Стеклянный дом

Если нам не больно — значит, мы умерли. Сюда он сбежал. Факт бегства ему достоверно известен, пришлось в нем отчитаться, явившись перед своим разумом с повинной, иначе получилась бы глупейшая в мире ложь — самообман, а глупостей допускать нельзя. Было бы глупо. Рекурсивная шутка, довольно остроумная, верно? Он не понимает, кому задает этот вопрос. Знает лишь, что глупостей он допустить не может. («Ты очень глупый маленький мальчик, Шерлок»). Или он не хочет их допускать, но понятия в данном случае синонимичны, хотя и не с точки зрения грамматики, а с точки зрения какой-то странной лексической неопределенности, реальной или мнимой языковой амбивалентности. Будто существует некая коварная семантическая игра, в которой он вечно проигрывает, любой проигрыш вызывает у него раздражение, оседает внутри и не выводится из организма-механизма: соринка, застрявшая в глазу, песчинка, попавшая в чувствительный прибор, трещина в мощной линзе. [1] «Не могу» — категория в первую очередь логики. «Не хочу» — категория в первую очередь эмоций. Их совпадение неслучайно, поскольку случайностей не существует, и потому создает дисбаланс, опасно приближающий Шерлока к неуверенности. Что ж, возможно, это двусмысленность того же свойства, что присуща известному проверочному предложению. Оно проверяет на идиотизм: «James while John had had had had had had had had had had had a better effect on the teacher». [2]. Нужно правильно расставить знаки препинания и все встанет на свои места. Или, если речь не письменная, а устная, нужно выделить слова интонацией. Или нужно просто прекратить. Остановиться. Заткнуть своему беспокойному разуму рот — Шерлок уже научился это делать — и тогда на какое-то время придет безразличие к любым вопросам, которые тот ему задает. Он — мозг. Ему — Шерлоку. Они — не совсем одно и то же. Разница в том, что мозг не затыкается ни на миг. И не дает сформулировать Шерлоку ответы. Снежная буря вопросов обрушивается на него и кружит, кружит, кружит, вызывая тошноту эпилептической тряски ночью на разбитой колымаге по дырявой дороге. Отвратительно. Незнание отвратительно. Непонимание отвратительно. Неуверенность святотатственна. От них его тошнит. И он затыкает мозгу глотку руками своих маленьких химических помощников, надежных и упрямых, словно стадо волов, тянущих борону. Работающее вещество текущего момента — C21H23NO5. Пятнадцать миллиграмм. Внутривенно. Если повезет, в наступившей тишине к нему даже придут ответы, которые он сможет расслышать. Очень простые и единственно верные. Простота истины известна ему с раннего детства. («Не умничай, Шерлок. Умный тут — я»). Шерлок точно знает, что в Нью-Йорк он сбежал. Бросил Кембридж и сбежал. («Эй, урод, поди-ка сюда! Ты чё вчера наплел про меня Энни, сука? Кто тебе сказал, что я трахал Мэдди? Ты — труп, Холмс, в этот раз, ты, бля, точно покойник, я тебя, сука, из-под земли теперь достану»). Простая правда побега, которую он знает. Спроси его, он, не стесняясь, подтвердит: — Да, сбежал. Знаю. Хотелось бы лишь узнать — от кого именно. Но не от «сука, бля, ты — труп», это уж точно. В ответ на это он, не говоря ни слова, ударил, хирургически рассчитав силу и направленность приложения кулака, чтобы не оставить уголовно наказуемых следов, и цепляться в университете к нему, наконец, перестали. Ура. Стоило поступить так сразу, с самого начала. Первого сентября на первой лекции первого курса, когда зевающее солнце вяло скреблось в широкое окно аудитории, где заговорщически молчали дураки, разводил словесное болото осел с профессорской степенью, холодно поглядывали со стен почтенные мертвецы и смертельно скучал Шерлок Холмс, оживившийся лишь тогда, когда на доске начертили мелом ошибку, которую он не замедлил исправить, потому что мир был кривым и только Шерлок был способен это увидеть. После лекции он услышал глас народа, певшего на давно знакомый мотив. Vox populi неприязненно осведомился: — Самый умный, что ли? Нужно было не отвечать «да» и не уходить, пока переваривают, а просто двинуть по физиономии. Тогда его признали бы психопатом и боялись бы связываться. И у него было бы четыре прекрасных года, во время которых люди смотрели бы мимо или сквозь него, а не пытались бы содрать взглядами кожу. А до этого были бы другие прекрасные, упоительные школьные годы. А до этого… Нет, до этого не было ничего. Когда-то, невообразимо давно, на свете существовали лишь они втроем — его мозг, он сам и Майкрофт. («Ты очень глупый маленький мальчик, Шерлок»). Майкрофт был во всем виноват. Он говорил: — Ради всего святого, Шерлок, ты можешь прожить пять минут без того, чтобы не выделываться перед аудиторией и не щелкать всех по носу. Неужели так трудно притвориться. Когда ты уже научишься. Для этого не требуется никаких усилий. Просто ненадолго ЗАТКНИСЬ! Странно, что он не расхаживал перед младшим братом с плакатом: «Бери пример с меня». Впрочем, плакат подразумевался. Сам Майкрофт надевал маску взаимодействия с окружающей средой в первый же миг пробуждения, прилаживал на себе, как хорошо пошитый костюм. Шерлок никогда не задавал брату вопроса, как тот справляется со своим мозгом, кричащим еще громче и чаще, чем у него самого. Но завидовал ему так, что сводило скулы от кислоты. Глядя на Майкрофта, можно было предположить, что это элементарно. Достаточно поглощать как можно больше еды, чтобы окружить себя плотным слоем звуконепроницаемого жира, а затем, когда возраст уже позволит, начать по-настоящему управлять государством. Майкрофт управлял государством, сколько Шерлок себя помнит. Даже в детстве он не говорил, а произносил речи. Вещал. Он вещал, когда Шерлоку хотелось кричать из-за того, что его ум отказывается останавливаться. Поэтому он жил, нежно зеленея от зависти к Майкрофту. Тот управлял самим собою, как укрощенным зверем, элегантно и легко, обходясь без поводка и хлыста. Он даже выглядел и вел себя в точности, как обычный человек, и повышал голос, лишь когда вспоминал, что нормальным людям положено иногда злиться. Сковырнуть его с орбиты было практически невозможно, мир тяжелел его присутствием, проседал под подошвами его ботинок. Он и не думал грести против людского потока: Майкроф никогда не бросал вызова толпе, считая это нецелесообразным, он ее возглавлял, направляя в нужное себе русло. Его выбирали капитаном футбольной школьной команды и забивали вместо него мячи, поскольку сам он не умел этого делать, лишь блестяще имитировал за своим руководством, а затем его чествовали, отдавая все лавры за победу над противником. Награды и кубки красовались дома на каминной полке, надменно поблескивая золотыми и реже серебряными боками. На ней не хватало места для новых предметов семейной гордости. Стены ломились под обилием бумажных грамот. Шерлок не завоевал за время учебы ни одной, зато отлично преуспел в науке выводить брата из себя. Он научился кричать всем собой, пробиваясь за слой звуконепроницаемого жирка, ха! Нью-Йорк кричит почти так же громко, как Шерлок. Звучание его голоса нестройно, разбрызгано и хаотично, но скрывает под собой упорядоченность, в его суетливом безумии есть метод. Бытовой американский психоз легко управляем из-за строжайших демократических принципов, не подмоченных монархической репутацией. Американцы проклинают рабство и гордятся своей историей. Американцы деловиты, особенно уличные наркоторговцы. Американцы жадны до славы, особенно до чужой. Они одержимы известностью и никак не могут ею насытиться. Их искусственный загар кажется самым естественным в мире. Они рождаются миллионерами и рок-звездами и лишь самые ленивые или отчаянно неудачливые не становятся ими со временем. Они актерствуют, не осознавая своей позы, это нация арены, нация прирожденных золотоискателей и лихих ковбоев, провозгласившая главной добродетелью правоту своей страны, каждая их клетчатая рубашка выкроена из звездно-полосатого флага. Они породили большинство серийных убийц в XX веке, Дэвид Берковиц, Эдмунд Кемпер, Ларри Биттейкер, Кеннет Бьянки, Деннис Рейдер, Артур Шоукросс, Ричард Рамирез, Джеффри Дамер, Гэри Риджуэй, семьдесят убийств, только Риджуэй, семьдесят убийств, Гарольд Шипман, двести пятьдесят… Людское единство возникает на основании общественного договора: давайте сделаем вид, что наше общее безумие — единственно возможная норма. Все виноваты во всем и каждый снимает с себя вину. Но на счету Британии числится империализм, это позорное родовое пятно, так что неизвестно, кто бы победил в конкурсе на историческую порочность: родина Шерлока или заокеанские кузены. Как любой большой город, Нью-Йорк паразитирует на самом себе, блистает сам перед собой и никого, кроме самого себя, не любит. У Нью-Йорка — нарциссическое расстройство личности. Шерлока это совершенно устраивает. Если бы вдруг, по абсурдной прихоти, кто-нибудь его полюбил, он бы попросту не знал, что с этим делать. Пришлось бы выкинуть куда-нибудь, отбросив так далеко, насколько хватило бы замаха руки. Подобная расточительность любви позволена лишь родителям, но мистер и миссис Холмс вообще большие эксцентрики, они доказали это одними лишь именами, которые дали своим детям. Шерлок уверен, что Майкрофт тоже думает так: — Если бы вы решили намеренно этим нас наказать, и то было бы легче. Проще примириться с ситуацией, в которой есть резон. («Того чокнутого из твоего класса действительно зовут Шерлоком? Я-то думал, ты шутишь…») Нью-Йорк не любит Шерлока, а Шерлок не любит Нью-Йорк. У них очень гармоничные отношения. Город поделен на сухой бензинный кашель улиц и влажную мокроту побережья. На прямоугольники, квадраты и извилистую линию Бродвея, гуляющую волнами поперек Манхэттена, как перебравший пьянчужка. На разъедающее глаза электричество самодовольных центральных кварталов и чахлые сумерки подворотен в районах с плохой славой, но даже в них не водится настоящая темнота, этот город всегда светится, как будто заражен радиацией. Бесстыдный в своей ослепительности, выпячивающий геометрическое совершенство небоскребов дневной свет. Гнущиеся, извивающиеся тени, облепляющие старые дома, будто серая плесень. Когда плесень покрывается мультипликационными красками, вспучивается и ползет по лупящимся фасадам, Шерлок вспоминает, что прибег к помощи «расширителей сознания». Однажды ему довелось разговаривать с молекулами воздуха, и они любезно сообщили ему об этом. Воздух здесь совсем другой, чем в Лондоне — он плотнее и громче. В этом городе живет множество машин с полицейскими сиренами и «скорая помощь», завывающая еще отчаяннее. В этом городе живут 8 миллионов 405 тысяч 837 человек, производящих бесконечный шум, похожий на зуд в деснах. Если быть до конца честным — а Шерлок предпочитает быть с самим собою именно таким, поэтому вранье достается окружающим, на них просто не хватает правды, запасы которой не бесконечны — зуд в деснах он производит самостоятельно, не нуждаясь в посторонней помощи, спасибо большое. Его зудящее тело лежит на зудящем матрасе, продавленном до него столько раз, что он уже не сможет сказать, у кого из тех, кто прежде валялся на этой корке застарелой вони, была кошка, а у кого — ВИЧ; болезнь и домашние питомцы перемешались между собою среди пятен пота, крови, рвоты и спермы. Но путаница чужих пятен не мешает Шерлоку. Ему сейчас вообще ничего не мешает — его мозг молчит, а шуршащий по углам, точно крысиная возня, пригашенный говорок остальных посетителей притона, да и весь Нью-Йорк, со своими надрывными завываниями сирен и полоумной устремленностью в завтрашний день, его ничуть не беспокоят. На соседнем матрасе примостилась груда тряпок, которую зовут Кэтти, Карен, Кейша, Камилла-дурила или Рут. Он помнил имя две минуты назад, а сейчас забыл и не жалеет, он знает об этой женщине все, но ему ничего из этого не интересно. По его коже распространяется тепло, его крови тревожно, но он ловко ее обманул, поэтому она уверена в том, что спокойна, как буддийский монах, и продолжает циркулировать с надежностью швейцарских часов, в которых лишь слегка и намеренно сбито время. Шерлок думает о том, что вены потихоньку пытаются от него скрыться, но он обязательно их отыщет, у него это хорошо получается — искать пропажи. Не вышло пока единственный раз, единственный рыжий, шелковистый на ощупь, доверчиво глядящий и радостно лающий раз, спрятавшийся от Шерлока так далеко, что он не сумел отыскать, провалив свое первое дело. Но сейчас, уже целых две минуты, это почти не имеет значения, мир вокруг него уродлив, но прекрасен, он пахнет мерзко, и это великолепно, его контуры безобразны, и это эстетически упоительно, а самое главное — он состоит не из разрозненных фактов, а единого целого, которое не требуется расчленять, и Шерлок откидывается на сальные, бурые и белесые пятна, выгибает шею и с благодарностью смотрит в потолок, обшарпанный, пожелтевший, полуслепой потолок с мутными бельмами нескольких ламп, висящих на проволоке, вырастающей из трещин лопнувших капилляров в побелке. У потолка — варикозное расширение вен. У Шерлока они тонут под кожей. Все тут больны, и потолок, и стены, и матрасы, и люди, и это хорошо, хорошо, хорошо, хорошо… Где-то на периферии его зрения происходит какой-то процесс. Немного сосредоточившись, Шерлок обнаруживает, что это копошится груда тряпок, которая постепенно, очень медленно, оборачивается к нему. Она пытается о чем-то ему сказать моргающим голосом в обворованном наркотиками горле. Кажется: — Лжи нет. Странное заявление. Ложное. Рекурсивная ложь, довольно остроумная, верно? Парадокс лжеца. Он анализирует услышанное и приходит к выводу, что ошибся. Настоящая фраза звучала иначе: — Не лежи на спине. Он обдумывает ответ. Долго. Его мысли расплываются и ускользают от него, как косяки рыбок под водой, под водой, под водой. Потом он говорит: — Что. На большее его не хватает. Отвечать слишком лениво и в целом бессмысленно. Он мог бы сказать: «арбуз», или «стрихнин», или «Боже, храни королеву», что бы это изменило в сложившемся положении? Человеческая речь вообще сильно переоценена и ничего хорошего от нее ждать не стоит, ты очень глупый маленький мальчик, ты, бля, точно покойник, того чокнутого из твоего класса действительно зовут. И кому это было надо? Во всяком случае, не ему. Кэтти, Карен, Кейша, Камилла-дурила или Рут считают иначе и продолжают с ним говорить. Они говорят: — Отключишься, станет тошнить, захлебнешься рвотой. И повторяют: — Не лежи на спине. А потом еще и протягивают к нему конечности, силы в которых не больше, чем если бы их сплели из соломы, и пытаются перевернуть его на бок. Он подчиняется из удивления, вызванного поведением истонченных кистей и обглоданных пальцев с синеватыми ногтями. Все, кого ему доводилось тут видеть, думают, как и Нью-Йорк, только о самих себе. Он сам думает только о самом себе. Это позволяет ему чувствовать себя нормальным. Влиться в стройные ряды человечества. У человечества — нарциссическое расстройство личности. Он изумленно моргает и говорит: — Надо же. В другой раз он бы сказал: «Проявление альтруизма в подобной социальной среде представляется до крайности неправдоподобным, однако не может быть полностью исключено, хотя обычно имеет эгоистическую мотивацию», но героин немного ограничивает его словарный запас. Его воспитывали в уважении к законам вежливости, поэтому он прибавляет: — Спасибо. Расплачиваться за это приходится сразу же. Его огрызки слов воспринимают как приглашение к разговору. У него осталось не так много времени, пока будет молчать его мозг, а он хочет провести его в блаженной тишине, не растревоженной чьим-то трепом о чужой, безразличной ему жизни. Его собственная жизнь воспринимается им как эксперимент, так неужели кто-то может требовать от него, чтобы он слушал? Но ему по-прежнему лень ворочать языком, чтобы все это объяснять, поэтому он лежит на боку, смотрит на пуговицу на черной кожаной куртке Кэтти, Карен, Кейши, Камиллы-дурилы или Рут, и позволяет вываливать на себя слова, которые ему и без того известны, потому что он умеет не только смотреть, но и видеть. Он увидел все до укола и сейчас вспоминает. Вены на тощих руках «убиты», но ноздри почти нетронуты. Умеренно потрепанная куртка добротного качества и единственная из всей одежды, что почти подходит по размеру, раньше сидела идеально, но с тех пор, как ее приобрели, хозяйка похудела, растеряв былые формы. Курткой дорожит, цепляясь за последнее воспоминание о прошлой жизни, ценит ее даже больше, чем кольцо, которое когда-то носила на среднем пальце правой руки. Привлекательность потеряна не до конца, поэтому существует больший шанс, что несмотря на пятнистое лицо, на эти усохшие формы найдутся покупатели. Мылась последний раз семь-восемь дней назад, тогда же курила, сразу после душа. Ела последний раз сутки назад. Забота о валяющемся рядом собрате по несчастью психологически обусловлена собственным желанием бросить. Помогая ему, она пытается помочь себе. «Это нормально, — думает Шерлок. — Нормально. Люди — животные, выживающие в стаях, эмпатию создала эволюция». Он обращает внимание на то, что слишком часто употребляет слово на букву «н». «Что с того? Это нормально». Еще одна рекурсивная шутка. — За неделю. Прикинь, за ебанную неделю! Сначала только нюхала, а через месяц уже не могла не колоться. Спустила все бабки, которые накопила на той сраной работе. Продала все, что у меня было, оставила только куртяшку, самую любимую, я ее купила в такой хороший день… Потом продала то, что принадлежало матери, бабушкино кольцо с сапфиром, хотя я все еще считаю, что оно было мое… Одолжила десять косарей, не смогла вернуть, она разозлилась и вышвырнула меня из дома. Жила на улице, потом нашла чувака, который меня пристроил в одно местечко, где… Ну, там разные девушки работали. Ну, ты понимаешь. А неделю назад легавые его накрыли, я успела дать деру, сейчас опять на улице, а скоро зима, в ночлежки не пробиться, в столовках очереди, я решила — сегодня последний раз, словлю один «приход» и завязываю. Хватит с меня этого дерьма, нахлебалась по самые уши, я тебе клянусь, что брошу, пальцем к этой дряни больше не притронусь и буду теперь жить нормаль… — Нет, — говорит Шерлок, не успевая себя остановить. — Что? — Не будешь. Не сможешь. Это просыпается его мозг, осталось минут двадцать и все начнется по новому кругу, именно так и происходит, он не может остановиться, не может контролировать себя, контроль — это акт воли, ему говорили об этом… — С чего ты решил? Почему так считаешь? Я, если хочешь знать, курить бросила, ну, то есть почти бросила, могу и не курить, если не хочу, теперь только за компанию, а так могу вообще не курить хоть целую неделю, хоть… Он хочет успеть помолчать в тишине, поэтому просит, вклинивая свою хорошо усвоенную вежливость: — Заткнись, пожалуйста, заткнись. Мне плевать. Ее лицо оседает от обиды, как тесто, и все прыщи и чирьи на нем стремительно бледнеют. У Шерлока пока нет прыщей и, может, не будет вовсе, может, он заточен эволюцией как более совершенный инструмент выживания вида, может, его мозг даже не проглотит самого себя. — Козел ты, — говорят ему Кэтти, Карен, Кейша, Камилла-дурила и Рут. Шерлок морщится. Он терпеть не может, когда люди констатируют очевидные факты. Тепло постепенно вымывается из его тела. Плохо. Тишина постепенно вымывается из его тела. Непереносимо. Он думает о втором, поддерживающем эффект уколе того же вещества вдогонку. Опасно. Опасно, опасно… Он думает о других вариантах, о комбинациях, сочетаниях и химических коктейлях. Лучше. С13H16C1NO. Три миллиграмма. Да, так определенно будет лучше и намного интереснее. Когда он попробовал впервые, мыслительный процесс прекратился полностью, мир выцвел за доли секунды, поседел и потерял очертания, вернувшись на место лишь через много-много-много часов. Когда он попробовал во второй раз, то потерял очертания сам, растворился и воспарил невесомой частью какой-то мерцающей субстанции, словно просыпавшаяся с крыльев ангелов пыльца. Когда он попробовал в третий раз… Мозги стоило иметь для того, чтобы выжимать из них такое. Осталось узнать, можно ли сегодня найти здесь эйфорию. Он вспоминает, почему вообще обратил внимание на свою соседку и предусмотрительно узнавал ее имя. Ах, да. Как удачно, ведь ему вовсе не хочется вставать с пятен, на которых так уютно устроился. Не хочется подниматься на ноги, они так приятно тяжелы, не хочется разговаривать, а хочется изъясняться взглядами или мыслями, они так приятно просты, они совсем не болят… Но говорить придется, и Шерлок продает свою речь. Он просит прощения, извиняется, упрашивает, умоляет и льстит. Он врет. Это получается у него не хуже, чем находить вещи. На всякий случай он приводит беспроигрышный довод: — У меня есть деньги. Она колеблется: — Я взяла для себя. Говорила же, хочу сегодня сделать последний укол. А ты знаешь, как отлично он идет с «белым». — Сделаешь завтра. — Тебе в принципе срать на людей? — Да. И у меня меньше времени, чем у тебя, поверь мне. — А если мне насрать на твое время? — Справедливо, — соглашается Шерлок. — Но я дам тебе втрое, ладно, в пять раз больше, чем ты заплатила. В местах, подобных этому чумному бараку, никто не станет выяснять происхождение твоих денег: украл на улице сумку, взял из пособия на ребенка или из родительского сейфа, продал бабушкино кольцо, чью-то вырезанную без согласия почку или самого себя… Чумные бараки — выше обычных человеческих осуждений и ниже привычного уровня любопытства. Кэтти, Карен, Кейша, Камилла-дурила и Рут вновь удивляют его нестандартным подходом. — Откуда у тебя деньги? По всей видимости, он выглядит настоящим нищебродом, и это неудивительно: свалявшиеся волосы, многодневная щетина, замызганные джинсы, грязный свитер в зацепках, некогда светлые кроссовки, щедро угостившиеся нью-йоркской пылью… И от него несет. Он знает, что от него несет, в эти он дни коллекционирует запахи и носит их с собою, его брат предпочитает мыслительные эксперименты, Шерлок — эмпирический метод. Он решает ответить чистую правду: — В основном меня содержит британское правительство. Она смеется визгливым виляющим смехом, и это решает дело. — Ладно, так и быть. Гони бабосы. Кстати, я расслышала твой акцент, но думала, вдруг показалось. И как там в Лондоне? С учетом только среднего образования, это единственный британский город, который ей известен. — Туманно, — отвечает Шерлок. — И дождь? — И дождь. — И ваш ненастоящий футбол. — Это у вас он ненастоящий. — Он разыгрывает патриотизм, традиционно располагающий к себе американцев, и прибавляет к нему щепотку стадионной агрессии, которую ждут от англичанина. — А ты ходишь на футбол? — Каждые выходные. Шерлок роется в своем рюкзаке, вытаскивая купюры и пачку сигарет. Выбивает две и предлагает вторую Кэтти, Карен, Кейше, Камилле-дуриле и Рут. Дружеский жест, к которому он прибегает для подстраховки, чтобы она не передумала. Он видел, как люди это делают, разделяя с другими свою собственность, и запомнил, что им это нравится. Они прикуривают от его зажигалки, валяющейся вместе с ложкой рядом с его матрасом на линолеуме, истоптанном в некоторых местах до лысины. Дыма он почти не чувствует, героиновый привкус во рту перебивает подкопченную сигаретную горечь. Он перебивает все и не похож ни на что, Шерлок пытался придумать ему определение, но так и не сумел найти. Однажды сумеет. Пепел падает на его джинсы, но он замечает не сразу. Сейчас он мог бы прижечь себе ногу сигаретой и этого бы не заметил. Он знает, он проверял. Он докуривает до фильтра, опаляя себе пальцы. Как и предполагал — ничего. Мозг, когда затыкается, такая забавная штука… Она достает ампулу, а одноразовых шприцов у него вдоволь, он покупает их в аптеке целыми пачками. На излете века, в который открыли СПИД, все стали заботиться о своем здоровье и Шерлок Холмс — не исключение, он не хочет умирать, хотя не до конца уверен, что хочет жить. Скорее всего, он просто не очень умеет это делать. Может быть, еще научится, а может быть, эксперименты слишком захватят его. Он — не Майкрофт и не проделывает все в своем уме, где его к тому же постоянно перебивают. Шерлок задирает рукав свитера и перетягивает резиновым жгутом предплечье. Онемение облепляет руку плотной перчаткой. — Хочешь, чтобы сделала я? — предлагают свои услуги Кэтти, Карен, Кейша, Камилла-дурила и Рут. — Не надо, — шипит он сквозь зажатый в зубах шприц, — я сам. — Странно, — протягивает она. Он вопросительно задирает бровь: — Почему. — Люди же рядом. — И что. — Есть те, кого можно попросить. — Зачем. Шерлок шлепает себя по сгибу локтя, вызывая вены наружу. Он хочет увидеть самую красивую и стройную, иди ко мне, поторапливайся, к дому подъезжает машина, каких не встретить у чумных бараков, на островах, куда ссылают прокаженных, куда я сам себя сослал, давай же, давай скорее… Она пожимает плечами: — Не знаю. Все так делают, когда есть возможность получить помощь. — Я — не все. — Да ну? — фыркает она. — И какой же ты? — Самый умный. Кэтти, Карен, Кейша, Камилла-дурила и Рут ухмыляются, распяливая язвочки на своих заветренных голубых губах: — Трепло. — Вовсе нет, — серьезно возражает Шерлок и оплетает пальцами шприц. — Только много вру. С лестницы доносятся новые звуки. Люди, поднимающиеся по ней, идут сюда не за дозой. «Пять человек, — определяет Шерлок. — Нет, шесть. В прошлый раз было вдвое меньше. Новая должность. Однажды притащит с собой всю армию и военно-морской флот, вся королевская рать буквально…» — А сейчас-то в чем соврал? — спрашивает она. — Самый умный — не я, а мой брат Майкрофт. Специалисты определяют его интеллект как феноменальный. Он обожает мне об этом напоминать. Она недоверчиво улыбается: — Майкрофт? Что за имя? — Наши родители любили странные имена. Как будто всего остального недостаточно. — Его смешок звучит, как треск разбитого стекла на пляже, куда никто не ходит, но вот, наконец, кто-то зашел, оно выжидало-выжидало момента и дождалось, чтобы укусить за ступню. Мир постепенно распадается на фрагменты, поэтому его мысли и слова снова начинают слипаться и тесниться, людям трудно разделять их между собой, иногда ему самому трудно: — Но нет, им нужно было еще сильнее осложнить нам задачу, как будут относиться в классе к мальчику по имени «Шерлок», в классе, где учатся одни идиоты! Проваливающие тест на Джеймса и Джона. Ни один. Ни один за все время не смог, я ждал, ждал столько лет, а потом понял, что можно больше не ждать, постарайся сейчас не выглядеть слишком виноватой, чтобы не вызвать подозрений. Он может на тебя разозлиться, я не знаю, что происходит с теми, на кого он злится, надо выяснить, где они оказываются потом, и лучше отодвинься от меня подальше, в сторону. И сделай отсутствующее лицо. И не отвечай на вопросы. Особенно — на его вопросы. Кэтти, Карен, Кейша, Камилла-дурила и Рут теряют его. Брешь, разделяющая их, становится все больше. Может ли он принимать наркотики еще и потому, что?.. Конечно, нет. Глупейшая идея. («Ты очень глупый маленький мальчик, Шерлок»). — А? — хором удивляются Кэтти, Карен, Кейша, Камилла-дурила и Рут. — О чем ты вообще болтаешь? — Сейчас здесь кое-кто появится. — Шерлок протыкает иглой свою заждавшуюся кожу. Его немного беспокоит то, что он находит боль от этого приятной. Нет, он забыл, уже не беспокоит: — Примерно через пятнадцать секунд. — Кто появится? — Британское правительство, — отвечает он и давит на поршень, проталкивая эйфорию в свое тело. Очень вовремя, и он хвалит себя за то, что все точно рассчитал. Он старается хвалить себя как можно чаще. Не от Майкрофта же этого ждать. — Добро пожаловать в 1984 год, — успевает пробормотать он, валясь на спину, в теплые объятия засаленного матраса. — Большой брат следит за тобой… Шерлок готовится отправиться в путешествие. Он будет ходить кругами, но в другой реальности. Его тело начинает исчезать. Дверь распахивается. Вначале в проеме возникают высокооплачиваемые и громогласные ноги охранников, их лакированная обувь грозно сверкает и сулит неприятности. Вслед за ними — тихие, почти неслышные деликатные шаги. Так ступают люди двух категорий: те, кто боятся производить шум, и те, кто привык, что каждый их шаг слушают сотни ушей. Линяющий мир проседает под тяжестью, но Шерлоку это уже безразлично. Он падает, а потом летит, а потом — не существует. И это хорошо, хорошо, хорошо, хорошо… Мир возвращается к нему трубкой в горле и водопадом больничного запаха. Больницы и героин похожи между собой уникальностью: у героина — вкус героина, у больниц — запах больниц. Шерлок мог бы разорвать этот круг рекурсии, расчленив вкус и запах на составляющие, но не сейчас. Небытие пока не прошло, забилось ему под веки и засело в глотке вместе с пластиковой трубкой. Он поднимает бетонные веки и обнаруживает, что Майкрофт не спал почти сутки и делает все для того, чтобы этого не показать. Его костюм с Сэвил-Роу выглядит стерильнее, чем все остальное в палате. Узел галстука ровен, но был завязан еще вчера. Брился несколько часов назад в больничном туалете. Курил час назад. Пил кофе и подъел, наверное, весь запас пончиков в местной столовой. Бесстыдный нью-йоркский свет вычерчивает темные круги под глазами. Усталые пальцы делают быстрые пометки в папке с документами. Шерлок фокусирует взгляд. Тринадцатый протокол Европейской конвенции по правам человека. Значит, скоро в Великобритании окончательно отменят смертную казнь. Вероятно, в будущем году. Вероятно, это считается шагом на пути прогресса человеческой цивилизации. Можно будет съесть на завтрак поджаренный тост с человеческим мясом и предаваться приятным воспоминаниям об этом до конца своих дней. Отличная новость для каннибалов и других человеколюбов. — Здравствуй, дорогой братец, — говорит Майкрофт, не поднимая глаз от бумаг. — Ты уже лучше себя чувствуешь. Не пытайся отвечать. Не пытайся вытащить трубку самостоятельно. Не пытайся сбежать, я поставил у дверей охрану. Имей в виду, что эту развлекательную поездку в Америку, которую мне пришлось предпринять в период экономического кризиса в России и парламентских выборов в Венесуэле, я тебе никогда не прощу. Он поднимается с места и, наконец, смотрит на Шерлока. Такие же светлые глаза, но другого оттенка. Утомленный чужим идиотизмом лед. Майкрофт произносит слова, а потом уходит. Слова остаются. — В следующий раз ты составишь список того, что ты принял. Мы договорились. Иначе я позвоню мамуле, и ты будешь объясняться с нею сам. Шерлок — один. Как и всегда. Ему мешает пластик в глотке и собственный мозг, который скоро очнется. Ему нужно научиться с этим справляться, как делает его брат. Он думает: «Ты гладил меня по голове, пока мы были в «скорой». Когда ты боялся, что я умру, ты гладил меня по голове». Но это, конечно, неправда. Шерлок отключился после укола почти мгновенно и не мог ничего почувствовать, просто придумал себе другой мир, где они — нормальные. Глупо. Майкрофт бы только посмеялся над ним. Брешь между ними — как невидимая стена. Шерлок не может отыскать той пылинки времени, когда она появилась, когда стала такой огромной, когда им пришлось натягивать над пропастью канаты, чтобы лишь иногда ходить друг к другу навстречу. Может быть, так было с самого начала? Он думает: «Я не помню, было ли время, когда я мог тебя обнять». Ему кажется, что нет. Он не уверен, что его руки вообще для этого приспособлены. Ему хочется спать и не хочется спать. Он смотрит в окно, и чужой застекленный город смотрит на него в ответ лиловыми глазами сгущающихся сумерек.