Стеклянный дом

Может, ваша эмпатия — всего лишь утешительная ложь: такое тебе в голову не приходило? Вам кажется, вы знаете, что чувствует другой, но если вы всего лишь переживаете только сами себя? Когда Шерлоку было семь лет, семья Холмсов в сокращенном составе ездила в Лондон на день рождения дяди Руди. Для Майкрофта поездка не была докучным занятием. Ему нравился дядя Руди, он не был гением и не был даже особенно умен, но обладал традиционной английской добродетелью — здравым смыслом, умиротворяющим добродушным нравом, никогда не забывал присылать подарки на дни рождения племянников и на Рождество, коллекционировал старинное холодное оружие, которое было очень увлекательно изучать, и собирался встречать гостей своего полувекового юбилея в красном вечернем платье и на пятнадцатисантиметровых каблуках. С точки зрения Майкрофта, это была гражданская смелость. Хотя истину зачастую и хранят лицемеры, далеко не все догматы порождены необходимостью выживания вида, некоторые из них давно пережили свой век и нуждаются не в реставрации, а в отмене. У мужчины, считал Майкрофт, есть такое же право на красное вечернее платье и нить крупного жемчуга в открытом декольте, как и право на костюм-тройку, пошитый на заказ в ателье, обслуживавшем еще российского императора Александра III и Чарльза Диккенса. Отпрашиваясь с занятий за себя и младшего брата, он объяснял их поездку директору школы: — Мама и папа берут нас с собой. К тому времени способности и знания позволили бы ему работать исполнительным директором небольшой корпорации, но по закону он числился несовершеннолетним, поэтому никакой властью над своей жизнью не обладал: его можно было «брать с собой», как движимое имущество, и руководить любыми его решениями чуть сложнее выбора между двумя разными сортами хлопьев на завтрак. Ответственность за все его выборы официально возлагалась на родителей. Именно тогда, в четырнадцать лет, укладывая в дорожный чемодан свою тщательно выглаженную парадную рубашку, которую он собирался надеть на званом ужине в честь дядюшкиного юбилея, Майкрофт в последний раз позволил себе подумать об уютной норке лжи, в которой безмятежно проживают так называемые взрослые, и даже пробормотал, опробовав на вкус слова, которые никогда не произносил до этого вслух, при всей их запретной притягательности для подростка: — Какая ж ёбанная херня… Когда Майкрофт впервые понял, что он умнее своих родителей, осознание пришло к нему ощущением рыхлой земли. Вот он ступает по ней вполне уверенно, увереннее любого другого, кого ему доводилось знать, его ботинки оставляют следы, деревья растут по обочинам пути, небо расположено над головой, дождь посылается на праведных и неправедных сверху, строго перпендикулярно дороге. Мир вовсе не перевернулся, оставшись на положенном месте. Лишь появилось что-то отчаянно ненадежное в той поверхности, по которой движется Майкрофт Холмс. Она должна быть прочной и твердой. Она проваливается под ногами. Поэтому каждый его уверенный шаг — это немного падение, будто сама земная кора пытается сбросить его в пустоту космического вакуума. Он не помнит, когда это перестало его тревожить. Может быть, во время той поездки в Лондон, когда он окончательно смирился с положением вещей. Может быть, никогда, и вечная тревога свила в его разуме гнездо, и он тоже, как и Шерлок, переписал свою память, которая уже много лет рассказывает ему историю о том, как это здорово — быть самым умным, отвечающим за всех, и каждого, и любые решения, и какая это классная штука — власть, она дает массу возможностей, например, получить еще больше власти, и ответственности, и решений. Первые подозрения пришли к нему давно, когда он обнаружил, что никто, кроме него, не задает его сестре правильные вопросы. Мама спрашивала: — Почему ты сломала куклу? Папа спрашивал: — Какую другую игрушку тебе бы хотелось, детка? Майкрофт спрашивал: — Ты понимаешь, что если сломать руку человеку, ему будет плохо? Ржавчина молчания разрасталась на ее губах с каждым годом. Но Майкрофту она иногда отвечала. Эвр внимательно смотрела на маму, потом на папу, а потом куда-то еще, в ту реальность, которая была ею, и говорила: — Да. Это звучало как «нет», означавшее что-то еще, прозрачное, холодное, сверкающее и далекое, словно мертвая звезда, свет которой только коснулся земли, хотя она погибла тысячелетия назад, и Майкрофт терялся в нагромождении образов и смыслов, как в зачарованном темном лесу, в котором разбрелись все, кто имел для него значение, и он не знает, как собрать их вместе, а потом лес горит, и все пропадает в пожаре, он просыпается от грохота собственного сердца и острого запаха дыма, ему четырнадцать лет, ему двадцать, ему тридцать пять, ему сорок, он самый могущественный человек в Британии, черноту ночи грызут по краям красные зубы огня, на бурые лоскуты спаленной травы ложится серый снег, родители — глупее него, брат — наркоман, сестра живет в стеклянном замке, а он сам — в аквариуме среди снующих туда-сюда золотых рыбок с глазами, как вскрытые консервные банки, на поверхности стекла отражается только чья-то чужая жизнь, и это никогда не кончится. Он поднимается с постели, отправляется на кухню, закуривает сигарету и очень успешно не думает ни о чем. Контроль — это акт воли. Потом он принимает разработанные им самим снотворные таблетки, запивая их водой или бренди, и крепко спит до утра, бесцельно блуждая в лабиринте «зеленых изгородей», где ему не встречается ровным счетом ничего. Подсознание сдается перед его маленьким химическим изобретением, позволяя сознанию спокойно отдохнуть. Он просыпается, опережая звонок будильника, зевает и потягивается, но никогда не нежится под одеялом, а сразу же поднимается с постели решительным рывком, отправляется в ванную, потом обратно в комнату, одевается и уезжает на работу, где завтракает и очень успешно думает обо всем. Он думает о росте инфляции через удорожание импорта (2,5% в 2018 году). Он думает о перспективах возвращения жесткого консерватизма в Иране после смерти Хашеми Рафсанджани, определявшего политику страны в последние тридцать пять лет. Он думает о том, что государство — это не проблема, а решение, и что он родился, увы, слишком поздно — ему хотелось бы править Империей, а не скромным клочком суши в период смещения центра мира в сторону с Европы на Азию, но он сделает для своей страны все, что сможет, потому что, по большому счету, ничего другого, отвечающего взаимностью, у него нет. Его интересуют порядок, процветание и прогресс, ведь кого-то же они должны интересовать, пока Шерлока интересует раскрытие преступлений, Джеймса Мориарти — их совершение, а Эвр — мертвая звезда в куске стекла. Они могут быть гениальны, сколько их душам — или что там у них вместо этого? — угодно, но остаются частными лицами, показательно отгородившими себя от общества, как бунтующие подростки, поставленные на круглосуточный режим contra mundum. Им следовало создать рок-группу с таким названием. Шерлок и Эвр играли бы на инструментах, а Мориарти бы пел, этот криминальный талант — тоже существо музыкальное, во всяком случае, потребляющее музыку, но иногда и производящее. Те долгие недели, в течение которых Майкрофт наблюдает за ним сквозь стекло, а Джеймс Мориарти наблюдает за ним в ответ, безумный ирландец вдруг начинает иногда петь или насвистывать мелодии. Репертуар у него широчайший: от «Хорошо темперированного клавира» Иоганна-Себастьяна Баха, к которому он питает слабость, до композиций в стиле гангстерского рэпа. В один из дней, когда специально обученные люди заканчивают избивать его и уходят, Мориарти поднимается с пола — он всегда поднимается, словно не чувствует боли — шумно харкает кровью, оборачивается к стеклу и, припадочно жестикулируя, четко и ясно запевает с радужным энтузиазмом юного скаута, шагающего с товарищами в поход на природу: - «Journey with me Into the mind of a maniac Doomed to be a killer Since I came out the nutsac I'm in a murderous mindsate With a heart full of terror I see the devil in the mirror». А затем широко улыбается своим разбитым ртом Майкрофту Холмсу, наблюдающему за ним сквозь пуленепробиваемое, непроницаемое, отрезающее Джеймса Мориарти от остального человечества прозрачное стекло, и посылает летящим жестом красный воздушный поцелуй. Две относительно разумные горы мяса, возвышающиеся рядом с Майкрофтом, передергиваются, хотя при первом взгляде их нельзя было бы заподозрить в наличии нервной системы. — Да он больной нахрен, — бормочет один из охранников, тот, кто не любит причинять человеческому телу вред, но делает это лучше всех из команды. — «You never sleep Cause every time you doze You catch blows to the motherfuckin' nose Ain't seen the sun, in 66 days Let me count the ways in a fucked up maze». — Самый долбанутый из тех, с кем мы тут работали, — бормочет второй, еще не смывший багровые пятна с костяшек пальцев. Майкрофт морщится. Он терпеть не может, когда люди констатируют очевидные факты. — Помолчите, — велит он. — Я слушаю. Ничем другим, кроме одного имени и разнообразной музыки, Джеймс Мориарти в течение этих недель, когда из него азартно делали отбивную, не разговаривал. Стоит послушать. — «So fuck how your livin' I'm the unforgivin' Psycho driven Murdera It's authentic Don't panic I can't stand it God damn it Schizophrenic So fuck Charlie Manson I'll snatch him out his truck Hit 'em with a brick And I'm dancin», — высоко голосит Джеймс Мориарти и, тряхнув давно не мытыми, еще сильнее потемневшими от пота ирландскими волосами, начинает танцевать на последней строке. Кажется, ему хорошо там, за стеклом. Единственному из всех, кто собрался на концерт. — Сэр… — начинает первый охранник. — «I'm creatin' an escape Route to be out without a doubt». — Сэр… — подхватывает второй. Джеймс Мориарти засовывает палец себе в рот, расковыривает десну, выплевывает на пол выбитый зуб и принимается писать на непроницаемом стекле. Его бедра раскачиваются, быстро и мерно, быстро и хаотично, быстрее, и быстрее, и быстрее. Охранники синхронно и крупно сглатывают. — «6 million ways to murder Choose one Lose one soul Bodies turn cold». Лицо за стеклом искажается в судороге. Разбитый рот округляется. Стон. Если Джим Мориарти только что и не кончил себе в штаны, имитация блестящая. — Что. Это. Было, — шепчет первый охранник. — Блядь, — вышлепывает обесцветившимися губами второй. Майкрофт Холмс выравнивает узел своего галстука. — Откройте дверь, — приказывает он. — Я иду к нему. Два возмущенно-недоумевающих восклицания едва не оформляются в воздухе, но он осекает обоих мужчин одним взглядом и делает шаг за порог камеры. Войдя, украдкой косится на стекло с кровавой надписью. «Шерлок». Шерлок, Шерлок, Шерлок… Мориарти был замешан в семидесяти террористических актах только за последний год. Если он расскажет хотя бы о десятой части… «Шерлок». Во время предпоследнего обыска в квартире брата Майкрофт обнаружил в его спальне коробку, в которых хранились ценные вещи: пакетик героина, горсть амфитаминовых пилюль истерично бирюзового цвета, флакон метадона и фотография, на которой Майкрофту было двадцать лет, а Шерлоку — тринадцать, солнце того далекого дня проливалось на них, вырисовывая на носу одного веснушки и вырезая ножом улыбку другого, извилистую, неумелую и робкую, Шерлок просто однажды начал улыбаться, как человек, который пытается вспомнить, как это делать. Майкрофт закрыл крышку, оставив все предметы на месте, и постарался уничтожить следы своего пребывания в захламленной комнате. Может быть, Шерлок потому и положил туда фотографию, может быть, была другая причина, может быть, об этом стоит подумать, но некоторые вопросы лучше оставить в коробке, а если они вдруг станут тебя мучить, достаточно вспомнить, что контроль — это акт воли. Буквы, выписанные кровью, размазываются и подтекают на стене, как набор неровных подростковых улыбок. Майкрофт Холмс пришел в клетку за стеклом, чтобы выполнить свою работу. В числе его рабочих обязанностей — пожертвовать при необходимости каждым ради всех. «Каждым, — думает он. — Любым». Его разум достаточно велик, чтобы вместить в себя картину всего мира. Многие, способные на это, перестают замечать детали. Майкрофт Холмс не позволил бы себе подобную неаккуратность. Все детали имеют значение. Но иногда они нужны для того, чтобы ими торговать. Человек, стоящий к нему спиной, об этом знает. — А вот и дьявол из зеркала, — говорит он. Майкрофт холодно склабится: — Я полагал, мистер Мориарти, что в своем захватывающем выступлении вы имели в виду себя. Тот оборачивается, разбитый рот в подсыхающих корках медленно ползет к ушам, как красный червяк. Его глаза кажутся неестественно черными, будто не отражают свет, и огромными изнутри. Солнечная система, лишившаяся звезд и планет. — Ну что вы, мистер Холмс, — произносит он светским тоном, — разве я бы стал так себе льстить. Потом делает странный взмах рукой, словно тянет за что-то. — Следующая остановка — предательство! — счастливо провозглашает он. — По вагонам! Чух-чух-чух-чух! — Заткнитесь, — шипит Майкрофт. — Иначе я задушу вас собственными руками, и не думайте, что я не смогу. — Неужели? — Мориарти приподнимает бровь в пародийном изумлении. — Тогда вы менее занудны, чем мне казалось. Всегда рад ошибиться на этот счет. Только не знаю, чем вам поможет мое убийство. Вы можете задушить меня собственными руками и трахнуть мой труп собственным членом, информации у вас от этого не прибавится. Хотя я, безусловно, буду посмертно польщен. Майкрофт небрежно прислоняется к стене, скрестив руки на груди. — Начинайте говорить о деле. Вы же хотели, чтобы я вас слушал. Так привлекали мое внимание, разве что записок любовных не посылали. — А я смотрю, вы не покраснели, — одобрительно замечает Мориарти. — Насколько я понимаю, вы — не девственник, в отличие от Шерлока? В каких позах предпочитаете любимых питомцев? Снизу как лишнее напоминание о вашем положении в обществе или сверху, чтобы иметь возможность отдохнуть хотя бы в постели? Я слыхал, властные мужчины любят, когда над ними доминируют. Ваш случай? Любите передать хлыст кому-нибудь в руку? Майкрофт раздраженно заводит глаза к потолку. Эта игра начинает его утомлять. Он и без того слишком долго наблюдал за стеклом отталкивающее зрелище работы грубых инструментов, тогда как сам предпочитает скальпель. — Это все, на что вы способны? — разочарованно протягивает он. — Дешевые скабрезности? А ведь, судя по досье, вы определенно старше двенадцати лет. Джим Мориарти смеется как человек, который так и не вспомнил, как это нужно делать, поэтому выучился заново на свой лад. — Вы мне нравитесь, мистер Холмс. — Его рубящий ирландский акцент почему-то выбирается на поверхность при этом фамильярном откровении, настоящем или фальшивом: — Особенно ваш шикарный выговор. С такой артикуляцией можно нести любую ахинею и все равно казаться умным. — Следующая станция — скука. — Майкрофт смахивает несуществующую соринку с пиджака, она падает на пол рядом с выбитым зубом. — Назовите другую станцию, мистер Мориарти. — «Уоррен-стрит», «Овал» и «Шепердс Буш». Кровь варится в венах быстрее, пульс переходит на бег, чух-чух-чух-чух-чух… — Организация, дата, время? Джеймс Мориарти вытягивает вперед шею, словно змея, его черные глаза готовы всасывать. — Сколько лет было Шерлоку, когда он провел первый химический опыт? Отступать поздно. И математически невозможно. — Четыре, — отвечает Майкрофт. Джим Мориарти хлопает в ладоши. Вертится вокруг своей оси, раз, и другой. Его бледная кожа запекается от удовольствия. — И? — требовательно выдыхает он. — Соляная кислота и аммиак. — И? — Надышался хлоридом аммония и его стошнило. — Как ему позволили с этим играть? — Играть? — усмехается Майкрофт. — Кроме того, как вы, вероятно, догадываетесь, он ни у кого не спрашивал разрешения. — А набор юного химика принадлежал вам, — произносит Мориарти без вопросительной интонации. — Вы всегда были таким заботливым старшим братом? — Организация, дата, время? — повторяет Майкрофт. — Аль-Каида, пятнадцатого июля, восемь пятьдесят, девять сорок семь. — И? — Когда у него случился первый передоз? — В двадцать три года. Время, мистер Мориарти? — Десять ноль одна. Морфий или кокаин? — Еще, — требует Майкрофт Холмс. — Назовите еще. Ваша очередь. Джим корчит математически невозможную гримасу: — Мы играем по правилам? — А мы играем? — А вы еще не заметили? — Нет. — Врунишка, — Джим грозит ему пальцем. — Семейная черта. Морфий или кокаин? — Оба! — выплевывает Майкрофт. — Неонацистская организация «Комбат-18», пятое августа. Во время его загула в Нью-Йорке? — Да. Место и время? — Железнодорожные пути «Илинг Бродвей», восемнадцать двадцать пять. Вы лично возвращали его домой или посылали своих тупоголовых амбалов? — Посылал свою личную помощницу. — Как трогательно, — ухмыляется Джим. — Истинное проявление братской любви. — Ваше ценное мнение по этому вопросу будет учтено. — Майкрофт склоняет голову на бок. — Что-то еще собираетесь мне сообщить? — А вы? — Напомню, что сейчас опять ваша очередь. — Вы все-таки зануда, мистер Холмс. — Что ж, в таком случае… — Майкрофт опускает руки и поправляет пиджак. — Я пришлю кого-нибудь вас развлечь. — И опять будете смотреть? — У Джима большие-пребольшие красные зубы. — Вас ведь подташнивает при виде крови, не так ли? — Только не вашей, — отрезает Майкрофт. — Всего хорошего. Слова летят ему вслед резиновыми пулями: — «Настоящая ИРА», двадцатое сентября. Майкрофт оборачивается: — Время и место? — Вы подчищаете за младшим братиком все дерьмо, но я не сомневаюсь, что его арестовывали хотя бы раз. Когда и за что? Майкрофт стискивает губы и кулаки. Мориарти хлопает по-детски невинными ресницами. — Когда и за что? — повторяет он. Молчание грузнеет. — Нет, — наконец, отвечает Майкрофт. — Да, — ласково говорит Джим. — Если вы хотите узнать то, что хотите узнать, придется, как следует, поворошить грязное белье. — Откуда мне известно, что вы говорите правду? — А откуда это известно мне? — Черный глаз лихо ему подмигивает. — Доверие — ключевая основа любых взаимоотношений. Родители не учили вас дружить с другими ребятишками? Бедные мальчики Холмс… — У меня больше оснований сомневаться. Вы — преступник. — А вы — политик. Единственная разница между нами в том, что я не признаю никаких правил, а вы играете по тем, которые сами придумали. Признайтесь, Ледяной Человек, только между нами… — Мориарти ступает бесшумно и подходит так близко, будто собирается наброситься, ударить или поцеловать, розовый кончик языка скользит по разбитым губам, у температурного напева красный металлический привкус: — Вам, такому большому, такому знающему, не бывает тесно в таких малюсеньких рамках? Вы никогда не испытываете желания нарушить правила? Беззвездная Солнечная система сверкает чернотой, ворочаясь в собственном, не отраженном блеске. «Ему в самом деле это нравится», — понимает Майкрофт. Он смотрит на дорожную катастрофу. Она ужасает его. Он не может отвести от нее взгляд. Или не хочет отводить, но понятия в данном случае синонимичны, хотя и не с точки зрения грамматики. Джим Мориарти внезапно резко отходит от него и усаживается на краешек стула. Его лицо словно стирается. Он принимается болтать ногой, насвистывая что-то немелодичное, скомканное и бессмысленное, роняя на румяный пол крошево звуков. Он смотрит прямо перед собой, в ту реальность, которая является им. «Эвр». Имя отдается в груди пропущенным сердечным ударом. Пробел существования. «Эвр». — Ты такой смешной, когда взрослый, — сказала она ему, когда ей было пять лет. — Прости? — Что такое «простить»? — Забыть в своем сердце. — Не глупи, Майкрофт. Сердце — это орган, оно не умеет забывать. Сухой воздух сладко гноится. Здесь пахнет безумием. «Чьим?» — думает Майкрофт. «Где?» — спрашивает кто-то в его голове. — Не хотите немного раскрепоститься? — очнувшись, предлагает милый Джим, всегда готовый облегчить чужое бремя. — Расстегнуть парочку пуговиц? Вы слишком зажаты, это вредно для здоровья. Я могу вам помочь. — А я могу забыть вас в этом месте навсегда. — Если я отсюда не выйду, на каждый случай, о котором я поведал, придется в десять раз больше, погибнут тысячи добропорядочных овец, чей загон вы так доблестно охраняете. Майкрофт Холмс научился решать такие простейшие арифметические задачи в возрасте двух лет. — 2003 год, нарушение общественного порядка в состоянии наркотического опьянения, — говорит он. — Полдень, здание МИ-6, — кивает Мориарти с крайне озабоченным видом. — Ожидаются атмосферные осадки. Будьте осторожны, чтобы не задело во время стрельбы из гранатомета, Шерлоку плевать, а вот мне будет вас не хватать. — Об этой планируемой акции мне известно, — лжет Майкрофт. — Сообщите другую информацию взамен. — Ничего вам неизвестно. — Откуда такая уверенность? — Потому что я только что это выдумал. Хотел проверить, в какой момент вы начнете врать. Но поздравляю, лицо вы держите неплохо. — Остальные случаи тоже выдумали? — А вы? — Ясно. — Майкрофт шагает к двери. — Что ж, я вас покидаю. Но обязательно вернусь. Когда у вас ни одной целой кости в теле не останется. — Я похож на того, кого можно так легко запугать? — Вы думаете, я вас просто пугаю? — Вы разве не слышали, что я сказал насчет гибели невинных овечек? — А я похож на глухого? — Я считал, что вы обладаете высокими моральными принципами. — Сожалею, но вас жестоко дезинформировали. — Вы знаете, почему я не убиваю вас прямо сейчас, мистер Холмс? — Вы хотите, чтобы я стал свидетелем того, что вы задумали сделать с Шерлоком. Мориарти весело прищуривается: — Может, я выбрал не того брата? В ваш ум можно влюбиться. — Не стоит. — Почему же? Майкрофт сегодня — дьявол, и ему позволены дьявольские улыбки:  — Я заморожу ваше сердце. Резиновый рот Джима Мориарти изгибается и лопается, огромная, непристойно алая капля вспухает на нижней губе. — Какой накал страсти! — восклицает он своим вертлявым фальцетом. И подпрыгивает, и подпрыгивает, и подпрыгивает: — Даже сексуально, вы не находите? Давайте объединим усилия и вместе взорвем этот унылый мир! Поверьте, так будет гораздо веселее, чем его спасать. Заскакивайте в мой поезд, мистер Холмс, чух-чух-чух-чух! Он — токсичное существо, отравляющее одним своим присутствием. Майкрофт, наконец, понимает, что находит в Мориарти его брат. — Я не заинтересован, — отвечает он. — Возьмите себя в руки. Мориарти слушается. Он кладет ладонь себе между ног. И сжимает. — Так? — мягко спрашивает он. — Я полагаю, что я — что-то новое? Ваш брат определенно считает меня чем-то новым. Дыхание на миг застревает в горле, но этого следовало ожидать. Майкрофт и ожидал. С самого начала. Он раздраженно поджимает губы. Качает головой. — Мистер Мориарти, я — старший брат. Я имею дело с Шерлоком всю свою жизнь. Меня крайне сложно впечатлить детскими выходками. Джим перестает дотрагиваться до себя. Опускает руки по бокам, они падают почти безвольно. — И все-таки я попытаюсь, — произносит он задумчиво. В его тихом голосе зреет обещание. — Конечно, — соглашается Майкрофт. — Иначе я был бы разочарован. Это едва ли ни первая правдивая вещь, которую он озвучивает в зеркальной комнате. Прочие были лишь вариациями на тему правды. Джим это знает, поэтому на долю секунды они улыбаются друг другу обнаженными, ничего не скрывающими улыбками и вместе падают в беззвездной космической черноте потому, что их отторгает земля. — Начнем заново, — предлагает Майкрофт. Когда он покидает камеру, у него ноют виски, и болезненно колет в отяжелевшем затылке. Ему потребовалось на это больше суток, но он получил информацию государственной важности. Он предал своего брата. Он прекрасно провел время за пределами аквариума с золотыми рыбками. Он провинился перед своей семьей и за это придется заплатить. Дороже всех заплатит Шерлок, которого он оберегал всю свою жизнь. Он смертельно устал. Он хочет повторить встречу с Мориарти. Он ни за что ее не повторит. У него в голове едет по кругу поезд с черными фарами и сигналит речитативом гангстерского рэпа на мелодию Иоганна-Себастьяна Баха: «Чух-чух-чух-чух». На юбилей дяди Руди в Лондон они тоже отправились на поезде, в котором Шерлок очутился впервые, придя в неукротимый детский восторг, удесятеренный его способностью безоглядно влюбляться во все, что удерживает его внимание дольше пяти секунд: шум колес и запах резины, собак, скрипичную музыку, запутанные преступления, чей-то сверкающий ум или героин. Шерлок, сияя засеребрившимися глазами, торжественно объявил, что собирается стать машинистом поезда и исчез, по всей видимости, отправившись в его кабину, чтобы в подробностях выяснить, какая квалификация требуется для этой работы. Родители отреагировали на его пропажу лишь спустя час и всполошились, бестолково забегав по соседним купе. Майкрофт вздохнул, отложил в сторону «Рассуждения о метафизике» Лейбница и отправился на поиски младшего брата. Как он и предполагал, Шерлок досаждал машинисту, которому никак не удавалось выгнать назойливого мальчишку, атаковавшего его вопросами: — А какой здесь стоит двигатель? А какие еще бывают двигатели? А на сколько прогибаются рельсы после маршрута? А здесь есть воздушная подушка? Из чего сделана воздушная подушка, неужели действительно из воздуха, нет, такого не может быть, я сказал глупость, стыдно, нельзя быть глупым, в каких случаях нажимают вон ту желтую кнопку, я не вижу, что там написано, высоко, но это не пожарная, пожарная была бы красная. — Он заметил Майкрофта и едва не подпрыгнул в оживлении, дернув брата за руку. — Посмотри, посмотри, что там, я не могу разглядеть, ты видишь, видишь, скажи, что это не пожарная! Узнать, что «там» написано, и что он не ошибся в своих выводах, было для него жизненно необходимым. Майкрофт прочитал надпись, извинился перед машинистом за причиненное беспокойство, выдержал его сочувственный взгляд с подходящим к случаю выражением лица и, удерживая на всякий случай Шерлока за худенькие плечи, отвел его обратно в купе, объясняя по дороге, что нельзя так бесцеремонно приставать к людям, особенно, когда они находятся на ответственном посту и выполняют работу. — Ты меня понял? — Да, — отвечал Шерлок, это означало «мне все равно», и Майкрофт чувствовал признательность к брату за то, что он прост, понятен и прозрачен, как его истекающие восторгом глаза, и все двери, ведущие в его реальность, распахнуты настежь. Перед входом в купе он остановил Шерлока, дернувшегося к двери просто потому, что ему требовалось все время куда-то бежать и практически не интересовало — куда именно, главным был порыв. В его животе словно был встроен крюк, за который его тащило на невидимой веревке вперед. — Шерлок, не убегай больше вот так, никого не предупредив. Иначе мама с папой будут за тебя волноваться. Хорошо? Ты ведь не хочешь, чтобы они волновались? Ну, что ты молчишь? — Хорошо-хорошо, больше не буду, не приставай. — Ворох темных кудрей закачался быстрее, чем шатающийся вагон, а потом резко застыл, и Майкрофта сразил тот внимательный взгляд, который преследовал его в кошмарных снах, где огонь подъедал по краям ночь: — А ты разве не будешь за меня волноваться? — спросил Шерлок странным звенящим голоском с остро заточенными краями. — Конечно, буду, — ответил Майкрофт. — Помнишь свой первый химический опыт, когда родители подарили тебе набор? Я очень за тебя испугался, когда ты все поджег. — Тогда почему ты сейчас исключил себя из числа волнующихся? — Ничего подобного. — Нет, исключил. — Тупое ослиное упрямство расписалось на бледной мальчишеской физиономии. — Ты ведь именно это и имел в виду, когда сказал только про маму с папой. Я сразу догадался! — Не говори глупостей, — разозлился Майкрофт. — Что за дурацкие фантазии и нелепые домыслы? — Я не дурак! — Шерлок топнул ногой. — И всегда догадываюсь верно. — Ты очень глупый маленький мальчик! — А ты — жирный! — Но я-то уже худею, а ты так и останешься идиотом! Они сладостно и привычно орали друг на друга, пока на шум за дверью не выскочили родители, пузырясь от радости, что Шерлок нашелся и поклялся больше не сбегать из их любящих объятий. Он сбежал сразу же по прибытию в Лондон, это обнаружил Майкрофт, когда на вокзале, в галдящей одной глоткой многотысячной толпе, вдруг стало тихо. Шерлок всегда производил столько шума, что его отсутствие было невозможно не заметить. Сейчас, Майкрофт был уверен, братец ринулся к ближайшему газетному киоску или стенду, чтобы выклянчить бесплатно, стащить или приобрести на карманную мелочь газету с объявлениями о найме. Прочитав, он узнает, что в его возрасте не примут на работу машинистом поезда, поэтому его можно будет отыскать по свежему газетному следу, он помчится вперед и станет рвать от отчаяния и злости бумагу на ходу, бросая клочки под ноги, будто хлебные крошки из детской сказки о Гензеле и Гретель, будем надеяться, что он не наткнется на злую ведьму, которая заманит его в пряничный домик, только поклялся и сразу же сбежал, неуправляемый, невозможный, безответственный глупый мальчишка, может быть, он пытался этим чего-то добиться… — Майкрофт, — мама умоляюще посмотрела на него, такие же светлые глаза, но другого оттенка: — Ты найдешь его? Ему было четырнадцать лет. Он успокаивающе похлопал ее по руке, чувствуя себя большим, значительным, знающим и то, как у него трескается от улыбки лицо, которое теперь придется склеивать, и это никогда не кончится. — Да, — сказал он, — найду.