Инцест во имя магии

      Я встала в тот день и устала. Больше не могла двигать взгляд, думать планы и отрывать конечности. Мне хотелось думать, что я все еще хороший человек и что это они все — плохие, но не могла. Крутите пальцем у виска, но я считаю себя самым ужасным существом в мире. Они не виноваты, потому что и система в целом придумана для них. Для любителей подчиняться течению и оставлять все на «авось и так сойдет». Я пошла против них и получила ботинком по клитору. Как жаль, что эти уебки не подумали раньше, что может явиться из пизды на свет Уизли, способная их порубить на куски. Тогда бы точно придушили меня пуповиной.       Горький кофе, который я никогда не пила раньше, потому что он горький, а я люблю по жизни сладости. Я взяла его тем утром. Поглядела на французские булочки Флер, с годами превращающиеся в батонища, и облизнулась, жалея, что у нее нет хера, который можно было бы чирикнуть ножом. Но, к счастью, там, в спаленках, лежали двое сонь.       Она разливалась во мне, эта горесть от кофе. Но было от этого только приятно. Хотелось закусить черным шоколадом, который я даже на запах не перевариваю, а затем сверху накинуть самого отвратительного алкоголя, чтобы меня вырвало так же, как рвало изнутри во все прошлые дни.       Не беременная, почти сумасшедшая, с великой миссией в этом ублюдском мире. Господи, спасибо моему совершеннолетию, я в свои крохотные годы чувствую себя минимум сорокалетней, брошенной тремя мужьями и поиметой как минимум целым Хогвартсом и половиной Лондона в придачу. Ну, знаете, мужской половиной.       Только они умеют так иметь. Дикие… животные. Въебанные звери, голодные на мокрые киски и сладкие набухшие груди. Я хочу проглотить их члены, ощущать, как остывающая плоть двигается сквозь глотку по пищеводу и застревает где-то в желудке. Хочу съесть их все, целиком, не разжевывая, словно неумелая проститутка, но заглатывая и отгрызая. Я хочу трахаться с ними своим огромным аппетитом.       Люблю смотреть на Кенов. Между ног не так гладко, но если поработать после ножа бритвой, а после колдонуть какой-нибудь очиститель бесчестия, то можно получить просто кожу. Волосатую, знаете, с такими рыжими мелкими кудряшками. Вместо хуев. Кожу, блять.       Она коснулась моих губ, а я игриво отпрянула, потом шлепнула по щеке эту прошмандовку и ушла к своей цели. Ей понравилось, хоть я и услышала вслед: «Не делай больше так». Холодные слова не способны растопить мое горячее игр-кофе. Горькое, как желчь, жаркое, как капучино.       Господи, зачем ты создал каждой твари по паре, если все они твари и все одного вида? Они или даже мы. Я тварь, но другая. Наверное.       — А Молли-то шлюха.       Она оглянулась. Жир скатывался по голым бокам и сползал на голые бедра, худые, костлявые, но только в сравнении с ее.       Я видела эту срань, но единственным, о чем я могла подумать, было: «Настоящая Джинни не стала бы такое говорить, настоящая Джинни не стала бы о таком размышлять». Я чувствовала себя гребанной фальшивкой.       «Эй, кто ты?! Отвечай, прошмандовка, спрятанная в моем теле! Отвечай, а то придется иметь дело с жаркой бестией Джи, а не с какой-то там сопливой девочкой».       Но никто не отзывался. Вот только Молли ответила, эта жалкая-жалкая Молли, остановившая продолжающееся движение. Тело маленького и, что не удивительно, рыженького мальчика двигало тазом, мощными рывками вгоняя в нее свой огроменный, длиной с Дамблдорову бороду, ствол. Он неустанно ебал это дно, как будто вгоняя кончик удочки в широкий колодец. Профита ноль. Рыбку не мог поймать он, но мог это колодец. Если бы я не пришла, это дно издало бы смачные шлепки, а вода из него излилась бы такими потоками, что ни в одно ведро столько бы не поместилось.       Давно меня так не колбасило. Я смотрела на эту свиную тушу и хотела было позвать отца, но это было так забавно, что рот даже не хотел открываться для слов. Я улыбалась, держась за стенку от хохота, но почему-то смешно было только мне. Где же публика? Где мой закадровый смех? Я не хочу чувствовать себя глупенькой, улыбаясь там, где все ругаются и плачут.       Молли слезла с его хуя, хотя тому было уютно на гребанном донышке. Мама терялась в догадках, за что ей сперва браться: снять с ручки двери трусики или у окна схватить юбку. Нет-нет, точно, она хотела вырвать из-под головы маминого щенка свою блузку. Ох уж эти комплексы. Такой тушке и голой ходить было бы горазд.       А ведь эта собака ничего не подозревала. Спала себе мирно, пока рядом валялась целая пачка ебучего снотворного. Ебалась во сне с собственной родительницей. Оказывается, не одну меня здесь оприходовали. Интересно, сколько раз эта тварь, которую я больше не зову и никогда не посмею назвать мамой, уходила прочь из спальни отца, неудовлетворенно клацая губками, и прикладывала эти едкие уста к плоти сыночка, погибающего под средствами для хорошего, крепкого и, возможно, даже вечного сна. Сколько, бля?!       Она попробовала пройти мимо, а я все еще не могла оторваться от стенки. Только почувствовала, как ее плечо тряхнуло в движении мое, трусики сами слетели с ручки двери, а она их подхватила почти у самого пола. Блядина ушла, остался несчастный. Впрочем, до этого момента его можно было даже назвать счастливчиком. Он-то уж с уверенностью сможет сказать: «Мамку ебал».       — Какой большой и как мне ж-ж-ж-ж… — вместо слова «жаль» вырывался только шмелиный шум.       Не закрыла двери, не постаралась унять шум или предусмотреть хоть что-либо. Я познала одиночество в толпе и взяла в рот.       Мелкое дежавю, лифон, давящий на плечи. Я не могла вынести этот груз, а потому свалила свой бюстгальтер рядом с другим, размера на три побольше. Он был горячий и грязный, весь в соках этой днистой мадамы. А я все сосала и сосала, надеясь очистить его в последний раз от блуда. Вот не хотелось мне лишать молодого мужчинку достоинства полностью. Отрезанный член — не приговор, но отрезанный член, весь мокрый от мамки… отстой. Ебать всем Дурмстрангом в ее Шармбатон.       Чистый хер — равно — чистая хирургическая подача. Нож двинул по основанию, унеся с собой и яички. Не помню, когда его до такой степени заострила, что ним можно было фрукты в воздухе нарезать, но выглядело это забавней некуда.       И не знаю уж, сколько Молличка вкачала Ронику таблетосов, но как бы ему не пришел лавандос в этом неведении.       «Настоящая Джинни не стала бы так делать», — этот херов голос продолжал луной отходить в голове на задний план, а я, вновь окровавленная, рыдала над телом брата. Потом вингардиумлевиоснула его и понесла в воздухе в сторону знакомого сарайчика. По пути не встретилось никого, но в сторонке, вне моего маршрута стояла Флер. Она тоже плакала, но, как мне показалось, не от того же, от чего я. Зареванная, она умчалась в свою комнату, а я думала только о том, чтобы не звала Билла. Ого, а я почти забыла главного лицемера нашей семьи. Надо же.       Три тела, три длительные остолбенейки… были бы, если б у меня не оказались в руках те волшебные снотворные таблеточки. Я закидала их сразу в три глотки, залила в рот, заставив проглотить, и дождалась момента, когда уродцы начали мирно посапывать в парный унисон. Как оказалось, Фред был довольно тихим типом. Я приморозила рану Рона, поколдовала над остальными и ушла. Должны были пару дней пожить на этом обеспечении, а я…       …а меня…       …что…       Отпустило?                     Джинни сползла по стене, закрывая ладонями маску безразличия. Внутри, как оказалось, было более горько, чем от самого ядреного кофе на свете. И никто не мог стать спасением потерянному девичьему телу.       Она устало обратилась к богу, потому что увидела цветы. Те самые, покрашенные заклинанием в синий.       Это вообще был не сон? А ведь казалось, грязные ноги — только совпадение.       Джинни перестала думать, как мразь, но не могла выбросить из головы мразотную себя. Она думала о той версии собственной сущности и захлебывалась неверием. Ей уже не раз становилось плохо, еще после первых ночей голова ломилась на куски разбитой статуэтки, а тело дрыгалось в такт тектонику, но Джи думала: «Это пройдет». А оно осталось. Медленно продираясь внутри головного мозга, Оно прожигало внутри нее нормального человека. Джи не хотела отпускать себя хорошую. Все ведь стало налаживаться, жизнь за горизонтом казалась полной человечности, но добра в ней, как оказалось, было меньше, чем страха. Джинни боялась стать Джи и полностью потерять себя.       Беспамятство привело ее к решению отправить ей письмо. Одна из хороших подруг могла спасти положение, но если посмотреть на Флер и происходящее, можно было ожидать, что ничего не изменится.       «Герми, пожалуйста, ответь мне».       Письмо, скомканное и заляпанное, отправилось в путь.       Пока не посыпались перья.                     На полпути она передумала и швырнула в птицу молнию. Сова с грохотом свалилась на землю, Флер трясла Джи за плечи, но она действительно была Джи. Молли наверняка спряталась от позора, отец еще спал, а…       — Где Билл?       — Уехал вчера вечером. У него дела… во внешнем мире.       Джинни мечтала увидеть этот внешний мир, хотя эта мечта была несуразна, потому что она могла исполнить ее хоть сейчас. Но не хотела, пока не закончит. Как будто этим была ее награда. Как будто внешний мир примет ее после такого.       — Прошу, больше не делай так. Не так, Джинни! Не так!       «А как?»       Она иначе не умела.       Первый опыт казался последним возможным. Это как у серийного убийцы: если получилось убить жертву одним способом, то остальных проще всего замочить тем же. Просто из-за наличия соответствующего опыта и отсутствия иного, зачастую не из-за сентиментальности или гениальности. Это скорее глупость.       Устои — они, оказывается, везде. Куда не плюнь — повсюду люди, не желающие менять то, к чему привыкли, на нечто новое и, вероятней всего, гораздо более безопасное и приятное. Зона комфорта загоняла в рамки и Джинни. Она готова была резать одним и тем же непродизифицированным ножом все новые и новые члены, пока они все бы не пали. А ведь…       — …можно и по-другому.       Флер взяла ее за руку и нежно провела кончиками пальцев от мизинца и до плеча. Джи забыла, что была голой. Ее бюстгальтер остался в комнате Рона, но и вот так было нормально. И даже не холодно. Флер ласкала ее, лелеяла, словно своего несостоявшегося племянника.       — Что делаешь? — вопрос вышел изо рта незавершенным, но ответ не мыслил ожидания:       — Я не нахожу другого выхода тебя успокоить. Ты воспринимаешь только секс.       И Флер покрыла поцелуями ее ладонь, затем запястье. Ее губы впитывали в себя крошки крови, час от часу слышалось желание выплеснуть наружу завтрак, но все это казалось сексуальным. Джинни действительно больше не видела мира без секса. Если бы ее засунули в Советский Союз, она бы умерла от одних высказываний.       Рука гладила ее талию, только Джинни довольно поздно поняла, что это была ее собственная конечность. Она вся отстранилась и обняла себя руками, начала гладить изможденное тело у Флер на глазах. Кажется, они все еще были в сарае, но Джинни не могла определить достоверно. Грязь забивалась в кожу, а руки продолжали размазывать кровь по телу. Флер обняла ее в ответ, обняв себя. Они гладили себя у друг дружки на глазах, пока рядом валялись три безхуих тела.       «Если бы у меня была мама, она б сказала, что я плохо влияю на свою подругу», — подумала Джинн.       Но смотреть на это можно было продолжительно долго. Губы тянулись к своим собственным губам, но Джинни не была гимнасткой, чтобы мочь себе отлизать, поэтому помощь Флер казалась просто необходимой.       Правда, девушка, которой неведомы были ранее лесбийские угодья, не желала лезть в эти рудные джунгли. Ей хватало Билла, время от времени поебывающего ее в киску, а порой и в зад. Она не жаловалась, потому что Билл был хорош, но не могла отказаться от возможности изменить ему с сестрой, потому что он бы это одобрил.       Флер говорила себе, что только пытается помочь Джинни найти равновесие с помощью единственной действующей на нее практики, но сама при этом же теряла всякий баланс, гранича с тем безумием, к которому ей жизненно важно было не прикасаться.       — Я рядом с тобой, Джинни. Я буду с тобой до конца. Только пусти меня, — тык пальцем в грудь, — внутрь. В настоящую себя.       «Она тоже что-то подозревает», — подумала Джинни.       Джи тихо захихикала из души.       Синие цветки вновь пустили иглы под самую кожу, когда Флер провела одним из лепестков по щеке. Гладкие капли грязи сползали вдоль шеи, а фея и Шармбатона колдовала над ее губами своим язычком. Зубки тихо сдирали сухую кожицу с губ и пожирали ее, изнемогая от голода.       Они с Флер целовались взасос. Это был первый раз, когда Джинни настолько не понравился поцелуй. Эта ее помада, розовая, почти телесная, почему-то отзывалась во рту ржаным привкусом. Джинни боялась задеть ее лицо, чтобы оно не рассыпалось без косметики. Эта ухоженная дама была ей не парой, а бабочкой-неделькой. На недельку или на вторую она становилась усладой, но потом обязана исчезнуть. Члена у нее не было, но кто мешал вырезать матку?       — Больше никогда.       — Не буду, — она поняла.       Флер засасывала ее шею, будто изысканный пылесос. Джинни оставалось только удивляться, почему это настолько обыденно хорошо. Они были похожи на двух пятнистых свинюшек. Будто Молли и Рон, только Джинни и Флер. Будто в рифму.       Кто б знал, как они переместились в глубокую ванну, как на них разместился новый слой одежды, в котором они начали плавать, будто бы было глубоко.       Джинни намыливала ей спину и растирала шею до красных пятен, а Флер смывала с нее чешую из грязи. Обе соприкасались грудями, ощущая, как две пары холмов сходятся, будто две детали лего.       Все это действительно успокаивало. Нервы переставали так жестко сдавать, снова приходило то упокоение, которому она предавалась вчера, когда ела и когда засыпала. Упокой и успокоение. Не это ли счастье?       Синяки под глазами, горящие глаза. Пальцами она растирала их до слез, потому что они очень сильно чесались, даже не всегда в уголках. Казалось, ей было просто больно смотреть на этот мир. Или глаза чешутся к сексу? Джинни не знала, но продолжала лапать Флер, надеясь больше на второе.       Когда водопровод забился их волосами, девушки вышли из ванной комнаты, в одежде и мокрые. Они улеглись на кровать, пытаясь согреть друг дружку в объятиях, но было холодно на сердце у обеих. Джинни холодела от того, что ее вторая сущность остыла и ушла, а Флер — от страха. Осознание приходило к ним постепенно.       — Прости меня, — сказала и заплакала.       Никогда раньше Джинни с таким удовольствием не обнималась. И с таким сожалением о содеянном.       — Я… не понимаю…       — Я тоже, Джинни. Я тоже.       Поцелуй в лоб последовал за этим. Единственный поцелуй, который мог убить Джи в Джинни. Краткий, тихий, насквозь заботливый. Кажется, она нашла себе новую маму, с которой при желании можно было поспать в разных смыслах этого слова.       Одежда постепенно сохла, но, разумеется, не волосы. Правда, было заклинание, которое могло их высушить. Нечто вроде фениума или высушайсьтобля. Флер их подсушила, но Джинни мало того, что не вспомнила, даже не услышала, как именно это заклинание называлось, а переспрашивать не хотела.       Как это часто бывало, спокойствие накатывало только в кровати. Глаза быстро задвигались со стороны в сторону, из-за чего ее веки быстро устали. Накатил сон. Джинни откуда-то знала этот метод, чтобы уснуть. Он казался таким человеческим, что захотелось снова попробовать отправить письмо Гермионе. Тогда у нее было бы две подруги, тогда ее бы с двух сторон сжали в объятия и не отпускали. Но были две загвоздки: Джинни не смогла бы рассказать Герми, в чем дело, если только не хотела пустить по ветру все усилия; дома больше не было сов, чтобы отправить письмо. Это навевало тоску.       Осталось еще… три человека? Только бы не разучиться считать. Чарли, Билл и типа отец? Джинни понимала, что утром ей придется проведать старину Артура. Интересно, что он посмеет сказать ей в лицо, когда она придет у него отсасывать? Или он просто порадуется, что не нужно приходить к ней ночью, пока доченька спит, чтобы не заметила, как его сперма стекает по мозолистой ладошке?       Вот вроде чистая, но такая грязная изнутри, что вонь вываливалась тоннами наружу.       — Не отпускай меня, пока я сплю.       — А когда проснешься?       — Тогда пусти. Я закончу, а потом ты снова меня возьмешь к себе под подмышку.       Хихиканье.       Не обманывая, Флер всю ночь держала ее, обнимала, целовала, она не могла допустить, чтобы эта малышка осталась одна в этом мире, чтобы не было никого, кто бы ей помог.       Все это несправедливо.                     На мои глаза накладывались новые тени. Я была в ее сне, не могла пока выйти наружу, но знала, что бляди час придет. Тело уже все извелось, мышцы не работали так, как надо, язык не следил за словами. И за всем этим стояла я. Новая Джинни. Поехавшая Джинни. Тупая злая Джи.       Не прелесть ли в том, чтобы ругать себя, называть плохими словами, но лишь для того, чтобы потом сказать себе уже более честно и воодушевленно: «Хэй, я еще не такая». Я знаю об этой жизни больше, чем можно себе представить, исходя из одних только инцестных опытов, проведенных в домашних условиях. Я знаю о том, какое на вкус дерьмо и какие правила у игры в жизнь. Я не могу позволить себе обмануться ни на секунду. И это довольно просто делать, ведь я хожу в дурочках все свободное время.       Джи во мне больше, чем в настоящей точке джи.       Вдох. Выдох. И я снова в объятьях любимой.       Я ластилась к Флер, это делала я, а не та девочка, которой хотелось жить нормально. Ибо что могло получиться нормального из пары умалишенных лесбиянок? И это зная, что ни одна из нас к своему полу ничего особо и не испытывала? Две натуралки, я и она, скрючились на постели в ожидании нового дня.       Пот стекал по лишь недавно очищенному лбу. Волосы налипали на лицо, но я спала. Закрыв глаза, я погрузилась в глубокую дрему, из которой выйти могла только одна из нас. Джи или Джинни.