Обратная сторона Луны

Время как будто остановилось на удушливой волне августовского ветра. Солнце выжигало поля и холмы, и от цветов остался иссушенный до соломы луг. Только несколько багровых полевых маков, иссохшие лепестки которых крошились в руках, напоминали о том, что несколько недель назад этот холм был ярче восходящего солнца. Бледная кожа Луны сгорела несколько раз, и сейчас держалась на теле пересушенной бронзовой коркой. Стянутой и шершавой, такой тонкой, словно она была готова лопнуть в любое мгновение. Отец уехал в Чили, бороздить вулканические кратеры в поисках редчайших лавоядых гекконов, которыми можно было заменить пресловутых соплохвостов, и мне, как крайне болезненному ребёнку пришлось оставаться в Англии. И просто как ребёнку — на иждивении у сердобольных соседей. Вот только невысказанный конфликт между мною и шестым Уизли выплеснул столько масла в огонь, что тот, не стесняясь старших, высказал всё, что думает, как только мы с отцом переступили порог Норы. Мне казалось, что в тот момент пухлые щёки миссис Уизли румянец прожжёт до кости. И в тот момент, когда мой отец вежливо, но сухо отказывался от помощи в моём содержании, я катастрофически не могла понять, что случилось с тем Роном, с которым мы держались за перья феникса. В его глазах плескалась такая чистая ненависть, что мне вдруг стало удивительно холодно тем жарким летом. Холодно от ледяного отклика ненависти, родившегося в моём сознании ответом на его взгляд. — Я был лучшего мнения о воспитании твоих детей, Молли, — отец говорил с таким искренним разочарованием в голосе, что миссис Уизли, казалось, вот-вот сгорит со стыда. — Тебе стоит напомнить своему сыну, что его сестра жива именно благодаря этой «подлой слизеринской суке». Когда отец злился он был удивительно похож на старшего Малфоя — те же платиновые волосы, те же идеально правильные, словно вытесанные из мрамора, черты лица, тот же холод в светлых, как стеклянное крошево, глазах. Он, резко и крепко сжав мою ладонь, развернулся так резко, что волосы на мгновение закрыли его лицо, а в следующее мгновение мир дрогнул и взметнулся вихрем вокруг меня. Он аппарировал. Меня скрутило и вышвырнуло, кровь ударила по вискам и вмиг онемели руки, и то, что отец всё ещё держит меня за ладонь, я ощущала только по боли в плече. В глазах плясали тёмные точки, но в колени впивалась щебёнка и руку тянуло вверх — значит, я всё же упала. Голова кружилась так, что я совершенно не чувствовала пространства. — Прости, Луна, — тёплые руки папы коснулись моих щёк и убрали с лица волосы, стирая выступившую на лбу испарину. — Прости, любимая моя, я совершенно не контролировал себя в тот момент… какой же паршивый мальчишка… Прости, Луна, прости… Сквозь помутневшее сознание я слышала взволнованный женский голос, и снова прогорклый вкус чабреца и полыни с холодной водой привёл меня в чувства. Мрачная пелена с глаз медленно спадала, но картинка оставалась нечёткой и совершенно размытой, словно мне на глаза натянули целлофановый пакет. — Великий Один! Ксенофилиус, ты ведь знал, что малышка плохо переносит такое! — возмущались тем же мягким женским голосом, который, после зычного и резкого тона миссис Уизли казался удивительно спокойным, даже оставаясь таким взволнованным. — Гвендоллен, честное слово, я не осознавал, что я делаю… — сокрушался отец, не переставая поглаживать меня по голове. Горечь полыни почти пекла сухие губы, но от неё мне становилось немного легче. — Я никогда не думал, что Молли позволит своим детям говорить так… так… — Подло, — резко сказала вместо него женщина, лишив отца труда подбирать слово. — Впрочем, когда у тебя семеро детей, только Локи ведает, какая тьма может селиться в их мыслях. Проходи, Ксенофилиус, и малышку не лишним будет усадить в кресло. Не стой на пороге. Мир пошатнулся как-то слишком резко, и я не заметила, как безвольно откинулась моя голова, когда отец поднял меня на руки и быстро, слишком быстро куда-то пошёл. Мир понемногу обретал границы, и я смутно начинала чувствовать, что та сторона, к которой так тяжело тянет мою голову — это низ. Это странное, абсурдное понимание вдруг стало якорем, за который я смогла зацепиться. — Прости, что я к тебе с такой просьбой, Гвендоллен, но после этого вы единственные, кому я могу доверить свою Луну, — тихим и надломленным голосом проговорил отец, и я вдруг оказалась на чём-то мягком и бархатном. — Позволь угадать: тебе нужно на край света, а малышка не вынесет переноса? — с какой-то странной, почти ироничной насмешкой ответила ему та, которую он называл длинным и странным именем. — Избавь меня от своих предисловий, Филис, я смогу присмотреть за твоей дочерью. В любом случае Амос всегда хотел себе дочь вместо сына — так пусть испытает своё короткое счастье. — Спасибо! Спасибо, Гвен, — от облегчения в голосе папы мне и самой стало немного спокойнее. Чуть приоткрыв глаза, я несколько раз моргнула, цепляясь затуманенным взглядом за тёмно-синий отцовский плащ, и только потом увидела рядом с ним высокую стройную женщину. — Её вещи в этом чемодане, там сразу всё к школе и немного летних, ещё книги и одеяло, Луна даже летом спит только под ним. — Полно тебе, — отмахнулась она, расслаблено разминая кисти рук. Наверное, перед тем, как отец перенёс нас к ней на крыльцо, Гвендолен занималась хозяйством и мы оторвали её от дел. — Стало, я своего сына воспитать смогла, и с твоей справлюсь. — Спасибо тебе! — снова проговорил отец, и присел передо мной на колени, заглядывая в лицо с грустью и сожалением. — Прости меня, малышка моя, следующее лето я обещаю провести только с тобой. Люблю тебя, маленькая. Всё будет хорошо… И, бегло, но крепко обняв меня, он вышел из дома таким резким шагом, словно боялся в любую секунду остановиться и не найти в себе сил уйти. Ему было сложно оставлять меня. Мне… я успела полюбить его, и сейчас в горле стоял тугой ком из слёз, который я не могла проглотить. Женщина, названная Гвендоллен, подошла ко мне и присела на диван рядом. Её руки были холодными и гладкими, и когда она прикоснулась ко мне, проведя ладонью по волосам, всё внутри откликнулось будоражащей волной. Кажется, Луна слишком сильно скучала по своей маме, раз так отзывалась на простое касание. Она погладила меня по голове, уложила на подушку — их диван был таким широким, что я поместилась на нём, как в настоящей кровати, — и накрыла сверху тяжёлым плотным одеялом, которое всегда действовало на меня, как снотворное. Глаза закрылись сами собой, и последним, что я услышала перед тем, как провалиться в сон, было: — Тебе лучше поспать, малышка. Вечером будет лучше.

***

Я проснулась от лёгкого сладкого запаха, но долго ворочалась, не открывая глаз. Под одеялом было тепло и уютно, но в доме воздух был удивительно свежим для жаркого августа. Из соседней, смежной с гостиной, комнаты слышались приглушённые разговоры и тихие цоканья кружек о блюдца — так звонко может звучать только фарфор. — Привет, Луна. От неожиданности я дёрнулась и резко открыла глаза, испуганно оглянувшись. Мальчишка, сидящий в кресле рядом со мной, посмотрел на меня и рассмеялся, поставив кружку с чем-то на журнальный столик. — Я сделал тебе чай, — голос у него был хрипловатым, но мягким, как будто совсем недавно сломался, но он выглядел на несколько лет старше меня самой. — Возьми, мелисса отлично перебивает полынь. Аргумента хватило, чтобы я протянула руку к кружке и, схватив её обеими руками, жадно выпила чай до последней капли. Он не соврал — чай, и правда, смог перебить прогорклый привкус, почти въевшийся в губы. — Откуда ты знаешь? — Я в детстве тоже плохо переносил аппарацию. Потом привык, ты тоже со временем сможешь освоиться. Это часто случается с детьми, поэтому нас и учат ей только после семнадцати. — Мне все говорили, что дело в анемии. Он пожал плечами, как будто совершенно не удивился теории, но ответил почти равнодушно: — По большей части, скорее, в магии. Она у тебя ещё не устоялась и не может стабилизировать тело, а из-за анемии, ты, вероятно, просто сложнее переносишь такое и дольше восстанавливаешься. — Откуда ты всё это знаешь? — Моя бабушка была старшим медиком в Мунго, она много рассказывала. А я никогда не жаловался на память. Это, кстати, одна из причин, почему я тебя запомнил, — говорил он медленно и спокойно. — Пожалуй, стоит представиться. Меня зовут Седрик, мы виделись с тобой на рождественском вечере шесть лет назад. Его не помнила даже Луна, но этот парень смотрел на меня с таким взглядом, с каким соседи смотрят на детей, которые взрослели у них на глазах. Мне от такого взгляда было немного неловко, и я неосознанно потянулась к пустой кружке, в которой вдруг снова оказался горячий чай. — Извини, что смутил тебя, — протараторил он, чуть взмахнув руками, словно в попытке меня успокоить, но буквально сделал этим только хуже. — Лучше мне, наверное, позвать родителей. Посиди пару минут, хорошо? Я чуть прищурила глаза и спрятала лицо в кружке, медленно потягивая сладкий зеленый чай и провожая долговязого парня долгим и тяжёлым взглядом. Что-то в его приветливом поведении казалось мне непривычным и неестественным… Возможно, я просто слишком привыкла к ненависти и предрассудкам. Или я просто слишком привыкла к своему сплочённому Слизерину, замкнувшем круг на самом себе. В любом случае, когда я случайно наткнулась взглядом на темное окно, в стекле удивительно чётко отразились мои глаза. Глаза загнанного в угол волчонка. И от этого стало почти смешно.