параллельность

Bebe — Cocaine

      Пробуждение не радует. Голова раскалывается, сухие губы зудят, связанные руки вовсе не чувствуются, обрываясь чуть ниже локтей. И трясёт.       Трясёт, будто тащат волоком через пороги, и если бы не резкий запах бензина и дребезг металла под спиной ни за что не догадаешься, что это кузов какого-то автомобиля. Нацу мысленно перечисляет все знакомые фургоны, пока на особо большой колдобине не впечатывает затылком в твёрдый бортик.       — Чёрт! — вылетает автоматически и так же неосознанно всё внутри замирает в предчувствии опасности.       Больше не трясёт. Кто-то шумно раскрывает дверцы и дёргает на себя. В глаза ударяет яркий свет, разглядеть за ним очертания довольно большого дома требует усилий, ещё больших — удержаться на ногах. Локоть уходит назад, на чужое дыхание, инстинктивно.       — Тихо, босс! Я ведь могу и ответить, — обжигает цепкой хваткой.       Гажил, понимает Нацу и неожиданно для себя успокаивается.       — Иди и поговори с ней, — Грей выступает из тени раскидистого дерева, прикуривая на ходу. А ведь клялся, что бросил.       — Мне нечего ей сказать.       Правда нечего.       — Тогда извинись.       Нацу извинился бы — за каждое случайное слово, неслучайный взгляд, постыдные мысли и не менее грязные мечты. Только ноги не двигаются, будто вросли в дорожку. Их приходится отрывать с усилием, но сил хватает лишь до зарослей алых роз.       Нацу знает — за ними выбеленный солнцем фасад, в прозрачной глади стеклянных граней должно быть играют отсветы заката. Когда-то он был тут дорогим гостем, теперь подглядывает в окно, как вор. Чужой праздник слепит, глушит, душит, смазывая реальность в кишащий клубок смутных силуэтов и теней, параллельных насквозь и безвозвратно.       Геометрия жизни проста и понятна. Вот он, Нацу, — просто точка. Там, за прочерченной кем-то незримым чертой, Лексус и Люси — круг сомкнутых рук. Вместе они та самая идеальная пара, какие сияют с глянцевых обложек модных журналов.       Она любит его.       Правда любит.       Нелюбимым так вслед не глядят.       Отступить бы.       Под ногой предательски трещит, будто садовая дорожка усыпана осколками стекла. Люси поворачивается, оживая совсем другой улыбкой — неуверенной, кривой, беспощадно настоящей.       — Нацу? Босс! Мистер Драгнил! — она торопливо догоняет. Касается самыми кончиками пальцев, заставляя остановиться и обернуться. Карие глаза вспыхивают неподдельной радостью.       Как Нацу это развидеть?       Как забыть её улыбку, взгляд, пальцы?       — Извините. Я знаю, я всё испортила, — она опускает голову, не отпуская руку. Второй судорожно сжимает тонкую ножку бокала. Нацу слышит, как он звенит, боясь разбиться.       Он тоже боится — разбить.       — Кому испортила?       — Всем! Я думала, я хотела…       Нацу не знает, как помочь — ей, себе, задохнувшимся в небе китам. Пальцы срываются к выбившейся пряди.       — Я хотела добиться чего-нибудь сама, понимаете.       Нацу понимает.       — Но я ни на что не гожусь, Лексус прав. Извините, Нацу, вам пришлось со мной возиться через силу. Я ведь вам сразу не понравилась.       — Ты мне сразу понравилась. И нравишься.       Люси дёргается, как от удара. Нацу чувствует свист опускающейся гильотины, но так долго гложущие слова вырываются снова.       — Люси, я…       — Не надо, пожалуйста, не надо.       Она закрывает подрагивающей ладонью рот. Господи, как одуряюще пахнет её кожа!       — В декабре я выхожу замуж.       Подобное не говорят таким лихорадочным шёпотом, подобное кричат на каждом углу, сверкая каратами обручального кольца.       Люси теребит бриллиант, будто тот давит.       — Лексусу это не мешает, — Нацу должен был промолчать, он всё равно параллельный, но нужно вдохнуть, хотя бы вдохнуть, иначе разорвёт всю грудь.       — Он не такой, — Люси не прячет взгляда, тот тусклый и отчаянный.       — А какой?       Нацу знает ответ.       — Он ведь не мог? — она смотрит-смотрит-смотрит! Так смотрят, когда боятся потерять.       Нацу терять нельзя.       — Не мог, Люси, — н е д ы ш и т с я. — Конечно, не мог.       Чёрными точками осыпается мир, где-то в груди болтается комок боли.       Нацу улыбается, должен улыбаться, чтобы она поверила, на самом деле сжимает до хруста челюсти. И резко выдыхает, выпаливая едва ли не в багровое лицо запыхавшегося Лексуса:       — Жду тебя завтра к девяти. Не опаздывай.       Осознание приходит поздно, слишком поздно: Люси — не параллельная, Люси — кислородный шланг. Чуть в сторону — асфиксия.       Вдох-выдох.       Кружится голова.       Это навсегда.       — Я приду!       Н а в с е г д а.       Точка пересечения удаляется с каждым шагом в блестящее завтра.