Новый Свет

Утром следующего дня паромная переправа через Вислу прошла без приключений. Как и весь остальной путь до Кенигсберга, если не считать испортившейся погоды. Серыми тучами заволокло всё небо и похолодало. Иногда накрапывал мелкий дождь. Пронизывающие порывы ветра раскачивали верхушки деревьев. И шуршали листвой, срывая белые лепестки цветущих роз, вдоль заборов небольших хуторов и редких постоялых дворов, мелькавших за окном кареты. А сумрачные вересковые пустоши Мазурских болот и вовсе навеяли полную тоску. Многочисленные речушки там, где не было деревянных мостков, приходилось пересекать вброд, едва не по самые оси колёс. Закутавшийся в плащ кучер, надвинув капюшон на треуголку и непрерывно дымя трубкой, нахлёстывал хрипящих лошадей, тянущих чёрный экипаж Байльшмидта по раскисшей от луж дороге. Гренадёры дремали на закорках. Пруссия торопил и приказал мчать, как можно быстрее, иногда даже без ночёвок. Но всё равно приходилось иногда останавливаться, давая отдых взмыленным коням. И всё это время изнутри кареты часто доносился странный шум и ритмичные покачивания не только от ухабов. Это Гилберт вновь вспоминал былые дни и... Заставлял озябшего Галантиса делать приседания и отжиматься. Из-за тесноты между сидениями и только (ну, может быть ещё для утяжеления упражнения), он иногда клал ноги на спину Райвиса и, делая очередной глоток из откупоренной бутылки, неторопливо и негромко считал - айн, цвай, драй... Или распевно читал, по памяти, на латыни, книгу притчей Соломоновых: «...Потому что упорство невежд убьёт их, и беспечность глупцов погубит их. А слушающий меня будет жить безопасно и спокойно, не страшась зла. Сын мой! Если ты примешь слова мои и сохранишь при себе заповеди мои…»* Эти слова - "Сын мой!", особенно нравились Пруссии, и он произносил их с придыханием и пафосом, воздев бутылку к раскачивающемуся потолку кареты. «Слушайте дети, наставление отца, и внимайте, чтобы выучиться разуму...»* И на некоторое время ему уже верилось, что вернулись славные дни Тевтонского ордена, когда вот так же, этот самый Райвис - ландмейстерство Fratres miliciae Christi de Livonia, отжимался в тёмной монашеской келье. И на каменных плитах тренировочного дворика в Венденском замке*. А ещё на мраморном полу в тронном зале Великого магистра. И в полном латном доспехе - с копьём и треугольным щитом, в апрельском талом сугробе в землях белоглазой чуди на берегу озера под Псковом. «Путь Господень - твердыня для непорочного и страх для делающих беззаконие...»* И перед пылающим взором Гилберта вставали стройные ряды "железной свиньи" — кольчужных кнехтов и широкий ряд "Гончей хоругви" — конных рыцарей в белых мантиях с вышитыми чёрными крестами и алыми мечами на груди. Ревел походный рог и сотни глоток орали боевой клич: "С нами Бог!", устремляясь в битву - вслед за громыхающей бронёй кольчужной конницей, и сметая всё на своём пути... «Страх Господень научает мудрости, и славе предшествует смирение...»* — продолжал вещать Пруссия и в огненном зареве его воспоминаний, в танце смерти, падали на кровавую землю порубленные вражеские тела или, роняя мечи и щиты, взмывали вверх - нанизанные на тяжёлые рыцарские копья. И опадали слабеющие руки, в предсмертной муке хватаясь за пробитую стрелой грудь. В яростном пламенном смерче очищающего огня Христова сгорали зелёные знамёна с жёлтым полумесяцем и летели на песок головы в тюрбанах; таяли раскрашенные идолы язычников; и чернели копотью стены белых храмов, капая золотыми слезами оплавленных куполов... И вздымался в белёсое северное небо чёрный крест истинной веры. — Всё, мне жарко... — Галантис жадно смотрел на Гилберта широкими тёмно-васильковыми глазами. И Байльшмидт давал ему выпить. А потом, на ночных бивуаках, если не было дождя, маршировал вместе с ним вокруг костра, выкинув его лыковые тапки и отдав свои старые ботфорты. — Истинный воин не ходит в лаптях - он всегда носит сапоги! — поучал Байльшмидт, хотя прекрасно знал, что Латвия был прирождённым щёголем. И, имея аристократические замашки, умел не только одеваться модно, но и со вкусом. Ценил хорошую обстановку и еду. А про выпивку и говорить было нечего! А кроме того, знал толк в амурных вопросах куртуазного обращения с женским полом. Но всегда нарочно прибеднялся, прикидываясь голодранцем и тихоней. А ещё был чертовски самолюбив, умело скрывая это - терпеливо подчиняясь и накапливая всё в себе. Видимо, это досталось ему ещё от языческих времён и тех племён, воплощением которых он являлся. Ведь, в отличии от тевтонца, Латвия был местным, принявшим христианство, если можно так сказать, добровольно-принудительно - под гнётом необходимости, лишь внешне подчинившись чужой силе. И этот внутренний надлом был хорошо заметен. Прямолинейный Гилберт, превыше всего ценивший монашеское братство, рыцарский кодекс и воинскую честь, терпеть не мог этого двуличия, с подозрением относясь к любому "тихому омуту". Поэтому всегда считал лучшим методом воспитания железную дисциплину, муштру и трезвление. Но выбить этой древней дури из Райвиса или как-то вывести его из себя и заставить выплеснуть на свободу всё накопившееся — никак не мог, нутром чувствуя тёмную извращённую натуру этого, с виду, улыбчивого и добродушного паренька. От этого Пруссия всегда стремился к его моральному подчинению и только радовался, что вся эта скрытая безжалостная энергия обращена не на него. А ещё умело направлял Галантиса на своих врагов, льстя его самолюбию и постоянно называя союзником. Такого типа выгоднее было иметь в друзьях. Что касаемо выпивки - Гилберт предпочитал держать Райвиса на "голодном пайке". Жалобные сказки для Байльшмидта не имели значения, потому что он считал трезвость всё же более полезным для своего "визави". И, кроме того, унижения Латвии просто доставляли ему огромное удовольствие. Как и удивление от того, что, несмотря на все его усилия, Галантис так и не трезвел. А уж что при этом думал о нём и о себе сам Райвис — оставалось для Гилберта полной загадкой. И было похоже, что самому лифляндцу всё это даже нравилось, словно игра. Так, однажды, после очередных отжиманий, он просто улёгся на пол кареты и уставился в потолок. А Гилберту пришлось сесть, по-турецки поджав ноги. — Райвис, — воскликнул Пруссия, — Я ведь стараюсь ради твоего блага и тренирую тебя для способности увидеть великую цель! Вот чего ты там улёгся? — Чем выше поставленная цель, тем удобнее смотреть на неё лёжа, — спокойно ответил Латвия. И вот что с таким можно было сделать? Гилберт в сердцах плюнул, и молча уставился в окно... Вот так они и доехали, менее чем за пять дней, до Кёнигсберга, расставшись у ворот Королевского замка ранним туманным утром в пятницу 24 мая 1697 года*. О чём Гилберт и сделал вскоре памятную запись в дорожной тетради, поднявшись в свои покои. А чуть позднее подробно описал все прошедшие события уже в большом дневнике, хранившимся у него в кабинете запертым в сейфе. Таких толстых тетрадей в красном кожаном переплёте у него, к тому времени, накопилось уже немало. Сюда же ему предстояло записать ещё один отчёт — о деле весьма важном и трудном, которое Байльшмидт и осуществил этой же ночью. Но до всего этого Гилберт сначала любезно попрощался с Райвисом. Предложил ему даже встречу с Иваном, который, по расчётам, вместе с прибывшим Великим посольством должен был находиться ещё где-то в городе или окрестностях. Но лифляндец, чувствуя себя неважно после поездки, отказался. Только, порывшись глубоко за пазухой, извлёк на свет, неведомо как спрятанную, плоскую бутыль, наполненную янтарной жидкостью и заткнутую большой пробкой. — Байльшмидт, не сочти за труд, — сказал Галантис, протягивая тару, — Увидишь Брагинского, передай ему этот бальзам из отвара целебных трав. У меня в Риге все им пользуются. И мне, почему-то, очень кажется, что он пригодится... Вам обоим... Гилберт подозрительно повертел в руках бутылку и рассмеялся: — Ох и хитрец же ты, Райвис! И где только прятал... Этот свой рижский бальзам? — Рижский бальзам, говоришь? — поднял бровь Галантис и тоже улыбнулся, — Интересное название, надо будет запомнить. А так - серьёзно, хорошая штука! Мне для поправки головы и при расстройстве чувств очень даже помогает. А Пруссия продолжал смеяться: — Для Брагинского? Рижский бальзам для Ивана? Ладно, передам... У него вначале даже мелькнула мысль про яд, но подозревать Галантиса в знаниях о зелье, а тем более о его использовании, было просто смешно. Хотя... "Чёрт побери", — подумал Байльшмидт, — "Однако, нервы уже шалят... И похоже, не зря в народе говорят: правда всегда выходит наружу. Сначала иудей, теперь Латвия. Это чёртово зелье и ведьма - слишком опасны! И прежде всего для меня..." Всю дорогу от Варшавы он думал об этом, и вот теперь сделал окончательный вывод. И эта последняя капля решила судьбу старой ведьмы. А тем временем видя, как лифляндец пытается забраться на лошадь, Пруссия предложил ему добраться до Риги в карете. — Сейчас коней свежих запрягут, резвых. А кучер и гренадёры с тобой поедут, — сказал Гилберт, наблюдая, как слуги выгружают из экипажа его вещи, — Только потом всё верни. Я распоряжусь насчёт дорожных запасов. Выпивку дать или ещё что своё прячешь? Латвия хлопнул себя по бокам и, скорчив кислую физиономию, развёл руки в отрицающем жесте. * * * После отъезда Райвиса, понежившись в ванной и переодевшись в чистое, Гилберт за обедом слушал доклад секретаря. За время его отсутствия ничего особо нового не случилось, если не считать приезда Великого посольства московитов пять дней назад. Байльшмидт досадливо сжал кулаки - из-за задержки с зельем и поездки к Феликсу, он всё-таки опоздал к возвращению Ивана. Хотя, судя по всему, этого никто и не заметил. Секретарь описал пышный въезд московитов в город. И торжественный приём послов курфюрстом Фридрихом в Королевском замке, а также последовавшие за этим балы и фейерверки. Курфюрст не скупился и всё, в итоге, вылилось в приличную сумму. А поскольку содержание иностранных послов также было делом принимающей стороны, то прусская казна уже трещала по швам, учитывая размер свиты, приехавшей вместе с московским царём. К счастью, все русские, в настоящий момент, уже находились в Пиллау, где их государь окончил курс обучения пушечному мастерству у подполковника Штернфельда, и теперь нанимали корабли и закупали всё необходимое для морского перехода в Кольберг. Откуда намеревались? всем Великим посольством, через Бранденбургские земли достичь Голландии. Гилберт усмехнулся - на месте Ивана он поступил бы так же. Плыть прямо в Амстердам, из-за возможных в эту пору штормов и пиратского бесчинства, творимого шведами на Балтике, было делом небезопасным. Часть Померании и порт Штеттин находились под контролем Швеции, и взимаемые там пошлины были просто грабительскими. Да и множество островов в устье Одера славились своими мелями и неудобством для мореходов. К тому же, с московскими послами отплывал и сам курфюрст Фридрих, решивший навестить своё, до сих пор разорённое последствиями Тридцатилетней войны, курфюршество и столицу Берлин. Услышав это, Байльшмидт тут же приказал к следующему утру приготовить к плаванию собственный фрегат. Завтра он отправится в Пиллау, и пригласит Брагинского плыть на его корабле, предложив свою помощь в сборах для скорейшего отплытия. Это был прекрасный повод, не вызывая подозрений и в компании с Иваном, навестить Людвига. Ведьмино зелье было испытано, действовало прекрасно, и настала пора приступать к основной части разработанного плана. Но сначала предстояло сделать кое-что ещё. А именно — отдать старой ведьме оставшийся долг за её старания. Для этого Гилберт велел секретарю разыскать в таверне у Мельничной запруды двух известных и весьма неприятных ему типов - отъявленных фанатиков и сжигателей котов на берегу Кошачьего ручья. И, к тому же, готовых с большим удовольствием прибить на месте любую ведьму. А уж за деньги - и подавно. Когда немного стемнело, Байльшмидт, одевшись победнее - как простой горожанин, в чёрном шёлковом парике и широкой треуголке, натянув на голову свой дорожный плащ, спустился во двор Королевского замка. Подойдя к конюшне, он молча кивнул двум наёмникам, уже ожидавшим его возле запряжённой телеги. И, громыхая колёсами по булыжной мостовой, процессия быстро выехала к дому ведьмы. Из доклада соглядатаев Гилберт знал, что старуха все эти дни никуда не отлучалась и сейчас тоже была у себя. Услыхав, что зелье проверено и он намеревается отдать ей оставшуюся часть денег, она впустила Байльшмидта, всё же подозрительно косясь на двух громил, приехавших с ним. А Пруссия достал из-за пояса увесистый кошель с пятью сотнями золотых талеров и бросил на стол, подхватив на руки, трущегося о его ноги, толстого чёрного кота ведьмы. Старуха тут же жадно схватила деньги, но не успела сделать и пары шагов, как наёмники набросились на неё. Один вырвал заветный мешочек с золотом, а второй, подойдя сзади, жилистой рукой оттянул её голову назад и кривым мясницким ножом, одним резким движением перерезал ей горло от уха до уха. А Гилберт, бросив равнодушный взгляд на ещё дергающиеся ноги ведьмы, запер дверь изнутри и, распахнув окно в комнате, выкинул кота в темноту зеленеющего палисадника. — Оттащите труп в подвал, — отдал он приказ громилам, — И разбейте там всё - особенно склянки с мерзкими зельями. Разожгите огонь в камине и спалите этот сатанинский вертеп! Но сначала - обыщите всё. Внизу должны быть спрятаны деньги. Все они ваши - в довесок к тому задатку, что я уже дал, и что вы получили от старухи. Вернёмся в замок - и я отдам вам всё остальное. ...Слушая шум и звон бьющегося стекла, Байльшмидт оглядел комнату и, хлопнув себя ладонью по лбу, сам спустился в подвал, где уже царил полный разгром. Посередине на полу под дубовым столом валялось тело ведьмы, а на столешнице красовались два мешочка с золотом. Один - отнятый у ведьмы, и второй - в котором Гилберт узнал свой задаток, отданный ей за зелье. Жадная старуха, видимо, так и не успела ещё потратить эти деньги. А наёмники первым делом озаботились найти их. И ещё он увидел, валявшееся в углу, перевёрнутое кресло-качалку и, брошенную рядом, раскрытую кожаную книгу. Пруссия сразу узнал этот сборник ведьминых рецептов. Там же был описан и способ приготовления подчиняющего зелья. Подхватив книгу и деньги, Гилберт поднял кресло и потащил всё это наверх, велев уже разжигавшим камин грабителям заканчивать здесь побыстрее. Бросив трофеи в телегу, Гилберт быстро вернулся в дом. "Хочешь сделать хорошо - сделай всё сам", — пробурчал он себе под нос, вновь заглядывая в уже начавший пылать по углам подвал. И попросил одного из наёмников дать ему горящую головню, чтобы начать поджигать остальные комнаты в доме. Но, едва схватив огненное полено, тут же захлопнул тяжёлую дверь и задвинул массивный засов. Слыша ругань и бешеные стуки, молотящие по двери, из-под которой уже ползли клубы серого дыма, Байльшмидт быстро поджигал всё попадающееся под руку. Под конец, бросив головню в ворох тряпья на ведьминой кровати, он выбрался наружу из распахнутого окна и аккуратно прикрыл створки, наблюдая на стекле пляшущие отблески всё сильнее разгоравшегося внутри дома пламени. Сев в телегу, Гилберт оглянулся на дело своих рук. В переулке было пустынно. Вокруг всё спокойно. Стояла обычная вечерняя тишина. И лишь из каминной трубы дома ведьмы в тёмное пасмурное небо валили густые клубы чёрного дыма. Струйки его уже просачивались под стрехой черепичной крыши и сквозь щели в проёме входной двери. Да ярко пылало, в глубине тёмного палисадника, одинокое окно. Вдруг мягкое прикосновение к руке отвлекло Байльшмидта от созерцания. Он увидел, запрыгнувшего в телегу, чёрного кота. Ещё раз потеревшись об него, кот мяукнул и, прыгнув на кресло-качалку, вальяжно развалился там, поблёскивая жёлтыми зрачками. — Хочешь жить у меня? — спросил его Гилберт и, усмехнувшись, добавил, — Ладно, поехали. Только учти: если кенара моего сожрёшь — окажешься с камнем на шее на дне Кошачьего ручья. С этими словами Пруссия щёлкнул вожжами и погнал запряжённую лошадь быстрой рысью прочь от этого места. А из дымящегося дома ведьмы с громким карканьем вылетел большой чёрный ворон и, прошуршав крыльями над мчащейся телегой, тяжёлыми взмахами полетел к Королевскому замку. Байльшмидт остановился только за Мельничной плотиной и, откинув капюшон, оглянулся на взметнувшееся в небо зарево начинавшегося пожара. Он немного опасался, как бы от огня не пострадали соседние дома. Бывало, так выгорали целые кварталы. И не только в его городе. Особенно Гилберту запомнились известия о большом пожаре у Артура - в Лондоне*. Но там это происходило из-за тесноты застройки. Ведьма же жила в маленьком доме на окраине. "Ну, может пара домов ещё сгорит", — подумал Пруссия, — "Это даже лучше - шума больше, подозрений меньше. А огонь всё бесследно стирает". Но, увидев промчавшуюся мимо пожарную телегу с огромной бочкой и с командой стражи в блестящих касках, вооружённую баграми, он и вовсе успокоился. Даже немного загордился собой - его городские службы работали прекрасно. * * * На следующее утро, отдохнувший Гилберт читал за завтраком свежие новости, принесённые ему секретарём. Там говорилось и о ночном пожаре на Кошачьем ручье - выгоревшем дотла старом доме одинокой старухи. Причины происшествия остались неизвестны, но предполагалось, что виной тому стала сама жительница, вероятнее всего тоже сгоревшая в огне. Далее было написано, что приходской пастор отслужил на пепелище заупокойную мессу. Дочитав, Пруссия, надел чёрный камзол с большими алыми отворотами на груди и манжетами на рукавах, и накинув свой любимый чёрный плащ, в белом алонжевом парике с буклями, в широкополой шляпе с разноцветным плюмажем и при шпаге, вбил ноги в белых чулках в начищенные до зеркального блеска ботфорты. А затем, тонконогий и грациозный гнедой мерин из польских конюшен мчал его вдоль набережной реки Прегель на запад - к Пиллау. Там он и нашёл Великое посольство. Там же вновь повстречался и с Иваном Брагинским. Но царя московитов не застал - оказалось, что Пётр, вместе с курфюрстом, отправился осматривать крепость Фридрихсбург. Табор русских был многочисленным и шумным, занимая все окрестные дома и дворы прибрежного рыбацкого посёлка, примыкавшего к каменным стенам цитадели. Московиты яростно торговались с собравшимися, казалось, со всего Кёнигсберга купцами - продавали кареты, лошадей и покупали всё необходимое для перевозки такой кучи народа на кораблях. Из подробно написанного секретарём доклада, Гилберт уже хорошо знал о количестве приехавших русских. К прежним 25 стольникам и роте охраны майора Вейде, прибывших в город с царём Петром и Иваном, теперь добавились три великих посла с полной свитой и пажами, да ещё 40 пеших солдат с их командирами, барабанщиками и литаврщиками. В этом Великом посольстве были даже дамы. С одной из них Брагинский прогуливался под ручку вдоль берега, показывая на стоящие, на рейде крепости, трёхмачтовые фрегаты уже нанятые для плавания, когда к ним подскакал Байльшмидт. — Дарья Ржевская, — представил её Иван, когда Гилберт, восхищённо приподняв бровь, залюбовался этой юной фройляйн. В высоком серебристом парике с красным пером и жемчужной диадемой, в тугом корсете и длинном расшитом серебром небесно-голубом распашном платье с глубоким вырезом на приподнятой налитой груди и широкими фижмами по сторонам от узкой талии - она была просто прелестна, томно обмахиваясь большим золотистым шёлковым веером. Но больше всего Гилберта поразило её очаровательное смешливое овальное лицо. С дышащими детским любопытством, широко распахнутыми и невероятно синими глазами. Тонкими полукружиями чернёных бровей, налитыми яблочками щёк и алой свежестью пухлых влажных губ. Хоть сейчас на картину какого-нибудь итальянца или королевский бал. Не одна европейская принцесса и не могла бы похвастаться такой красотой. Рядом жеманно приседала в реверансе ещё одна пышно разряженная девица. Иван представил и её - Елена Фадермех. И, наклонившись к Гилберту, шепнул: "Дорожная фаворитка моего царя и подруга его московской любовницы Анны Монс". От этих слов Байльшмидт немного смутился и удивился ещё больше. Такое количество молодых прелестных фройляйн сулило весьма нескучное морское путешествие до Кольберга. Как раз в этот момент он увидел, идущий от устья Прегель на всех парусах к Пиллау, свой красавец фрегат под свисающим с кормы до самой воды прусским штандартом. Под оглушительный залп всех корабельных пушек, Гилберт пригласил Брагинского и дам проследовать на борт и стать его почётными гостями. * * * ПРИМЕЧАНИЕ: Описать в подробностях всё дальнейшее не смог бы ни один автор владеющий пером - во избежание вреда своему здоровью и ясности разума. Доподлинно известно только, что Великое посольство покинуло гостеприимный Кенигсберг и берега Прусского герцогства на флотилии из восьми больших кораблей лишь через пятнадцать дней после изложенных событий. И случилось это в полдень 30 мая по московскому счёту (9 июня по новому стилю) - под заздравные крики, пальбу из мушкетов и пистолей, и с оглушительной пушечной пальбой в честь государя российского Петра Алексеевича, в день его двадцатипятилетия. Но весело гуляли во славу Бахуса и во все предшествующие дни до этого. И был там некий скоморох из пруссов весьма высокого роста, наряженный царём Петром и обликом своим гораздо с ним схожий. И соревновались с государем - кто кого перепить сможет. Когда же от зелья хмельного во множестве дней уже изнемогли все изрядно и почти до бесчувствия полного - корабли с посольством отплыли далее в Европу. И тогда родилась среди кенигсбергской черни злая сказка, широко затем распространившаяся по миру: буде, когда в таковом сильном подпитии государя и скомороха - обоих в полном беспамятстве пребывающих - будить стали, то один из них уже был хладен, от излишнего пития Богу душу отдав. А тот ли или иной, от боязни сокрыли. И царём на престоле Московском стал с тех пор прусский скоморох. Как и то, что от пития оного возникла и путаница в точной дате сего прискорбного события. * * * * *- "Потому что упорство невежд убьёт их"...: глава 1, стих 32,33; глава 2, стих 1. *- "Слушайте дети, наставление отца"...: глава 4, стих 1. *- Венденский замок: резиденция магистра Ливонского ордена на северо-востоке Латвии. *- "Путь Господень - твердыня"...: глава 10, стих 29. *- "Страх Господень научает мудрости"...: глава 15, стих 33. *- Большой пожар в Лондоне: случился в начале сентября 1666 года. *- 24 мая 1697 года: по григорианскому календарю (новый стиль).