустился на стул. — Правители приходят и уходят, — продолжил Райвис. — А главные - это мы! Я вот, например, фаталист и считаю, что всё будет так, как будет. Лучше давайте ещё выпьем... За то, чтобы мы всегда были! А то вы мне весь сон перебили. — Отличный тост! — подхватил Лукашевич, сам разливая по чашам вино из новой бутылки, поданной ему подбежавшим слугой. Латвия притянул к себе кубок и медленно выпил до дна. Важно вытер шейным бантом влажные губы и, удовлетворённо улыбнувшись, вновь взглянул на Литву: — Сидел как-то у меня в тюрьме один разбойник. Его казнить должны, а он пастору на зубную боль жалуется. Тот ему и говорит: "Молись и всё пройдёт". И вот, уже лёжа на плахе, разбойник вновь пожаловался на зубы. Скажи мне Толис, что ответил пастор? Не знаешь? Всё пройдёт. И, кстати, боль-то у разбойника прошла. Голову ему оттяпали - вот боли и не стало... Так что слишком сильно не переживай... И у нас всё пройдёт! Хочешь я поделюсь закуской? Успокойся и ешь. — Тьфу ты! Пьяный философ... А сам-то зачем сюда приехал? — взглянув на Галантиса, вскинулся литовец. — За кого интерес имеешь? — Я? За Августа! Меня Бервальд обижает, — пробурчал Райвис, уронив голову на руки и собираясь вновь безмятежно заснуть. — Умник ты наш сонный, — тихо прошептал Польша, нежно погладив каштановые локоны на голове Латвии. — Эту твою беду мы знаем... Спи, птенчик, спокойно. Когда выберем Августа, твоей столицей снова станет Варшава. И Феликс поднёс палец к губам, успокаивая пытавшегося что-то сказать Толиса. От этой картины Гилберт едва не подавился. Судя по всему, все здесь уже сами склонялись к саксонцу на престоле - даже и без его зелья. Впрочем, это было понятно - вооружённое войско рейтаров в Варшаве было очень весомым аргументом. "Ну и плевать - в конце-концов, мне же зелье просто испытать надо, прежде чем Людвигу давать. Вот главная цель. А если они уже все за Августа - тем лучше". Тем временем выпили ещё по одной, не трогая лифляндца, и за столом вновь воцарилось спокойствие. Райвис продолжал сладко спать, а еврей аккуратно смаковать ложечкой очередную порцию шоколада. Лукашевич, поглаживая усы и оперев голову о подставленный кулак, осоловело слушал Толиса, решившего всё-таки вновь, но теперь уже тихо, в полголоса, затянуть какую-то свою грустную литовскую народную песню. Судя по его кислому выражению лица, он уже махнул на всё рукой... Байльшмид, морщась, старался не обращать внимания на это пение. Сначала он просто выжидал, а потом конкретно опьянел, как и остальные. Казалось, что все просто наслаждались прекрасным солнечным днём и пикником на природе, вновь благополучно забыв, зачем вообще собрались. Действительно, сидеть, слушая трели птиц и вдыхая пряную весеннюю свежесть, в тепле, за сытно накрытым столом, и чувствуя кружащий голову хмель, было весьма приятно. И на Гилберта начало накатывать предательское благодушие. Вспоминались слова Экклезиаста: "Суета сует, всё суета". Политические разборки и планы мести уже казались ему мелочными, никчёмными и пустыми. А воплощения за столом - милыми и совсем незлобными. Даже этот сука Литва и вон тот еврейский ушлёпок... Байльшмидту вдруг очень захотелось быть хорошим и по-великому великодушным. Многочисленные пасторские проповеди, слышанные им за столетия, и собственные прошлые монашеские размышления о всепрощении и милосердии к врагам, вместе с винными испарениями всплывали из глубин его души. Истины о божественном терпении и поставлении щеки чуть было не заставили его прослезиться от умиления ко всему миру и всем в нём живущим. Пруссии даже захотелось наплевать на свой гениальный план и стать чистым, светлым и по-настоящему Великим в своём великом раскаянии. Но после очередного глотка вина, горечь ударила в его голову и какой-то внутренний голос, словно пощёчина, резко привёл в чувство, напомнив слова народной мудрости: "Самый большой из всех дураков — тот, который хочет всем остальным дуракам понравиться". И ещё другие слова: "Стремиться – значит жить". И отчего-то сразу вспомнилось ещё одно: "Нет дома без мышей"... "Заразы! Все они здесь заодно!" — накатил на Гилберта приступ пьяной злобы. "Сми-и-и-рно! Встать! Не размокать, тряпка... Я - Великий!" — мысленно скомандовал он сам себе, пытаясь прогнать хмельную негу. И ещё, он был твёрдо убеждён - рано или поздно поляк или литовец обязательно вновь вспомнят о цели этой встречи и потребуют от него обещанных преференций за Августа. Пруссия хорошо их знал. Поэтому задуманное надо было осуществить, и как можно быстрее. Только бы найти способ незаметно всыпать зелье... А для этого требовалось срочно оживить обстановку. Встряхиваясь, Байльшмидт громко ударил ладонью по столу, повернувшись к Польше: — Что-то скучно у тебя, Феликс. Одни волчата воют. Другой музыки нет? Над столом зависла пауза. — Сholera ciezka, — медленно выругался Лукашевич, приподнимая бровь и за плечи придержав пытавшегося встать Толиса. — Ты что, Гил, упал на голову или совсем упился? — Я просто имел в виду что-нибудь повеселее, и что понравится всем, — как можно добродушнее ответил Гилберт, прикидываясь улыбающимся дурачком. — Песни петь мы все умеем, но просто хотелось бы чего-то помузыкальнее... Вон хотя бы скрипочку, что ли, сунуть нашему иудею. — Смотрю, здесь ещё кому-то моё пение не нравится? — повышая голос, поинтересовался Толис. — Спокойно, — облегчённо воскликнул Лукашевич, сам уже изнывавший от литовского пения. — Байльшмидт прав и хорошо, что напомнил. Раз без баб, то хотя бы музыка должна быть. И это дело поправимо. Но только тихо - пусть Райвис отдыхает. С этими словами Польша хлопнул в ладоши, подзывая слугу и давая распоряжения. И вскоре на пригорок перед навесом выбежал небольшой оркестр со скрипками, дудками, флейтами, барабанами, бандурами и прочими лютнями в руках. — Вот - дворцовые музыканты и песенники, — указал на них Феликс. — Король Ян и Марыся всегда очень любили музыку и всякие театры. Некоторые выписаны из самого Парижа. Сыграют всё что угодно - от краковяка и польки до мазурки и менуэта. И дальнейшее застолье проходило уже веселее - под задорную переливчатую мелодию. А Галантис, улыбаясь, благодушно храпел, заснув, видимо, уже окончательно – похоже, что сейчас его не смогли бы разбудить даже залпы из пушек. Но оркестр играл действительно прекрасно. Гилберту особенно понравился флейтист и его блестящий инструмент. "Надо будет и эту флейту себе забрать", — тут же решил он. И взглянув на, тянущегося за новой порцией шоколада, Агасфера, предложил тому изобразить что-нибудь на скрипке. — Ах, герр Байльшмидт, мне, конечно, лестно за ваше мнение, но я уже и забыл, как это делается, — усмехнулся иудей. — У меня на скрипках только дети играют. Лучше давайте послушаем настоящих музыкантов. — И правильно, — вставил Лукашевич. — Мой скрипач - настоящий виртуоз и скрипку свою никому не отдаст. Инструмент ценный, каким-то знаменитым итальянским мастером сделан. И вдовствующая королева обожает слушать эту скрипку... Постоянно музицируют в её спальне, особенно в последнее время. — Кстати, о Марысе! — вспомнил Лукашевич, когда пара очередных бутылок вишнёвой наливки была благополучно опустошена: — Эта французская краля, кроме горькой шоколадной жижи и своего оркестра, передала нам от Франциска ещё и ящик с бутылками нового вина из Шампани. Говорят, оно пенится, как пиво и выбивает пробки фонтаном. И эти брызги входят сейчас в моду на застольях всех европейских королей. Предлагаю опробовать! Это предложение было с большим одобрением принято всеми сидящими за столом и ещё не спящими. Байльшмидт лишь расслышал, как вздохнул еврей, заглядывая в свой кубок и качая головой: "Ой, вей. Надеюсь, это кошерно?" "Так, этого тоже уже развезло", — подумал Гилберт, уже почти отчаявшись в мучительном ожидании подходящего момента применить ведьмино зелье. И вот этот миг, кажется, настал. Воспользовавшись им, Гилберт решил посетить ближайшие кусты, и на обратном пути заглянул к Лукашевичу в палатку слуг - посмотреть на французские бутылки и помочь разлить шампанское по чашам. И тут ему повезло ещё раз - снаружи раздались весёлые крики, а вбежавший слуга сообщил Лукашевичу о появлении из Лозенковской рощи группы конюхов, приведших на прогулку его любимого пони. — Ну наконец-то! Я думал, что они никогда не дойдут. Пусть лошадка немного порезвится на свежей травке! — радостно воскликнул Феликс, выбегая из палатки. А Гилберт тут же быстро откинул алмазную крышку перстня и нажал на маленький выступ сбоку, склонившись над наполненными чашами. При каждом нажатии, механизм в перстне проворачивался, открывая очередную маленькую ёмкость, откуда в вино падала чёрная крупинка. Зелье совершенно бесследно и мгновенно растворялось в пенном напитке. Закончив, Пруссия захлопнул крышку перстня. Затем, опасливо оглядевшись, Байльшмидт налил шампанского и себе - в отдельный кубок. Взяв его и подхватив поднос с бокалами, он вышел из палатки, направляясь к столу. И тут едва не столкнулся нос к носу с, неожиданно как оказавшимся у выхода, Агасфером. Это бы, несомненно, весьма насторожило Гилберта, но увиденный полный кавардак, творящийся перед навесом, отвлёк его внимание. В глазах Пруссии даже слегка зарябило - Феликс в розовом камзоле обнимался со своим розовым пони. Как всегда - совершенно розовым! Потому что в безумный, ярко-розовый цвет были выкрашены не только, торчащая жёсткой щетиной, стриженая грива и длинный пушистый хвост, но и вся шерсть на теле животного. И даже копыта. Кроме того, конюхи, приведшие этого любимого питомца Польши, оказались весьма миловидными молодыми девушками с розовыми венками и лентами на голове и в длинных, естественно, тоже розовых, шёлковых балахонах. От этой картины Пруссия чуть не уронил поднос с отравленными чашами прямо на еврея. Образ розового креста, розовой спальни и все прочие "розовые" воспоминания от прошлых посещений Польши, разом всколыхнулись в его душе. Это уже походило на болезнь полной непереносимости всего розового. Стиснув зубы, Гилберт понял, что не сможет долго выдерживать всё это. Надо было срочно делать задуманное и побыстрее убираться отсюда. Девушки же, между тем, что-то быстро щебетали на польском, плотно обступив со всех сторон Лукашевича, который лучезарно улыбался в ответ, как второе Солнце. От такого шума проснулся даже Райвис и, увидав пони, тут же захотел его оседлать. Феликс попытался отогнать едва держащегося на ногах "наездника", но Галантис, крепко обняв лошадку за шею, уже закидывал на неё ногу. От такого нахальства пони неожиданно взбрыкнул и отбежал в сторону. Латвия кубарем свалился на траву. Польша кинулся следом за пони, а Литва под руку поднял смеющегося лифляндца. Наконец все немного успокоились и вернулись за стол. Байльшмидт же, не теряя времени, быстро поставил перед каждым его бокал. Незаметно оглядевшись, он понял, что никто не обращает на них внимания. Слуги, подававшие вино и блюда, сами были достаточно пьяны - некоторые уже спали прямо на траве в тени каштанов. А девушки-конюхи повели пони пастись на склоне холма. Лишь только дворцовый оркестр продолжал лениво и в полсилы пиликать какую-то тихую мелодию. Гилберт, окунув нос в чашу, из-за её края и затаив дыхание, наблюдал, как хмельная троица выпила всё до дна. Помня, что было с карликом, он теперь с нетерпением ждал, каким будет эффект для воплощений. Ведь они совершенно не опасались подобного подвоха. И ничего не боялись, кроме излишней осведомлённости людей на свой счёт. Байльшмидт по себе знал, что все воплощения были совершенно уверены в своей относительной неуязвимости из-за очевидной тесной связи их собственной жизни с существованием своих стран и народов. Только их беды могли нанести воплощению хоть какой-то вред. Поэтому многие из них принимали весьма активное участие в людских битвах, порою оказываясь в самых кровопролитных местах. И даже иногда сражались друг с другом, часто нанося весьма ужасные удары и страшные ранения, от которых обычный смертный десять раз бы умер, не сходя с места. Но воплощения от этого лишь ощущали боль. И выживали, если сохранялись их страны. Или даже хотя бы отдельные люди, продолжавшие именовать себя их названиями. Об этом думал в этот момент Пруссия, радуясь за свою выдержку, даровавшую ему удачу, и вспомнив любимую заповедь, услышанную когда-то очень давно от одного своего магистра - "Благоразумие делает нас медленными на гнев". Но пока ничего особенного, ни с Феликсом, ни с Толисом, ни с Райвисом не происходило. Латвия, как обычно, вновь удобно улёгся за столом, уронив голову на руки и, видимо, собираясь опять заснуть. Лишь поляк и литовец как-то странно и неподвижно застыли на стульях - выпрямившись и безвольно опустив руки. Только небольшая бледность и выступившая испарина покрыла их лица, на которых появилось выражение некоторого недоумения - как у человека, в разгар весёлой пирушки вдруг неожиданно ощутившего, что с его брюхом что-то не так.