Время Авгура

6/18 Когда-то дом выкрасили в белый, но с тех пор красная пыль прочно въелась в доски. Коричневым налётом ослепило окна, рассохлась веранда, птичьи черепа, свисавшие с потолка на длинных нитях, сухо постукивали друг о друга на ветру. Стоило Персивалю ступить на крыльцо, как перестук замер и все костяные клювы повернулись к нему. Человек, сидевший в кресле-качалке, закинув ноги в пыльных сапогах на перила, не шевельнулся. Ковбойская шляпа закрывала его лицо, но Персиваль знал, что он не спит. – Тебя видно за три мили, – наконец донеслось из-под шляпы. Знакомый скрипучий голос, знакомая манера лениво растягивать слова. – Весь в белом, как апостол. Я уж подумал, что смерть пришла за мной. – В Аризоне слишком жарко для чёрного, – Персиваль мог бы рассказать, чего стоило держать белый костюм и мантию чистыми в крошечном городке на краю пустыни, но вместо этого присел на край перил, предварительно стряхнув красную пыль. – Добрый вечер, шеф Фонтейн. Фонтейн убрал шляпу с лица. За десять лет он почти не изменился, разве что седина в буйных волосах стала снежно-белой, и солнце изрезало загорелое лицо новыми морщинами. Маленькие голубые глаза под тяжёлыми веками смотрели всё так же пронзительно, видели насквозь. За двадцать лет Персиваль прошёл путь от самоуверенного младшего детектива до главы магической безопасности, но шеф навсегда остался его шефом, всевидящим и всезнающим. – Здравствуй, сынок. Ну что, спас мир? Персиваль скроил кривую ухмылку. У Фонтейна была омерзительно хорошая память: двадцать лет пролетело, а он так и не перестал издеваться над неосторожно брошенной фразой начинающего аврора про спасение магического мира от маггловской угрозы. Сам он с удовольствием забыл бы про это, но шеф не давал. – Делаю что могу. Он обернулся. Закатное солнце опускалось за холмы, в пустыню, и длинные тени пасущихся лошадей гарцевали по земле. – А где фестралы? Фонтейн щёлкнул пальцами, и на скамье рядом с ним появился запотевший кувшин, а за ним и пара стаканов толстого стекла – видимо, для гостей. – Какие ещё фестралы? МАКУСА запрещает разводить магических тварей. Да и зачем они тебе? Рану надо лечить, а не раздирать. Персиваль нахмурился. В поезде он думал, хочет говорить об этом с шефом или нет. Но так и не решил. – Я не ранен. Сейчас я здоров как никогда и вижу ясно как никогда. Магическому сообществу нужна помощь, не мне. – Они не любят разговоры о войне. Никто их не любит, это естественно, но ты всё не можешь смириться с тем, что они не любят тебя. Именно тебя. Никогда теперь и не полюбят, Грейвз. Кувшин сам разлил лимонад по стаканам, но Персиваль не стал пить. Он наблюдал за птичьими черепами, крутящимися как флюгеры, но каждый в свою сторону. – Вижу, газеты вы выписываете. – Ну надо же с чем-то ходить в сортир, – Фонтейн взял подлетевший стакан и опрокинул залпом, даже не поморщившись от холода. – "Один раз герой", читал, как же. Интересная статейка, мол, вы, отличившиеся на Великой Войне, хотите ещё одну, потому что без хорошей драки вы недовольные неудачники, а вот в гуще боя – герои. Только мистер Поуэлл, который это писал, явно с тобой не говорил. Узко мыслит. – Вы тоже считаете меня параноиком? – Персиваль попытался обратить это в иронию, но вышло плохо. – Нет. Ты как пёс, который воет, зная, что землетрясение вот-вот начнётся, но хозяева ничего не чувствуют и велят ему заткнуться. Я видел такое у Вундед-Ни. Я много видел у Вундед-Ни… Он умолк, провалившись в воспоминания. Персиваль не торопил. Наконец шеф вынырнул обратно. – Любовь, она развивает интуицию, а ты любишь эту чёртову страну, Грейвз. – В своё время я много по ней ездил благодаря вам. Персиваль ещё помнил, как ненавидел эти поездки: дешёвые мотели, реднековское захолустье, сопливая яичница в дайнерах и отвратительная привычка Фонтейна неделями не менять носки. Даже мысль о бесславной смерти от руки какого-нибудь мексиканского контрабандиста не так раздражала, как мелкие неудобства. Но ведь было и другое: тихий снег, падающий на бескрайнее плато, фырканье лошадей за стенами палатки, та семья магов из Луизианы, занявшая бывшее поместье плантатора, их старшая дочь... Беатриче. Её звали Беатриче, и она слишком похожа была на Серафину, чтобы он смог по-настоящему влюбиться. – Что ты ухмыляешься? – ласково спросил шеф. – Уже забыл, как орал, что никуда больше в жизни со мной не поедешь? – На первом же деле вы затащили меня в бандитское логово и нас чуть не убили. Я имел право орать. Он всё-таки попробовал лимонад. Оказалось, что это джин с тоником. – Зато потом прошёл войну без единой царапины. Я помню то дело... только запамятовал, что там было виной всему: проклятое золото ацтеков или город инфери? – Проклятое золото ацтеков превратило Бриджестаун в город инфери, – со вздохом подсказал Персиваль. Он не любил истории из прошлого, но шефу явно хотелось поговорить. – Да... Банда Обадии Крейна перевезла его через границу и спрятала. Никто не знал, где их логово, никто бы не узнал, если б не Бриджестаун. Честно скажу, я не хотел тебя брать, – Фонтейн медленно, с удовольствием принялся набивать индейскую трубку. – Ты же был неуправляемый! Я тебе слово, ты мне два! – Потому что чаще всего это было слово "заткнись", даже если вы оказывались неправы, – Персиваль усмехнулся. На этот раз искренне. – Я из Вампуса, я не мог терпеть подобное обращение. – Я тоже из диких котов, сынок, и знаю, какая дурь сидит в таких, как ты, и как её выбивать. Только поэтому я тебя и взял тогда, понадеялся тебя выправить. К тому же, ты уже тогда говорил дельные вещи, когда не нёс чушь и не пытался показать, что ты дамский угодник, хотя, уж не обижайся, уже тогда видно было, что ковбои тебя интересуют больше, чем кобылки. Что губы поджал? Я тебя вытащил с сеновала из-под Эда, мать его, Чейни, того объездчика гиппогрифов, но ты и после этого мне заливал про своих бесконечных баб. Персиваль не стал спорить. Он никуда не спешил, и расположение шефа было для него сейчас важнее, чем последний поезд. У него появилось ощущение, будто шеф пытается отвлечь его отчего-то или напомнить о чём-то. Иначе зачем он вспомнил ту старую-старую историю? – Это было до того, как мы напали на след Обадии Крейна… а потом какой-то старатель рассказал про Бриджестаун, и в Бриджестауне мы нарвались на засаду. – Я помню, шеф, но… – И я сдался, потому что знал, они приведут нас прямо в своё логово, потому что с Обадией Крейном у меня были старые счёты. Только одного я не учёл: того, что эта песчаная ящерица запретит своим ублюдкам пользоваться портключами и аппарировать, чтоб никто не выследил. Велел им путать следы. Нам пришлось тащиться через пустыню пешком, со связанными руками. Иногда даже бежать за лошадьми, потому что концы верёвок эти черти привязали к сёдлам. Им нравилось иногда переходить на рысь, потому что кто-то из нас двоих обязательно падал. Обычно ты. Ты ещё носил тогда длинные патлы и отказывался их закалывать, пока тот мужик в салуне не схватил тебя за волосы и не жахнул мордой об стол… Персиваль тяжело вздохнул и налил себе ещё джина. – Вы думаете, я действительно приехал из-за фестралов? Для этого у меня есть авроры. Я прислал бы как минимум двоих, и, пока вы развлекаете одного байками, другой на метле отследил бы работника, который прямо сейчас уводит табун подальше в пустыню. Взгляд Фонтейна из добродушного сделался колючим и внимательным. – К чёрту фестралов, Грейвз. Я рассказываю тебе для того, чтоб ты вспомнил. – Вспомнил что? Ожоги от солнца? Или постоянную жажду? Или, может, это великолепное ощущение, когда тебя несколько метров тащат по песку лицом вниз? Я всё помню. – Не только это. Я думал, ты будешь ныть и просить пощады или отключишься по дороге, а ты всё шёл и шёл, стиснув зубы. Лохматый, грязный, весь в язвах от ожогов, а глаза горят от ненависти. И я понял вдруг, сынок, как же ты меня бесишь. Этого Персиваль совершенно не ожидал, но всё-таки смог скрыть удивление. – Это новость. Хотя я до сих пор многим не нравлюсь. – Я хотел тебя уколоть, что ли, или подначить, и сказал: "Смотри, щенок, если не дойдёшь, брошу тебя тут". А ты на меня посмотрел чёрными глазищами и прошипел: "Я не могу сдаться. Я – Грейвз". Персиваль едва удержался от третьего стакана. Эта история до сих пор задевала его сильнее, чем должна была. Наверное, пустынный жар сыграл злую шутку, оживив воспоминания. Красный песок, хрустящий на зубах... – Меня так воспитали. Мои предки – Грейфи, пришедшие на остров с Вильгельмом, и О'Малли, ведущие родословную от туата, это накладывает обязательства. Не знаю, чего вы ожидали. Я раздражал вас аристократизмом? – Нет, – Фонтейн снова вернулся к трубке, которую рассеянно вертел в руках, не раскуривая. – Тем, что не ломался. Изнеженный аристократ должен был сломаться, и тогда я смог бы всем говорить, что эти чистокровные маги никуда не годятся. И чем дольше ты держался, тем сильнее это меня злило. Но после того, как мы выбрались из той передряги, всё улетучилось. Аристократ или нет, ты стал своим. Стал мне как сын, так что прими отеческий совет: вспоминай тот день, когда бежал за лошадью, чтоб только не сдохнуть, а потом вспомни что ты мне сказал, когда мы вышли из шахты, и думай о жизни, а не о смерти. Персиваль нахмурился. – Я не... – Всё. Этот совет не обсуждается. А теперь говори, зачем пришёл. Всю дорогу он сомневался в правильности своего решения. Фонтейн мог измениться в глуши, или остаться таким же, как раньше – Персиваль не знал, что хуже. И всё-таки, как он ни рассматривал эту ситуацию, другого выхода не видел. – Есть ребёнок, который нуждается в помощи, – прямо начал он. – Девочка, сирота из католического приюта. Её магические способности неожиданно проявились, и, прежде чем я об этом узнал, всё зашло слишком далеко. Мне пришлось стереть монахиням все воспоминания о ней, – он старался говорить бесстрастно, но чувствовал, что вот-вот сорвётся и начнёт умолять. – Девушки, у которых она временно живёт, не смогут её содержать. Из девочки выйдет сильная волшебница, но ей нужен надёжный опекун, а вы самый надёжный человек из всех, кого я знаю. – Вот как... – Фонтейн раскурил трубку, не отрывая взгляд от горизонта. – А тебе-то что с этого? Дети-маги – забота Ильверморни. – Я... косвенно виноват в гибели её родных. Не совсем ложь, не совсем правда, но ему полегчало, когда он признался в этом. – А, всё ещё разгребаешь за Гриндевальдом, – непонятно было, уважает шеф такое решение или разочарован. – Может, это для тебя не самый плохой способ справиться. – Справиться с чем? – С собой, – Фонтейн выпустил в темнеющее, лиловое небо струйку дыма. – Для тебя, для меня. Моя девочка присматривает за мной из мира духов, я иногда вижу её, Грейвз: она оленёнок, играющий среди других оленей. Я запрещаю себе смотреть туда слишком долго. Может, то, что ты пришёл с такой просьбой - это знак. Вези эту свою Поллианну сюда, посмотрим, что из этого выйдет. Персиваль всё-таки налил себе третий стакан. Шеф действительно изменился. Он жил на пустоши, среди духов и историй, сам себя изгнавший в огромную тюрьму без стен и крыши. Ему нужен был кто-то живой рядом. – Вы даже не спросите, кто она? – Она из Бэрбоунов, сестра того погибшего мальчика, иначе ты бы так осторожно ко мне не подъезжал. Дети не отвечают за грехи старших. Но ты хотел попросить ещё о чём-то. Проси. Это было сложнее. Но так же необходимо. – Ваша шаманская татуировка, шеф. Она нужна мне. Фонтейн медленно поднялся. Он был выше, грузнее и мог спустить Персиваля с крыльца безо всякой магии. – Ты вообще понимаешь, что ты несешь?! Да кто ты такой?! Он стоял, стиснув кулаки, но в ход их не пускал, и его волшебная палочка оставалась в кармане. – Я родился на земле сенека, моим учителем был шаман сенека, за которым я протащился по всей стране, – Персиваль шагнул вперёд, тесня Фонтейна. – Однажды я убил себя, и спустился в мир теней, и говорил там с духом мертвеца. Этого недостаточно, Донехогава? Шеф толкнул его в грудь, несильно, чтоб знал своё место. – Ты идиот. У тебя нет духа-защитника, у тебя нет настоящего имени, ты не нашей крови. Ты не имеешь права на эту татуировку, и не потому что я упёртый дед, а потому что человек, нарушающий священные ритуалы, долго не живёт. Тебе это ни к чему, Грейвз. Персиваль не отступил. – Я знаю, когда умру, – тихо произнёс он. – И у меня есть обязательства. Я пообещал себе, что больше никогда не окажусь беспомощным. Мне нужна эта татуировка, Донехогава. Я не верю в бессмертную душу и жизнь после смерти, но верю в магию. Какое-то время они просто молча стояли друг против друга, глядя глаза в глаза. Наконец, Фонтейн отвернулся. – Хорошо, – бросил он через плечо. – Мне нужно полчаса на сборы, а ты надень что-нибудь попроще. Пойдём в пустыню. *** Хлоя выполнила обещание: она сидела на камне, поодаль от рыбацкого домика, демонстративно повернувшись к нему спиной, и что-то увлечённо рисовала на песке палочкой от сахарной ваты. Персиваль остановился рядом, по привычке сунув руки в карманы, склонив голову к плечу, чтоб удобнее было рассматривать рисунки; Хлоя его даже не заметила. Для своих пяти с половиной лет она была неожиданно упорным и сосредоточенным ребёнком, и теперь, видимо, поставила себе задачу изрисовать весь пляж палочными человечками, мохнатыми монстрами и... знакомыми символами. – Ты знаешь, что это значит? – как можно мягче спросил Персиваль, глядя, как крестница неуверенно расчерчивает пополам треугольник с вписанным в него кругом. – Знаю. Это подарки. А это – Аша, Альтеда, Амата и Сэр Невезучий, они ищут Фонтан. А это Рэббити Бэббити... – Неплохая работа, – сдержанно отозвался Персиваль, борясь с желанием немедленно стереть знак, словно простые линии на песке могли призвать Гриндевальда. – Не "подарки", а Дары. – Дары... – Хлоя наконец подняла на него ясные зелёные глаза. Она пошла в Грейвзов: темноволосая и зеленоглазая, как Артур, её отец, но с совершенно незапланированными тёмными веснушками на смуглой, как у матери, коже. – Дядя, скажи, я уже большая? – Зависит от того, что ты имеешь в виду. Ты довольно высокая для своего возраста. – Я хочу, чтобы мама мне почитала сказку про колдуна и его сердце, а она говорит, что я ещё маленькая! А Ровена её уже читала сама, но она никогда не хочет мне читать вслух. Скажи маме, что я уже большая, дядя, пожалуйста! Иметь дело с детьми было тяжелее, чем с гоблинами: те по крайней мере прислушивались к голосу разума. Однако, и те и те стремились манипулировать авроратом. В своей манере. – Твоей матери виднее. По крайней мере, она отпускает тебя гулять одну, как взрослую. Хлоя наморщила нос. – Я не одна, со мной Макс. Был. Он куда-то убежал. И мама сказала, чтобы я не подходила к воде, и что ты за мной присмотришь, если что. Она сказала позвать тебя обедать. – С этого нужно было начинать, – Персиваль протянул ей руку, помогая встать, и Хлоя тут же уцепилась за его предплечье, как обезьянка за ветку, так что пришлось поднять её повыше. – Ты первый спросил, – отозвалась она, болтая ногами в воздухе. – А знаешь, что я видела? – Понятия не имею, – Персиваль опустил её на песок и свистнул, но Макс, пятнистый дог Артура, не явился. – Принца! К нам пришёл принц, и он был красивый, и у него были длинные волосы, чёрные, такие волнистые, как у мамы... – И корона? Хлоя была как раз в том возрасте, когда дети сочиняют напропалую, совершенно не разделяя фантазии и реальность. Прошлой её гостьей, насколько помнил Персиваль, была Рэббити Бэббити. – Неет, дядя, сейчас никто короны не носит. У него была шляпа! – Тогда как же ты поняла, что это принц? Они поднимались на зелёный холм к "господскому дому", сторожившему море. Какой-то романтик из первых Грейвзов пристроил к обычному эдвардианскому дому островерхую башню, и в детстве Персиваль, глядя на неё, точно так же представлял особняк замком с рыцарями и заточёнными принцессами. – У принцев в моей книжке длинные волосы и они красивые, – безапелляционно заявила Хлоя. – Если у кого-то длинные волосы и он красивый – это принц. Персиваль покачал головой. – Попроси лучше отца вместо сказок рассказать про систематическую ошибку отбора. Ответом ему была песня про грустного гиппогрифа, исполненная нарочито высоко и фальшиво. Он представлял свой вынужденный отпуск совсем не так. Вернувшись от шефа Фонтейна, он, по старому обычаю Грейвзов, договорился с Беркли из Пензанса и снял Уотчфилд-хаус – старый фамильный особняк на корнуоллском побережье. Неделю в пути он разбирал корреспонденцию, до которой раньше не доходили руки, а прибыв на место перевёл кипу бумаги на черновики проектов по ювенальной юстиции, и почти не выходил из бесконечной галереи комнат. Потом приехал Тесей, нервный и напряжённый, готовый в любую минуту сорваться. Дружеских посиделок поначалу не получилось: он высказал Персивалю в лицо всё, что думал о скучающих богатых совратителях малолеток, и, ничего не слыша, сразу перешёл на благородные семьи, министерство, Гриндевальда, пуристов, абортмахеров из Лютного переулка, Меропу, невыносимую суку, его ангела, его палача, его любимую... Персиваль молча слушал его, следя за тем, чтобы огневиски не кончался, и жалел друга. Он видел, как Тесей устал держать в себе всю эту дрянь, как образ, который он создал для других, трещит по швам. "Но ведь я тоже устал", – с удивлением обнаружил он, сравнивая ощущения. После долгих месяцев оцепенения ему приходилось заново открывать себя. В конце концов, они с Тесеем уснули в одной постели, целомудренно, как братья. Персивалю казалось, что он и не просыпался после – очнулся от мутного видения только в конце недели, когда прилетела сова от кузена Артура. Очнулся и вспомнил, что они с Тесеем беспробудно пили, как-то даже отчаянно и с вызовом. В голове от тех дней не осталось ничего, кроме загадочной фразы "Женщина, не дающая в жопу, обкрадывает сама себя". Персиваль не хотел думать, как это связано с Меропой. Он ходил по комнатам, пытаясь вспомнить, в какой момент уехал Тесей и что происходило, но ничего не являлось. Мебель и люстры в чехлах, рассохшиеся деревянные панели, траченные молью гобелены: то же запустение, что и в его собственном доме. Он бродил по этажам в полумраке, снова мысленно рисуя карту Уотчфилда, потерянную в детстве, но лишь больше запутался, и в конце концов, Уотчфилд кончился. Персиваль оказался в абсолютно белой и пустой комнате, ещё пахнущей побелкой. Он сел по-турецки на пол и, глядя на разбросанные валики, вспомнил наконец один эпизод: они с Тесеем зачем-то решили побелить стены в комнате для прислуги. Зачем? На потолок побелки не хватило, он так и остался коричневым, в белых разводах. Персиваль рассматривал их, всматривался в бесконечную белизну стен, и в конце концов... Время остановилось. Как на белой станции “Сити-холл”. Как в красной пустыне. Костёр стрелял искрами в тёмное небо, холод уже подкрадывался со спины. С запада. В джинсах, фланелевой рубашке и сапогах – ковбойской одежде, которой он не видал уже лет пять, Персиваль снова чувствовал себя мальчишкой, впервые выехавшим с шефом Фонтейном за границы штата. Он снова стал уязвимым и не понимал, что происходит. Шеф дал ему одеяло и трубку, бросил в костёр горсть какого-то порошка. – Затягивайся как следует. Дыши глубоко. – Допустим. Что потом? – дым был горький, но приятный. Он расслаблял и успокаивал: “Передохни, посмотри вокруг. Взгляни на звёзды, сколько лет ты не видел звёзд?” – Потом будет потом. Заткнись, и делай,что говорю. Персиваль привычно послушался шефа. Дым проходил через лёгкие, как воздух, естественно, и он не заметил, как задремал, убаюканный собственным ровным дыханием и негромким пением шефа. Не пением даже, – однообразным гудением. так пчёлы гудят в улье в жаркий летний день. Жаркий, жаркий день... Он не знал, сколько проспал, но проснувшись, как от толчка, обнаружил вокруг ту же ночь и Фонтейна, неподвижно глядящего в огонь. – Молодец, – бросил Шеф не поворачиваясь. – Теперь иди. – Куда? – Персиваль пригладил волосы, словно в этой необъятной пустоте кто-то мог оценить его причёску. – Вперёд, пока не увидишь чужой костёр. Посиди там, погрейся, может, с кем-нибудь познакомишься. Если спросят, как тебя зовут, не отвечай. Ничего не дари, только меняйся. Персиваль поднялся, отряхнулся от песка и молча ушёл в темтоту. Пустыня остыла, холодный лунный свет выстужал её всё больше, и дыхание превращалось в застывшие облачка. Звёзды куда-то исчезли: осталась лишь чёрная крыша неба и неподвижный белый глаз луны в нём. Изредка вдалеке песок переливался волнами среди неподвижных клочков зелени, но тут же вновь успокаивался. Песка было больше, чем он помнил. Зелени – меньше. Вдалеке скалы тёмными башнями сторожили ночь. Палочка и одеяло остались у костра: ни защититься от ветра, ни согреться. Чтобы хоть как-то отвлечься от пронизывающего ветра Персиваль подумал о Криденсе: бывал ли мальчик в пустыне? Ведь вся Австралия – огромная пустыня. Нужно было послать его в Англию… Нет, Англия слишком близко… но там Скамандеры. Тесей, Ньют, они полюбили его, они бы позаботились о нём как следует... Вдали, у края ночи, блеснул отсвет костра. Персиваль ускорил шаг, но даже стуча зубами от холода, не забыл о достоинстве: шёл с прямой спиной, не срываясь на бег. Белая комната в Уточфилде разомкнулась, став продолжением лунной пустыни. Чем бы они с Тесеем ни занимались раньше, теперь нужно было это прекращать. Тесей не был Видящим, но иногда прошлое и будущее вокруг него будто размыкались....возможно, стоило просто меньше пить со старым фронтовым другом. У костра, прямо на земле сидел старый индеец с длинной седой косой, змеившейся по песку. Он кутался в истёртое одеяло, расшитое странными угловатыми созданиями: не то птицами, не то скорпионами. Персиваль поздоровался и сел напротив, протянул руки к огню. Старик не возражал. Какое-то время они сидели молча. Время шло мимо, пустыня молчала вместе с ними. – Из города? – вдруг спросил индеец чистым, молодым голосом. – Из Нью-Йорка. – О. Большой город. Снова повисло молчание. Персиваль ждал. – И как там живут? В Нью-Йорке. – По-разному. Он почему-то снова вспомнил о Криденсе. Об их молчаливых прогулках по ночам. Зачем вести бессмысленные разговоры, когда можно просто молчать? – Всегда хотел съездить. Посмотреть на эти ваши высокие дома. Что думаешь? Персиваль пожал плечами. Старик начал его раздражать. – Его каждому стоит увидеть. Один раз. Но жить там… я бы не рекомендовал. – Значит съезжу как-нибудь, сынок. Раз советуешь. Снова молчание. Согревшись, он хотел встать и попрощаться, но индеец поднял руку, останавливая его. Песчаная волна замерла на середине. – Ты не знающий человек… похож, но ты не он. Значит, ещё вернёшься сюда. – Нет, возвращаться я не собираюсь, – Персиваль снова попытался пошевелиться и не смог. В конце концов, зачем уходить? Шеф ничего об этом не говорил, только велел согреться... Он закрыл глаза. Пустыня вокруг превратилась в совершенно белую комнату, пахнущую свежей побелкой. – Ты увидишь... Голос старика смешался с шелестом песчаной волны, бегущей по ровной, как пол, земле. Шелест песка, едва уловимый. С того дня он преследовал Персиваля постоянно, отступая днём и возвращаясь ночью: "шшшш", на самой грани слышимости. Вот для чего он пил с Тесеем – чтоб заглушить это. Если Тесей действительно приезжал. Стоит закрыть глаза и прислушаться, как вот опять. Шшш... Солнце било в глаза, мешая спать, и Персиваль сдался. Он сел, пытаясь вспомнить, где находится. Это оказалось на удивление легко: потухший костёр, шеф Фонтейн, сидящий в тени валуна, пыльное одеяло на плечах. Будто никуда и не уходил. – Потрясающе, – пробормотал Персиваль, вытряхивая из волос песок. Руки и ноги затекли, отвратительный привкус во рту и головная боль напоминали похмелье, приступы голода сменялись приступами тошноты. Он точно ничего не пил у индейца. Значит – курево. Оно подействовало ночью, шеф знал об этом и принёс его обратно. Всё просто. – Смотри-ка, очнулся, – подал голос Фонтейн. – Я уж подумал, что ты ещё сутки будешь там бродить. – Сутки? – Персиваль нахмурился. – Ночь, день и ещё ночь. Чуть больше суток, выходит. Быстро справился. – И с чем я должен был справиться? Я приехал ради татуировки, а не испытывать ваши смеси. Или это непременное условие? Вместо ответа шеф похлопал себя по запястью. Персиваль закатал рукав и с недоверием, с содроганием увидел его – чернильного скорпиона, въевшегося под кожу. Примитивное, геометрическое, но неприятно живое изображение, живое в прямом смысле: скорпион быстро перебирая лапками скользнул до локтя, обежал руку по спирали и вновь замер на запястье. Приступ тошноты вернулся. – Если это было испытание, то довольно глупое. Бессмысленные посиделки и бессмысленный разговор, – он опустил рукав. Скорее всего, шеф просто усыпил его и набил татуировку. Скорее всего. Старый индеец не мог быть каким-то там духом. Современная магическая наука отрицала многие индейские верования как пережитки. – Это потому что ты не шаман и не умеешь слушать, идиот! Скажи спасибо, что он вообще с тобой заговорил! – Фонтейн резко поднялся, отобрал у него одеяло. – Он сказал, что я ещё вернусь, потому что я не шаман. Странная логика, – Персиваль оглянулся в поисках воды, но ничего не нашёл. – Дважды идиот. Чему тебя учили в Ильверморни? Шаманы ходят между мирами, знают, как возвращаться. А ты что? Ты можешь превратиться на той стороне в орла или в бизона? Или в койота? У твоего важного древнего рода есть дух-покровитель? А войти в транс и впустить духа ты можешь? Ни черта ты не умеешь и ни черта у тебя нет! А теперь ты ещё и отдал последнее! Имя своё ты хоть не просрал? Персиваль покачал головой. Он ещё никогда не видел шефа таким расстроенным. Злым – да. Но не печальным. – Грейвз, – сказал он на прощание, когда они аппарировали обратно в дом. – Ты говорил, что не веришь в бессмертную душу и загробную жизнь, но... мне жаль, что мы с тобой не увидимся на другой стороне. Все наши будут там. Кроме тебя. Я не знаю, что ты задумал, надеюсь, оно стоит того. Персиваль тогда сделал вид, что уверен в своём выборе. Назад пути не было. Он закрыл белую комнату на ключ и вышел с письмом кузена на крыльцо. Вокруг бушевало море трав, за ним – солёное море. Живой шелест травы и шум волн заглушали шёпот пустыни. Кузен Артур писал и от имени кузена Лоэнгрина. Раз кузен Перси уже снял дом, почему бы не укрепить расшатавшиеся за время аферы Гриндевальда семейные узы? Почему бы не провести время вместе на побережье, как семья? Персиваль знал, что старший кузен недавно неудачно вложил деньги в какое-то африканское торговое дело, а младший после рождения третьего ребёнка сорвался и снова запил. Их желание "провести время как семья" легко переводилось как "раз уж ты всё равно потратился, мы воспользуемся ситуацией". Он легко мог бы отшить их или предложить разделить аренду, но не стал. Кузены, со всеми их житейскими неприятностями, были далёкими, но реальными. Реальнее пустыни, даже реальнее Тесея. Они практически исчезли из его жизни после Гриндевальда, испуганные, потрясённые до глубины души тем, что этот человек проник в их дома, приблизился к их детям, держал их всех в кулаке и мог уничтожить в любой момент. Один вид Персиваля снова будил в них этот страх. Персиваль был не в обиде: он дал им время. В конце концов, другой семьи у него не было. Детьми они играли среди вересковых пустошей над морем и не думали о своих различиях; им как-то удавалось быть вместе, словно родным братьям. Вернуть бы эту свободу, эту дружбу хоть на мгновение... Конечно, он позвал их. Но не учёл одного: у них давно были свои дети. С жёнами он мог примириться: утончённая южанка Шеба, лениво-грациозная мулатка, очаровавшая Артура где-то в Луизиане, и милая, кудрявая, как барашек, простушка Мелинда Мэй, обожавшая Грина, умели поддержать разговор, и с ними было порой легче, чем с их мужьями. Но вот дети... Их было пятеро. Уотчфилд-хаус мог бы вместить ещё столько же, но сердце Персиваля не могло. Двое младших Артура, Хлоя и Ивейн (старшие проводили лето с друзьями) и весь цыплячий выводок Грина, мал мала меньше. Последние ещё не могли связно говорить, так что в основном визжали, кричали и плакали на весь дом. Персиваль действительно почувствовал себя частью семьи: семья окружила его со всех сторон и медленно сжимала кольцо. Работать в таких условиях было невозможно. Через три дня он признал поражение и позорно сбежал на побережье, в рыбацкий домик старика О'Шэя. О'Шэй давно не выходил в море, мучаясь поясницей, жил с женой в городке и сдавал домик парочкам, желающим полного уединения подальше от любопытных глаз. Одна комната, три занавешенных окна, плоская крыша. Подобие кухоньки у одной стены, стол и два стула у другой, платяной шкаф, прислонённое к стене зеркало, а посередине – грубо сколоченная, но прочная двуспальная кровать. Не самое уютное любовное гнёздышко, но люди, обращавшиеся к О'Шэю, больше ценили тайну. Персиваль был далёк от романтики: первым делом он перенёс туда печатную машинку, несколько книг и ящик вина. В Уотчфилд он возвращался только ради "трапез" (как выражался Артур) в кругу семьи и горячего душа. Детям заходить в дом на берегу было строго запрещено. В этом скворечнике Персивалю думалось на удивление хорошо и свободно. Он снова почувствовал вдохновение, как в самом начале переписки с Криденсом, породившей когда-то все планы по совершенствованию ювенальной юстиции. Он много думал о мальчике: о том, что мог сделать для него, чего не смог бы сделать. Думал об одинокой Модести и “сиротах Раппопорт” отнятых у родителей-магглов, о негритянских Городах Свободы, полных детей-волшебников, освобождённых с плантаций... думал обо всём, что раньше казалось умозрительным, а теперь вдруг стало близким. Закон Раппопорт, обросший уточнениями, пустивший корни в саму правовую систему, мешал ему на каждом шагу, но вырвать его, как сорняк, не получалось. Пока не получалось. Пришлось начинать с малого, но немаловажного: последним увлечением Персиваля стала программа защиты свидетелей и беженцев. Криденс добросовестно писал о своей жизни в Австралии: под чужим именем, которое почему-то стеснялся называть, среди совершенно чужих людей, которые спокойно приняли его, не подозревая о его прошлом. Жертвы Гриндевальда и его сторонников будут искать защиты и убежища. Они будут рассказывать свои печальные истории, они будут предавать ненавистных мучителей в обмен на безопасность и новую жизнь. Целая сеть, раскинувшаяся по Штатам, а потом и по всему миру, спрячет их навсегда. И Персиваля Грейвза запомнят как мага, стоявшего у её истоков. Честолюбиво, но честолюбие было фамильной чертой Грейвзов: некоторым оно стоило головы, но многих привело на вершину. Персиваль хотел оказаться на вершине. Ради себя. Ради Криденса. Никто не знал, что все его реформы, нынешние и будущие, каждый проект, Бюро посвящены были Криденсу. Поэт посвятил бы стихи, но Персиваль был главой магической защиты МАКУСА. Он мог бросить под ноги любви лишь грёзы о справедливости и лучшем мире. И труп Гриндевальда – этого он хотел сильнее всего. Криденс писал то слишком сухо, то очень подробно – легко было вычислить темы, которых он избегал. Персиваль не выдавал обиды, хотя в нём боролись две стороны: как человек он считал, что каждый имеет право на тайны, но как аврор готов был поить всех веритасерумом три раза в день. Приходилось напоминать себе, что Криденс не принадлежит ему, что нельзя требовать от него выворачивать душу, что нельзя давить и навязывать слишком многое. Персиваль добровольно принял роль внимательного опекуна и следовал ей, стараясь даже не думать о другой любви: страстной, эгоистичной, одновременно возвышенной и совершенно плотской. Он работал до изнеможения, плавал в море, пока хватало сил, и спал без сновидений, но каждый день снова и снова перечитывал подаренный Тесеем том Уитмэна, и каждая строчка звучала одним и тем же голосом: сначала робким и тихим, неуверенным, но постепенно крепнущим. "В этот час я с тобой говорю по секрету, Этого я никому не сказал бы, тебе одному говорю". Он всегда улыбался, доходя до этих строк. Ничего не мог с собой поделать. Нельзя было слишком зачитываться: тогда люди, которых он встречал на берегу, начинали казаться знакомыми. Однажды он встретил юношу, похожего на Криденса. Похожего совсем отдалённо, но и этого хватило, чтобы завязать с ним какой-то пустой, ненужный разговор о погоде. Он встретил женщину, похожую на Куини, и на неё перенёс щемящее чувство вины от того, как верно она поняла его холодную, скрытную натуру, даже не прочитав мысли. Каждый раз он останавливал себя и прощался со случайными собеседниками, понимая, что на самом деле хочет того, кто далеко, а не того, кто рядом. Несколько раз он писал Криденсу откровенные письма: о том, что чувствует к нему, как прикоснётся к нему, когда они встретятся... Разумеется, ни одного такого письма он не отправил – сжигал их сразу же. В юности он обожал влюбляться, снова и снова переживать волнение и радость, снова и снова проходить путь от первого поцелуя до секса и дальше, дальше... но в сорок любовь оказалась пыткой, а секс оставил после себя лишь осознание собственной ошибки. Криденс не вернётся. Пора было признать это и переключиться на кого-то другого, оставшись добрым опекуном. Но Персиваль не мог. Он ждал, ни на что не надеясь. *** За обедом Артур сел на любимого конька: он выкупил у букиниста очередную генеалогическую книгу и в шутку рассуждал о том, как выгодно выдать Хлою замуж и кто из современных благородных семейств ровня Грейвзам. Персиваль в этих разговорах обычно не участвовал – своё происхождение и первородство он всегда принимал как данность и не понимал, почему Артур так стремится кому-то что-то доказать. Фамилия "Грейвз" в защите не нуждалась. – Больше половины родов, о которых пишет Кормак, просто пресеклось! Мне больно об этом читать, – Артур бросил на холостого и бездетного Персиваля выразительный взгляд. Лоэнгрин, не выносящий напряжения, слегка подпрыгнул на стуле. – Кстати, у меня история, тебе понравится, Арти! Вы помните Корецки? Этот старый поляк из Отдела по контролю за аппарациями, он ещё обедает у нас иногда. – С длинными усами! – подхватила Мелинда Мэй и покраснела, довольная, что может вставить слово. – Спасибо, дорогая. Так вот, он рассказал, как зимой навещал в Вене родственников и вдруг увидел на другой стороне улицы, у мастерской Грегоровича этого... как он сказал... пана Радолински... Радолинского, который умер пять лет назад в Париже. – Неужели? – кисло спросил оставшийся без внимания Артур. – Обознался, это бывает. – Да, только пан умер от старости, а Корецки увидел его таким, как шестьдесят лет назад – совсем молодым юношей. Настоящим, не призраком. Персиваль вздохнул. Истории Грина, как правило, были пространными и длинными, но заканчивались ничем, – Прекрасно, и к чему ты это рассказываешь? – К тому, что это, чёрт возьми, грустно! Старик сидел за столом и плакал, слёзы капали прямо в суп! Он сказал, что кричал ему: "Пан Целестин! Ясновельможный пан!"... я же правильно произношу? Мелинда Мэй быстро закивала. – Так вот, он звал, но этот Радолинский, конечно, даже не обернулся. А потом толпа как-то заслонила его, и он исчез. Вот и всё. Корецки были вассалами Радолинских, а теперь они навсегда сами по себе. Старик остался совсем один. Конечно, у него есть семья и работа, но нечто основное, важное пропало. Вот так бывает, когда уходят благородные семьи. Это трагедия! – Ты думаешь, это действительно был призрак старого графа? Или кем там был этот поляк, – Артур не хотел признавать, что в этот раз история Грина его взволновала. – Он мог просто обознаться. – Я так и сказал! Корецки меня чуть не побил. Кричал, что своего пана узнает из тысячи, и что-то про чёрные кудри и профиль... не надо было ему наливать столько хереса. –Это мог быть юноша его крови, – заметил Персиваль. – К примеру, сын внебрачного сына, если прямых потомков не осталось. – О, прямые потомки были, – отмахнулся Грин. – Какой-то сын, который больше не сын… может, у него были свои дети. В общем, какая разница? – Большая! Большая разница! – вспылил Артур. – Сначала ты говоришь, что род пресёкся, теперь говоришь, что был сын! Прекрати выворачивать всё так, как тебе нужно для красного словца! Вот поэтому тебя никто никогда не принимает всерьёз. – Даже если какой-то потомок живёт в Вене, вряд ли ему нужно мизерное наследство беглых польских панов. – Это корни, Персиваль! Мы говорим о корнях души! – Персиваль, ты пессимист, всё время думаешь о мрачных сторонах, – Шеба не глядя махнула палочкой в сторону детского стола, и брокколи, которые Хлоя пыталась спрятать в сумочку, вернулись обратно на тарелку. – “Корни души”? Ты только что сам это выдумал, Артур. Я реалист, и с точки зрения реалиста уважения заслуживает тот, кто чего-то добивается, а не тот, чья кровь чище. – О, узнаю дядю Паламеда. Ты сейчас вылитый отец. – Спасибо за комплимент, Артур. Отец был прав, никто в нашей семье не почивает на лаврах, поэтому мы до сих пор благородный и уважаемый род. Если бы Гандольфус остался здесь проживать состояние предков, будто какой-нибудь Малфой или Поттер, а не отправился в Америку, мы сейчас оказались бы в том же положении, что и те несчастные Радолинские. Даже если этот юноша действительно аристократ, лучше ему об этом забыть и просто работать как следует. Персиваль считал, что своей речью делает кузенам комплимент, ставит их на одну доску с собой. Он полагал, что делает больше, чем все они вместе взятые, но проблема была в том, что так же думал каждый из братьев. И каждый, разумеется, знал об этом и считал остальных зазнайками. Когда они были моложе, неприязнь грозила перейти в открытую вражду, но Лоэнгрин, самый младший, сдался первым: глядя, как двое детей разносят его маленькую квартирку в Бронксе, он признал, что выше клерка Отдела переселения домовиков уже не поднимется, и в открытую иронизировал над собственными неудачами. После многих лет тайного соперничества это сняло, наконец,напряжение. Наконец они смогли собраться за общим столом, не рискуя поссориться из-за ерунды. – Кстати, про загадочных юношей… – Грин наморщил лоб. – Тебя сегодня искал какой-то парень, Перси. Назвался Скамандером. – Хм. Ньютон? Тесей? – Нет, рыжих Скамандеров я знаю, а вот чёрного встречаю впервые. Брюнета, я имею в виду. Он спросил “мистера Грейвза”, а я спросил: “Какого именно? Нас здесь трое”, он ужасно сконфузился, сказал, что мистера Персиваля Грейвза, я ответил, что ты где-то на берегу, а он сказал, что будет ждать в городе, в гостинице или зайдёт попозже, или… в общем, я так и не понял, чего он хотел, он слишком тихо говорил. Кстати, совершенно не скамандеровская порода: ни веснушек ни лошадиных зубов. – Очень милый, – вставила Мелинда Мэй. – Детка, ты его не видела! – Но ты рассказывал, а я всегда тебе верю, ты же знаешь. Персиваль стиснул вилку так, что пальцы побелели. – Больше он ничего не сказал? – Кажется, нет… – Грин рассмеялся. – О, он так забавно поздоровался! Он сказал “Добрдень”. Вот именно так: “Добрдень”, как австралийцы говорят… Перси? Персиваль не дослушал. Он отбросил салфетку и аппарировал. *** На балконе ресторана веял лёгкий бриз. Он колыхал фартуки официанток, шёпотом сплетничающих у двери, приподнимал края накрахмаленных скатертей и лепестки цветов в вазочках. Бриз пытался перевернуть страницу книги, но Криденс придержал её кончиками пальцев, другой рукой отводя волосы с лица. Плавные, спокойные жесты – Персиваль ещё никогда не видел его таким. Криденс, которого он знал, обычно либо застывал в апатии, как сломанная игрушка, либо начинал суетиться, боясь сделать что-то не так. Даже движения волшебной палочки у него выходили резкими и угловатыми. Только в последние недели перед отъездом он стал увереннее... Криденс не замечал его: он то рассеянно провожал взглядом облака над низкими крышами, то возвращался к книге, но тут же снова отвлекался, будто не способный ни на чём сосредоточиться. Персиваль наблюдал за ним от лестницы и не мог заставить себя подойти, боясь напугать его, разрушить хрупкую тишину. Он вспомнил, что так и не переоделся к обеду, остался в рубашке без галстука, с расстёгнутым воротом, в простых коричневых брюках, в парусиновых туфлях. Вспомнил, что так и не побрился с утра из-за не вовремя проснувшихся детей, что недавно заметил в уголках глаз новые морщины от солнца… Это Криденс должен был чувствовать себя неидеальным рядом с ним, не наоборот – понял он. “Мистер Грейвз” всегда должен оставаться “мистером Грейвзом”, на которого смотрят снизу вверх. Ему не понравилась эта трусливая мысль. Даже если допустить, что дорогой костюм и модная мантия – его доспехи, Криденс не дракон, которого нужно победить. Они были близки не только физически. Он подошёл к столу прежде, чем искушение аппарировать домой и переодеться снова возобладало. Криденс не заметил его. Он сидел опустив голову, нервно теребя тонкую, будто из папиросной бумаги, страницу. Плохо пропечатанные строки трепетали на ней: “Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя”. Самое время было сказать что-нибудь остроумное, но горло перехватило. Шейный платок, в такую жару! А этот костюм-тройка – нежный цвет кофе с молоком, но старомодный, хоть и благородный покрой. Персиваль не дарил ему такого. Соломенная шляпа на соседнем стуле, совершенно новая, с синей лентой. Неужели выбирал сам? Подумать только. “Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? Что я изнемогаю от любви”. Криденс читал, шевеля губами, так отчётливо, что можно было различить слова. Так он помогал себе сосредоточиться – Персиваль прекрасно знал эту его привычку. Он кашлянул, привлекая к себе внимание, отгоняя невидимого призрака, схватившего его за горло. Криденс поднял голову. Рассеянное непонимание, вспышка узнавания, паника… Он вскочил, едва не опрокинув стол, ссутулился, будто Персиваль поймал его за каким-то проступком. Несколько секунд они просто смотрели друг на друга молча, и Персиваль знал, что нужно сказать что-то… Мгновение, и Криденс бросился ему на шею, обнял крепко, прижался, наклонив голову к плечу. Его дыхание было горячим и судорожным, отчаянным. Персиваль осторожно обнял его в ответ, лихорадочно думая, как сделать объятия одновременно нежными и дружескими. Без двусмысленностей. – Я дома… – прошептал Криденс, сильнее вжимаясь лицом в его плечо, и заплакал. Он плакал, как потерявшийся и найденный ребёнок, слишком усталый и испуганный, чтоб рыдать в голос. – Шшш… – Персиваль успокаивающе погладил его по спине. – Я рад тебя видеть. Я тоже скучал. Официантки продолжали болтать как ни в чём не бывало: он предвидел нечто подобное и заранее отвёл им глаза. Криденс, впрочем, их даже не замечал, чувства полностью захватили его. Он пытался что-то сказать, но только всхлипывал. – Всё, всё, – Персиваль наконец отстранил его, и ласково, но крепко взял его раскрасневшееся, мокрое от слёз лицо в ладони. – Нет причин плакать. У тебя есть платок? Криденс кивнул и застенчиво улыбнулся. Он выхватил из кармана платок и неловко сел, вытирая лицо. Персиваль устроился напротив и придвинул ему чашку остывшего чая. – Допей и пойдём. Здесь не лучшее место. – Пойдём… куда? – Ко мне домой, очевидно. Нам о многом нужно поговорить. Криденс уставился на него в ужасе. – Нет, только не к вам, пожалуйста! Там… ваша семья, я не могу… – Я имел в виду не Уотчфилд, – Персиваль и сам не заметил, как стал называть хижину О’Шэя домом. На Уотчфилд приятно было смотреть со стороны, но, переступая порог, Персиваль снова чувствовал мерзкий похмельный привкус. И шелест песка слышался там отчётливее. – К тому же, я не такой злодей, чтобы пытать невинных общением с моими родственниками. Думаю, тебе достаточно волнений на сегодня. Криденс кивнул с таким видом, словно точно знал, что волнения только начинаются, но потом, по дороге к морю, снова оттаял и шёл, тихо улыбаясь, иногда бросая на Персиваля быстрый нежный взгляд и тут же снова отворачиваясь. Наконец, Персиваль не выдержал. – Что такое? У меня горчица на лице? Криденс снова улыбнулся и опустил глаза. – Нет, вы... немного не такой, как я запомнил. Вы похудели, очень. Персиваль усмехнулся. Он не стал говорить, что со всей суетой вокруг Бюро и предвыборной кампании отвык есть три раза в день, и только Артур, фанатик ритуалов, смог приучить его снова. "Пожалуй, я и правда не следил за собой в отпуске", – разочарованно подумал он. – "Отсюда и морщины. Как неприятно, что мальчик заметил". – И... вы одеты так просто. Совсем не так, как обычно. Иначе я бы не решился вас обнять. Когда он успел стать таким чертовски внимательным и бестактным? Персиваль не был к этому готов. Он проглотил раздражение. – Ну, тогда я обнял бы тебя сам. Мы давно не виделись, Криденс, я понимаю твои чувства... кстати, как мне теперь тебя называть? Мистер Скамандер? Криденс что-то пробормотал в ответ. – Что, прости? – Ганимед... Ганимед Скамандер. Но пожалуйста, не называйте меня так! Персиваль перестал краснеть от стыда лет в семнадцать, но тут почувствовал, как жар бросился в лицо. "Ганимед"! Подумать только. Это звучало как издевка. – Почему именно Ганимед? – Вы будете смеяться. – Не буду, обещаю, – ему было не до смеха. Тесей целый день ярился и распекал его, говорил, чтоб он оставил Криденса в покое. Неужели это его идея? Не имя, а клеймо. – Ну... я впервые попробовал шоколад в Лондоне. И он назывался "Ганимед". Это не из-за самого шоколада, это из-за всего вместе... не могу объяснить. – Значит миф о Ганимеде ты не знаешь? Криденс покачал головой. – Мама не любила мифы. Она говорила, что они слишком греховные... я знаю только про Медузу и подвиги Геракла. – Нельзя относиться к именам так опрометчиво. Ганимед – виночерпий на божественных пирах. Прекрасный юноша. Он был пастухом, а Зевс, верховный бог, увидел его и похитил в свой мир. Сделал... своим любовником. Говорят, что от гнева жены он спрятал Ганимеда среди звёзд – как созвездие Водолея. Как видишь, ничего героического. – Мне не нужно ничего героического. Я не сделал ничего хорошего, и... имя мне нравится. Я не против. Персиваль решил не принимать это на свой счёт. Пока они не выяснят всё раз и навсегда, двусмысленности неизбежно будут возникать в разговоре. Правда, никто из них не спешил выяснять. Криденс отказался от обеда, но неожиданно согласился на вино. Сначала он сидел на краешке стула, держа бокал обеими руками, но постепенно расслабился и устроился удобнее. Он выглядел взрослее и увереннее: скромный юноша, а не забитый сирота. Персиваль, усаживаясь напротив него, спохватился, что придвинулся слишком близко, но не смог заставить себя отодвинуться. – Это мой рабочий кабинет. В доме, полном детей, невозможно сосредоточиться. Криденс задумчиво провёл кончиками пальцев по пробелу печатной машинки. Каретка бодро звякнула, готовая к диктовке. Персивалю захотелось взять его руку в свою, рассмотреть ближе, прочитать по ней то, чего не было в письмах. Красивые, сильные пальцы, но видны мозоли, ногти острижены кое-как, до мяса, а на безымянном маленький кислотный ожог. – Они маленькие? Дети. Мне открыл мужчина с младенцем. Молодой, у него вьются волосы и глаза зелёные... – Мой кузен Лоэнгрин и мой крестник Гаррет. Это только вершина айсберга, на самом деле младенцев трое. Ещё двое детей у кузена Артура, но с ними, по крайней мере, можно договориться. – Простите, если бы я знал, что у вас гости, я бы не приехал! Не хочу мешать... – Ты не писал, что приедешь, – ласково упрекнул Персиваль. – Иначе я не стал бы никого звать. – Простите, мистер Грейвз! Я не знал, отпустит ли Финн... но он сказал, что даёт мне отпуск. Через неделю мы встречаемся в Лондоне, а пока я свободен. И я хотел... я решил приехать. Тесей сказал мне адрес. "Значит, они "Тесей" и "Финн", а я "мистер Грейвз", – ревниво подумал Персиваль. Что он упустил? Можно ли ещё наверстать? – Можешь звать меня по имени, – предложил он. Криденс удивлённо взглянул на него и поёжился. – ...Персиваль? – осторожно, будто предполагая, спросил он. – Тебе неловко? – Это, наверное, неуважительно... – Я ведь сам предложил, – Персиваль налил себе ещё вина. – Когда я был моложе, терпеть не мог это "мистер Грейвз". Так звали моего отца. – Вы о нём никогда не рассказывали, – Криденс случайно коснулся его коленом и тут же с душераздирающим скрипом отодвинул стул. Как ножом по сердцу. – Не думал, что тебе интересно. Пожалуй, он был хорошим человеком... Он никому ещё не рассказывал про отца. В маленьком магическом сообществе Америки все знали Паламеда Грейвза, у всех было своё мнение о нём и незачем было переубеждать. Только Криденс ничего не знал, и почему-то ему было интересно. С отца разговор как-то незаметно перешёл на войну, Скамандеров, путешествие с Ньютом, и мальчик оживился. Он рассказывал о том, о чём не писал: о Высоких Гималаях, поразивших его до слёз, о цветочном лугу, который вдруг взлетел в небо и оказался стаей мигрирующих бабочек, об играющих в реке слонятах, о Празднике Колесниц... Когда стемнело, Персиваль выпустил из ящика несколько летающих свеч, и они парили над столом, бросая тёплые отсветы на лицо Криденса. Трудно было удержаться и не поцеловать его в губы, чей плавный изгиб он полюбил вновь. Трудно было не взять его руку, не коснуться губами пальцев. – Ты стал говорить, как австралиец, – заметил Персиваль, чтоб отвлечься. – Что? Не! То есть, нет! – Криденс снова покраснел. – Ты сказал "ночер" вместо "вечер". Скажи ещё раз! – Нет! Я не буду! – Он засмеялся, мило и открыто. Это был не тот тихий, сдавленный звук, который Персиваль когда-то слышал. Будто кто-то научил Криденса смеяться. – А Рождество ты теперь называешь "Ржство"? Ну-ка. – Не дразните, мне стыдно! – он совсем заалел и закрыл рот рукой. То ли немного пьян, то ли взволнован. Персиваль видел, как блестят его глаза, заметил, что он снова придвинулся ближе... Это совершенно ни о чём не говорило. – Уже поздно... я наверное пойду в гостиницу, – он поднялся, не глядя на Персиваля. – Если мы сможем встретиться завтра... – Криденс. Он испуганно замер. – Если ты действительно этого хочешь, я могу и дальше делать вид, что ничего не произошло. Это нетрудно. Это было невыносимо, но Персиваль никогда не признался бы. – Уходя, ты сказал, что любишь меня. Я мог ослышаться. Криденс медленно опустился обратно на стул и съёжился, зажал дрожащие ладони между колен. – Судя по тому, что ты обездвижил меня и сбежал, тебе не интересно было узнать ответ. Он молчал. Персиваль почувствовал, как закипает внутри забытое раздражение. Нужно было выяснить раз и навсегда, чтоб никогда, никогда больше не возвращаться к этому. – Ты поступил грубо, малодушно и неблагодарно, не дав мне даже попрощаться с тобой. Ты оскорбил меня, а я этого не терплю, но... – он перевёл дух и продолжил, тщательно подбирая слова. – Я понимаю твой страх, в этом есть и моя вина тоже. Не знаю, простил ли ты меня, но я давно тебя простил. Только учти на будущее: так не поступают с теми, кого любят. Кого хоть немного уважают. Криденс склонился так, что видно было лишь белый пробор и повисшие низко длинные пряди. Его трясло, как в день их с Персивалем первой встречи. Персиваль закрыл глаза. – Я люблю тебя, – он слышал свой голос откуда-то со стороны. В его голове это звучало совершенно не так: мягче, возвышенней, без этой беспомощной усталости и поражения. – Любил тогда. Люблю до сих пор. Как мужчина мужчину. Это и было признание поражения. "Ты бросил меня связанным и сбежал, а я даже не могу испытывать неприязнь. Ты победил" . Шорох песка пробился через шум моря и стал громче. За ним Персиваль не услышал движения, лишь почувствовал прикосновение к небритым щекам, судорожное дыхание, щекочущее губы... Это был самый неловкий и отчаянный поцелуй в его жизни. Не поцелуй, а паническая атака – Персиваль даже не успевал отвечать. Он встал, чтоб хоть так перехватить инициативу, но ничего не вышло, и в конце концов он просто немного отстранил дрожащего Криденса, прижался лбом к его лбу. – Шшш... Всё в порядке. Дыши. – Я люблю вас. И тогда, и сейчас, я... Я боялся, что вы – нет... Персиваль... – Останься, – не то просьба, не то требование, Персиваль и сам не понимал. – Уже поздно идти в гостиницу. "Мне нужно, чтобы ты остался". Криденс сглотнул и кивнул. Почему-то именно этот момент Персивалю запомнился особенно ярко: Криденс, расстёгивающий манжеты. Запомнилась поза (в пол-оборота к нему), изгиб запястья, наклон головы, чёрные кудри, рассыпавшиеся по плечам. – Ты не обязан спать со мной, – Персиваль повесил его пиджак на спинку стула. – Но я хочу, – эта застенчивая улыбка, нервный порыв наклонить голову ещё ниже... – Даже если это плохо, я всё равно хочу. – В этом нет ничего плохого, – Персиваль подошёл к нему со спины и обнял одной рукой за талию. Всё было иначе, чем в первый раз. Запах морской соли от его волос, запах лаванды на вороте, тёплый, лёгкий запах пота на шее, под волосами... – Странно... это не первый раз, но мне снова страшно, – Криденс медленно расстёгивал рубашку, словно готовясь принести себя в жертву. – Почему? – Персиваль легко поцеловал его в шею, в ухо и усмехнулся, услышав тихий выдох. – Наверное, я всегда раздевался вот так только ради наказания... Я привык, что моё тело только для этого. Меня давно не наказывали, но сейчас кажется, будто… простите. это глупости. – Нет. Больше никто тебя не накажет. Ты же знаешь, я могу быть резким на словах, но... – Персиваль провёл ладонью по его обнажённой груди, по животу, сам едва дыша от нахлынувшего возбуждения. Гладкая кожа, жёсткий волос, напряжённые, шелковистые соски, подрагивающий живот, едва различимая на ощупь дорожка пуха от беззащитной впадины пупка вниз, за пояс брюк… – Но я никогда не причиню тебе боль. Я люблю тебя. Второй раз эти слова дались легче, радостней. И вновь он получил за них поцелуй, как награду: на этот раз несмелый, ласковый. – И я вас… не могу, простите. Я не привык такое говорить, это так… Криденс замолчал и просто откинул голову ему на плечо, тяжело дыша, нежно гладя его руки. – Может быть... погасим свечи? Это предложение застало Персиваля врасплох: совсем оглушённый, он ласкал губами впадинку у ключицы и представлял, как опустится на колени и так же, наощупь, нежно коснётся полувозбуждённого члена. – Хм? Ты не хочешь, чтоб я видел тебя, или сам не хочешь меня видеть? – Я... я не знаю. Мне так будет спокойнее... Персиваль погасил свечи взмахом руки, и в наступившей темноте Криденс вдруг повернулся к нему и снова поцеловал, на этот раз медленно и сосредоточенно. – Теперь спокойно? – с улыбкой спросил Персиваль, отстранившись и поцеловав его в кончик носа. – Не совсем... Я не спросил в прошлый раз, мне ведь тоже можно... Тоже можно вас трогать? Так, как я захочу. – Конечно, весь смысл во взаимности. – Тогда постойте смирно. Пожалуйста. Персиваль подчинился. Он помнил "ритуал", который Криденс исполнял со всей серьёзностью, медленно и тщательно расстёгивая его рубашку и брюки, словно от этого зависело нечто важное. Чего он не ожидал, так это напора, и того, как быстро окажется в постели снизу. Криденс целовал его, ёрзая от нетерпения, но деликатно стараясь не наваливаться всем весом, и Персиваль, гладя его спину, на которой обозначились мускулы, сжимая ягодицы, задевая ртом лёгкую щетину над верхней губой, чувствовал что, чёрт возьми, готов пойти дальше, даже если это будет катастрофа. Мужчины привлекали его больше, чем мальчишки. Даже совсем молодые, неопытные мужчины. Криденс неуловимо повзрослел, стал увереннее, и от этой уверенности, от поцелуев-укусов по телу пробегала приятная дрожь. Он избегал дотрагиваться до члена, и если б Персиваль не знал его пуританских комплексов, подумал бы, что это – изощрённый способ раздразнить. Хотя... Возможно, что-то изменилось с тех пор. – Я могу не только брать, но и давать, – Персиваль перехватил его руку и положил на внутреннюю сторону бедра. – И я в твоей власти. Криденс отдёрнул руку, как ошпаренный. – Я... я даже не думал о таком. Вам правда хочется? – Меняться ролями приятно, поверь мне. – А с Тесеем вы... – он отсел и прикусил язык. – Простите, сейчас не время... – Да, если тебе интересно, – Персиваль сел и погладил его по щеке. – Не существует никаких правил, Криденс. Единственное правило – чтоб оба получали удовольствие. Не сбегай, ты ведь хотел чего-то. Он кивнул. – Да... но теперь я не знаю. У Финна и Элен много альбомов с рисунками. Альбомы ужасны... и я, кажется, все их пролистал. Персиваль усмехнулся и притянул его к себе. – Здоровое любопытство. Криденс тихонько фыркнул, щекотнув дыханием его ухо. – Мне проще показать, чем рассказать, – он легонько толкнул Персиваля в грудь, и тот послушно откинулся на подушки. В ту ночь Персиваль пожалел, что не оставил свечи. Он хотел точно запомнить выражение его лица, сначала сосредоточенное, пока Криденс балансировал на цыпочках, упершись одной рукой в его живот, стараясь найти правильный угол; потом – удивлённо-беспомощное, когда он опустился до конца, и новое ощущение поразило его. И медитативный экстаз, когда он поймал, наконец, нужный ритм, и этот ритм выбил из его головы весь стыд, освободил его. Это было настоящее испытание. Персиваль держал себя в руках, сосредоточившись на аврорском уставе МАКУСА, не отвлекаясь ни на тихие, беспомощные стоны, ни на влажные пальцы, скользящие по его груди, царапающие... Ему было не пятнадцать, в конце концов, он должен был продержаться дольше вчерашнего подростка... но член был настолько чувствительным и твёрдым, что каждый спазм, каждая дрожь грозили стать последней каплей. – Персиваль... Колени широко расставлены, голова запрокинута, тёмный, налившийся кровью пенис прижат к животу... – Ты прекрасен... – Персиваль приподнялся на локтях. – Я вижу... Даже без свеч. Он сел, и Криденс замер, не зная, откинуться назад или податься вперёд, но Персиваль помог ему решиться: крепко стиснул ягодицы, потянул его на себя, прижался губами к солёной коже... Криденс бездумно и настойчиво тянул его за волосы, опирался на его плечо, приподнимаясь и опускаясь медленнее, уже не так уверенно, и стоило Персивалю положить руку на его член, кончил тут же, вздрагивая и беспомощно, сдавленно вскрикивая. Персивалю хватило одного поцелуя. Он не помнил, стонал или нет – на секунду его оглушило, и эйфория накатила морской волной. Весь груз ответственности, сомнений, проблем просто смыло, осталась лишь блаженная лёгкость. Он снова откинулся на кровать, увлекая за собой Криденса, обнимая его. – Как ты... себя чувствуешь? – спросил он, пытаясь отдышаться. – Грязным, развратным... грешником… – Криденс уткнулся ему в шею. – Но... почему-то это приятно... и я знаю, что виноват, но не хочу себя винить. Может быть, завтра... Он зевнул и завозился, устраиваясь поудобнее у Персиваля на плече. Полусонно, лениво взмахнул рукой, и длинные волосы сами скрутились в жгут, свернулись на затылке, будто кошачий хвост. Персиваль улыбнулся. – Тебе не за что себя винить. Ему было жарко, хотелось смыть пот и сперму, освежить простыни, но тогда нужно было отпустить самое дорогое, что было у него в этот миг. Он просто не мог. Он успел забыть, как легко стать счастливым. – И я не выглядел глупо или странно… Персиваль? – Нет, я же сказал: для меня ты прекрасен. И я счастлив заниматься с тобой любовью, быть с тобой рядом. Криденс выдохнул долгим, усталым выдохом. – Хорошо... Так хорошо... – Может быть ещё раз? – спросил Персиваль, вспомнив их первую ночь, точно зная, что теперь всё сделает лучше, но ответом ему было лишь тихое, мерное дыхание. *** Его разбудило солнце, прицельно бросившее луч между занавесками, и тихий, близкий плеск воды. Комната тонула в рассеянном, свете, тающем, будто масло, и посреди неё, как видение, стояла глубокая бронзовая ванна. Пар поднимался от неё медленно, как туман поднимается с поверхности озера. Криденс лежал в воде, закинув ногу на бортик, и листал один из юридических томов. Его профиль в тени, колено, подсвеченное солнцем – всё казалось прекрасным и волшебным. Персиваль знал, что никакой ванны у О’Шэя не было. Да, волшебство… – Прекрасная трансфигурация, – сонно прохрипел он, не поднимая голову от подушки. Криденс отложил книгу на стул. – Спасибо. Я просто нашёл за домом садовую лейку и… кстати, кофе горячий. Я пытался испечь вафли, но ничего не вышло… зато есть сэндвичи с индейкой. – Ты всё это успел, пока я спал? – Персиваль сел в постели и кое-как пригладил волосы. – Не стоило так утруждаться. – Вы так спокойно спали, не хотелось вас будить. Я привык вставать очень рано, это ничего. Персиваль поднялся, не стесняясь своей наготы, и взмахом руки вызвал из шкафа халат. Одеваясь, он успел поймать любопытный взгляд и заставил себя не думать о том, что кофе может и подождать. – Можно? – спросил он, придвинув стул к ванне и достав из кармана расчёску. Криденс кивнул и повернулся спиной. Его влажные волосы свисали, будто копна спутанных водорослей. Персиваль начал с кончиков. – Ты многому научился у О’Шэев, – заметил он. – О, они очень хорошие люди, хоть и католики. Персиваль не удержался и огладил его белые плечи в сияющих капельках воды. – Ты рассказывал о дуэлях... хм, это что, мускулы? Я их не припомню. Криденс смущённо опустил голову. – Мне иногда приходится носить тяжёлые вещи без магии... – Почему без магии? Он помедлил с ответом. – Просто... некоторые ящики, которые привозят ночью, надо носить очень осторожно. Финн так сказал. Персиваль вздохнул. Он давно догадывался, и, естественно, чутьё не подвело. – А ты знаешь, что в них? – он снова перехватил висящую в воздухе расчёску. – Не знаю. Есть вещи, которые вредно знать, нехорошие вещи, и я это понимаю, потому что я жил в не очень хорошем районе. – Мудрое решение. Не волнуйся, его действия никак не вредят волшебникам, он связался с ирландскими немагами. Не знаю, что хуже, но лично я связь с немагами считаю большим злом. Считал. До недавнего времени. И в глубине души чувствовал, что падает на дно, что немажеский мир затягивает его, влияет на мировоззрение. Иногда это ужасало, но в общем... в общем, Персиваль смирился. Так смиряются со смертельной болезнью. – Он не делает с магглами ничего плохого! Он продаёт одной леди пыльцу, которая заставляет предметы "говорить", но эта леди расследует преступления, значит, он поступает правильно. Это было что-то новое. Впрочем, осси всегда беспечно относились к статус-кво. Персиваль сам не раз приводил Происшествие у Висячей Скалы как пример отвратительной работы обливиаторов. – Криденс, будь осторожен, не давай ему втягивать тебя в сомнительные дела. Я доверяю Финну, но бизнес иногда меняет людей не в лучшую сторону. – Я... всего лишь один раз, случайно помог этой леди. Но Финн тоже запретил мне, – Криденс поёжился. – Не могу рассказать, но это было опасно, и мне самому не очень хочется в этом участвовать. Мне не нравится опасность... зато я смог прокатиться на машине Персиваля задело тихое, но явное удовольствие, с которым он произнёс последнюю фразу. Интерес к синема и автомобилям казался ему неистребимой пошлостью и дурновкусием, всегда преследовавшим магглорожденных. Криденса извиняло то, что он прожил в этой среде слишком долго, но Персиваль отлично помнил его возмутительное предложение поговорить по телефону. По телефону! Гандольфус Грейвз не для того стал одним из основателей МАКУСА, чтоб его потомки прикасались к немажеским безделушкам. Волшебники Бюро работали над воссозданием амальгамы двойных зеркал – вот чего стоило ждать. – Простите, вам наверное неприятно слушать про магглов, – спохватился Криденс, угадав причину его молчания. – Вы и так присматривали за Модести... – В этом году она пойдёт в Ильверморни. Он обернулся так резко, что Персиваль от неожиданности дёрнул его за волосы. – Тише, мальчик, тише. Сейчас за ней присматривает Тина. – Она не писала мне об этом... так, значит, Модести волшебница... По его лицу непонятно было, рад он или слишком растерян для радости. – Да. Я попросил Тину не писать об этом, хотел сообщить тебе сам. У Модести будет опекун, она больше не может оставаться в приюте. – Она будет учиться в настоящей магической школе... – Из неё получится замечательная ведьма, если она не станет лениться. Требования в Ильверморни выше, чем в каком-нибудь Хогвартсе. Криденс невидящим взглядом смотрел в воду, наморщив лоб, словно пытался осознать что-то. По его щеке вдруг скатилась слеза, за ней другая. – Не понимаю... – он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и жалкой. – Я должен радоваться за неё, но... но... Он плакал некрасиво, безо всякого достоинства, по привычке зажимая рот рукой. Персиваль придвинулся и крепко обнял его, насколько позволяла неудобная поза. – Ты плачешь о себе. О мальчике, который не попал в волшебную школу. Он хотел сказать, что невозможно изменить случившееся, но вспомнил усталого аврора с безумным блеском в глазах. Аврора, который плакал так же. – Подумай о том, что есть у тебя сейчас. Ты больше не ребёнок. Ещё недавно ты боялся произносить заклинания, а вчера ночью заплёл волосы магией так, словно всю жизнь это делал. Трансфигурация, боевые чары, никто не может этого у тебя отнять. Кстати, может быть покажешь, чему ты научился? Криденс поднял голову. – О, нет. Я сразу вам проиграю. – Дам тебе фору. Окажешь честь? Или мне вызвать тебя официально? Он вытер слёзы и улыбнулся, на этот раз по-настоящему. – Вам, наверное, не понравится. – Мне понравится, – Персиваль нежно поцеловал его в лоб и отпустил. – Я влюблён в твою магию. Одним целомудренным поцелуем дело не ограничилось – в конце концов он всё-таки оказался в воде. *** На этот раз у Персиваля было время подготовиться. Больше никаких спонтанных встреч и быстрого, неловкого секса – он вновь стал хозяином положения. Он неспешно побрился и после некоторых раздумий выбрал бледно-голубой костюм с широким кремовым галстуком, и светлые туфли в тон. Платиновая булавка с маленьким сапфиром, запонки с выгравированной розой ветров: оглядев себя в зеркале, он остался полностью доволен и к завтраку вышел в прекрасном настроении. Пожалуй, даже слишком хорошем, потому что кузены до самого конца пристально наблюдали за ним. Комментировать они, впрочем, не стали. Криденс ждал его, сидя на камнях в крошечной бухте, известной только местным. На этот раз он был в свободной рубашке и закатанных мешковатых брюках. Рубашка болталась навыпуск, подтяжки свисали, влажные волосы кое-как стягивала лента. Внизу, на пляже, осталась обувь и полотенце, мокрое после купания. Он деликатно, одними губами отщипывал от большого мотка сладкой ваты на палочке и блаженно жмурился каждый раз, когда сахарная паутина таяла у него во рту. Персиваль не стал его торопить. Они сидели рядом и молча смотрели, как бегут по волнам бесконечные блики солнца. – Почему вы не написали мне сразу? Про Модести? Персиваль положил руку на его колено, поглаживая, сохраняя в памяти и этот миг тоже. – Взвешивал все "за" и "против". Ты давно не вспоминал о той ночи, о Гриндевальде. Мне казалось, ты наконец оставил эти идеи о "греховности", я не хотел тебе напоминать. С другой стороны, как бы тебе ни было больно, она твоя сестра, пусть и не родная. Я решил, что расскажу тебе после того, как улажу дела с опекуном. Видишь ли, мальчик мой, я привык давать людям информацию обдуманно. Или не давать вовсе. Криденс молчал, но не убирал его руку. – Я правда грешник, – наконец произнёс он. – И я никогда не забуду то, что случилось. Не щадите меня, пожалуйста, я заслужил. Персиваль знал, что он не принижает себя и не кокетничает – в этот раз за его словами чувствовалась уверенность, будто вина постепенно стала ясным и спокойным осознанием. – Я хочу, чтобы у Модести была счастливая жизнь. Хочу этого, даже когда завидую. Пожалуйста, говорите мне о ней, так я помню, что она жива, и... хоть что-то я не разрушил. – Обещаю, – Персиваль ласково стиснул его колено. – Ты веришь мне? Криденс отвлёкся от своей сахарной ваты и удивлённо взглянул на него. – Да, конечно. Почему вы спрашиваете? Персиваль вздохнул. Он уже пожалел, что задал вопрос, но слишком давно его томило чувство, поселившееся в пустом доме с тех пор, как Куини Гольдштейн захлопнула дверь. – Потому что… кхм. Я не самый открытый человек, иногда это путают с недостатком любви и доверия. Куини не разбила его сердце, она заставила его сомневаться в себе, это было гораздо хуже. “Ты очень славный, но у нас ничего не выйдет. С тобой так хорошо и тихо, я совсем не слышу, о чём ты думаешь… но когда-нибудь я попрошу, чтобы ты убрал защиту, а ты не сможешь. Вот… вот и всё. Лучше не ждать этого, дорогой, правда?” Персиваль не любил её романтически, но в ту рождественскую неделю начал задумываться о собственной семье. О прекрасной женщине, которая словно создана для брака, которая принесёт нечто новое в его однообразную жизнь… и исправит ущерб, нанесённый вульгарным скандалом вокруг письма. Он смотрел на неё и думал о том, что, разумеется, с одной стороны это некоторый мезальянс, а с другой – хороший ответ завистникам, всегда упрекавшим Грейвзов в снобизме. Ночью он не мог заснуть, набрасывая в голове план свадьбы и вычислял оптимальное количество детей для обеспечения им достойного наследства. Разумеется, он ни словом не обмолвился Куини, рассчитывая на два-три месяца отношений, после которых будет прилично завести подобный разговор. И даже не подумал о том, как Куини видит его. Замкнутым и холодным. Неспособным на искренность. До встречи с Криденсом он считал себя неспособным и на любовь, потому что когда-то где-то прочитал, что любви без искренности не существует. Теперь же, когда любовь давала ему силы, не требуя ничего взамен, он задумался о том, почему всегда равнял вещи, не связанные между собой. Но какое значение имела теория, если Криденс мог потерять доверие к нему? – Женщина бросила меня из-за недостаточной искренности, – признался Персиваль, по иронии выдав больше, чем собирался. – Женщина, которая читала мысли, я знаю, – Криденс совершенно не удивился, но заметно напрягся. – От Флечнера, конечно, – Персиваль задумчиво провёл большим пальцем по губам. – Наверное, он пытался показать, что тебе не на что рассчитывать, но жизнь ироничная штука. Что ж, одним секретом меньше. – Я вас не брошу! – Криденс отбросил деревянную палочку от ваты и схватил его за плечи. – Мне… мне ничего не нужно, ничего! Вы и так со мной слишком добры… если вы подумали, что я сомневаюсь – я не сомневаюсь… Персиваль нахмурился. Он забыл, как легко выбить Криденса из колеи. – Мальчик мой, успокойся, – он взял его руки в свои и крепко сжал. – Теперь мы наравне. Ты ничем мне не обязан, и я не могу быть к тебе слишком добр. Я просто хочу, чтоб ты знал: если я о чём-то не говорю тебе, это не значит, что я тебе не доверяю. Я стараюсь поступать правильно. Как умею. Криденс перевёл дух и внимательно взглянул на него. На солнце его карие глаза стали как гречишный мёд. – Я знаю, мистер Грейвз… Персиваль. Вы заботитесь обо мне. Я бы очень хотел так же позаботиться о вас, только я ничего не умею. – Ну, ты точно умеешь трансфигурировать железный лом и имеешь представление о дуэлях, – Персиваль поцеловал его запястье и отпустил. – А вот кофе слабоват, над ним нужно поработать. Я тебе покажу, но сперва ты обещал мне дуэль. Криденс слез с камня и, поправив подтяжки, принялся обуваться. – Вы сразу меня победите, это будет скучно, – пробормотал он. – Я уже говорил, я дам тебе преимущество, – Персиваль снял пиджак и аккуратно устроил его на плоском валуне, рядом с пиджаком Криденса. – Какое? – Например… – Персиваль за кончик вытащил из рукава его шейный платок. – Можешь завязать мне глаза. Но тогда никакой невербальной и беспалочковой магии. – Правда? Вы не шутите? – Криденс взял платок из его рук, но медлил, теребя мягкий шёлк. – В юности я больше всего боялся ослепнуть, поэтому тренировался, чтоб победить страх. Конечно, вслепую сражаются только сумасшедшие, но ведь это всего лишь игра. Он не стал хвастать, что иногда показывал этот трюк аврорам, жаловавшимся на тёмные переулки и чёртов Нью-Йорк, совершенно не предназначенный для ловли преступников. “Вы – ленивые, бесполезные сопляки! Я любого из вас могу победить с завязанными глазами, и это не фигура речи!” – Вы говорили мне учиться везде, где только смогу. И если вы меня чему-то научите… – Криденс улыбнулся и накинул платок ему на глаза. – Чему-то, что удивит Элен, я буду очень благодарен. Пожалуйста. – Если ты будешь хорошим учеником. На позицию! Персиваль всегда ценил эффектный жест, и сражаясь, подавлял противника уверенностью, по-дирижёрски отработанными, точными магическими жестами и яростным напором, отличавшим выпускников Вампуса. На поле боя он сам устанавливал правила, заставлял противника прогнуться, но повязка мешала оценивать обстановку, и он решил опираться на дуэльный кодекс. Криденс ещё не выработал свой стиль, он подчинялся даже более беспомощному Персивалю и так легко вёлся на любые провокации, что тот, в умилении, ни одну комбинацию не доводил до конца. – Ты ещё не устал? – спросил он, отражая очередную слишком прямую атаку. – Нет... Импедимента! Персиваль сделал шаг вправо и почувствовал, как завибрировал воздух над ухом. Правильно. Пляж, негативом оттиснутый в его памяти, расчерченный светящимися траекториями возможных атак, в который раз сработал как безупречная карта. И ритм... Они ещё ни разу не сбились с ритма. Порой, после быстрого обмена атаками, Криденс затихал, и какое-то время они молча кружили по песку, но Персиваль точно знал, сколько секунд пройдёт прежде, чем он сорвётся и совершит какую-нибудь ошибку: замешкается или, наоборот, бросится в безрассудную атаку. В этой предсказуемости была своя чистота: первая импровизация, первые опыты. Персиваль словно вернулся в дуэльный клуб Ильверморни, к мальчишкам, игравшим в Гриффиндоров и Двенадцать Первых. Постепенно однообразие танца ему наскучило, он всё чаще начал думать о ресторане на пирсе и креветках, о вине и уютной постели в хижине. Ради свежих креветок из последнего улова стоило поторопиться. – Экспеллиармус! Он услышал негромкий вскрик, услышал, как с деревянным стуком ударилась о камни волшебная палочка, и победно улыбнулся. – Туше, мой Ганимед. Как насчёт... – Флипендо! Персиваль не успел потянуться к повязке, как земля вздыбилась, непреодолимая сила подбросила его и ударила плашмя о песок. В какой-то момент ему показалось, что он просто запнулся о камень или поскользнулся на какой-нибудь пустой бутылке, но реальность была куда абсурдней. Он проиграл. Он проиграл Криденсу, мальчишке, который ещё недавно бился над "Вингардиум Левиоса". Но как? – Ты грязно играешь, – бросил он, садясь и срывая повязку. – Мы договаривались, никакой невербальной магии, даже чтоб поднять палочку. Криденс стоял над ним, сияющий, как солнце. – Я не поднимал! – его щёки рдели довольным румянцем, дыхание сбилось. Персиваль уже видел его таким, после ласк в горячей ванне. – Неужели? Я слышал, как она упала, – уже начав говорить, он понял свою ошибку. Обмануть слух проще всего, нужно было надеяться на опыт. Впрочем, опыт говорил ему, что Криденс всегда уступает, признаёт его авторитет и никогда не напал бы в здравом уме. К сражающемуся Криденсу, к ученику чемпионки Австралии по спортивным дуэлям, он не был готов. – Вот, – Криденс подобрал палочку от сладкой ваты, застрявшую между камней. – Элен говорила что когда люди устают от боя, их поступки становятся предсказуемыми, они больше не придумывают новое. Я не мог вас победить, пока вам было интересно, вы три раза подлавливали меня. Поэтому я просто должен был продержаться, пока вам не станет скучно. На самом деле Персиваль отпускал его с крючка не меньше десяти раз, но гордость была уязвлена слишком глубоко. – Итак, мне стало скучно. Ты понял мой паттерн и вовремя отступил, но сделал вид, что я попал в цель, чтобы я подумал, будто ты безоружен. – Я подобрал простую палочку и бросил на камни вместо волшебной, – Криденс закусил губу, чтоб не улыбаться во весь рот. – Поближе к вам, чтобы вы услышали звук. Я подобрал её руками, без заклинаний. Это ведь не считается? – Пожалуй, – Персиваль встал и тщательно отряхнулся от песка. – Но я мог применить другое заклинание, мог вообще не использовать Экспеллиармус. – Элен сказала... Она сказала что раз вы аврор, то автоматически будете использовать много связывающих и разоружающих заклинаний. Сначала вы так не делали, а потом правда начали. Но если бы вы закончили чем-то другим, не Экспеллиармусом, я бы проиграл. Персиваль знал, что должен ответить Криденсу как любовник, как просто хороший человек: "Ты вырос, мой мальчик, я горжусь тобой", но мысль о том, что какой-то сосунок, ровесник его младших констеблей, подловил его на полной ерунде, злила так, что у него началась изжога. И всё же Криденс выглядел таким счастливым... – Постой. Ты спрашивал у неё, как победить меня? Его улыбка исчезла. – Да. Простите, я не хотел причинить вам вред, это не со зла, я просто... выбрал цель. Она посоветовала мне выбрать цель, чтоб проще было тренироваться. И... я часами представлял, что сражаюсь с вами. Что мы в саду, как обычно, и мне не надо никуда уезжать. Как будто если я стану сильным... мы снова будем вместе. Криденс подошёл к нему и несмело коснулся его щеки. – Вы настоящий. Сегодня я проснулся, и вы были рядом, а теперь мы вместе тут и завтра тоже будем вместе... Простите, я сам не знаю, что хочу сказать. Просто я счастлив. – Я тоже. Его злость растаяла. Он слишком привык воспринимать каждого молодого мужчину как ленивого выскочку или потенциального соперника. Откуда эта неуверенность? Противостояние конгрессу и постоянные сомнения в себе порядочно истрепали ему нервы. “Ведь я не изменился. Я тот же: моя сила при мне, мой ум, моя власть. Изменился Криденс, и я просто не был к этому готов”. И совсем забыл, что в любви участвуют двое. – Я жалею только об одном, – он притянул Криденса к себе за талию. – Что не могу отвести тебя куда-нибудь потанцевать. – Я не танцую… – Криденс прижался щекой к его щеке. – Но с вами я бы научился… сейчас мне кажется, будто я всё могу. Голова кружится… Персиваль закрыл глаза, наслаждаясь моментом. – От креветок, надеюсь, ты не откажешься? Недалеко есть отличный ресторан. *** Артур, как обычно, выступал от лица всей семьи. Персиваль не сомневался, что все странности в поведении “кузена Перси” были многократно обсосаны за семейным столом, как мозговые кости. – Так ты встретился со Скамандером? – как бы между делом спросил Артур, заманив его в библиотеку под предлогом выпить винтажного шотландского огневиски за здоровье Хлои-именинницы. – Да, конечно, – Персиваль решил не развивать тему. – Прекрасный огневиски. Ясные язычки пламени у дна, чувствуются нотки дуба. – Он действительно их родственник? – Действительно. Заходил передать привет. – А где он сейчас? – Почему ты спрашиваешь? – Персиваль догадывался, почему. Наверняка кто-то видел их с Криденсом. Например, Шеба, любившая долгие прогулки по окрестностям. – Ты мог бы пригласить его на ужин, раз он твой знакомый. – Пожалуй, не стоит, – он вложил в эти слова всю свою холодность. “Не лезь. Это не твоё дело”. – Пожалуй, тебе не стоит компрометировать нас ещё больше! – наконец не выдержал Артур. Он нервно сунул сигару в зубы, забыв обрезать кончик. Глядя на него, Персиваль чувствовал, как закипает приливом злость. Артур был старшим из них троих и забывал иногда, кто старше по положению. – Что ты имеешь в виду, кузен? – он решил оставаться вежливым до конца. Это семья. В конце концов, это семья. – Не нужно, Персиваль. Я понимаю, мы нарушили твои планы: морское побережье, пустой дом, молодой любовник, но не мог бы ты, чёрт возьми, перестать позорить нас?! Того, что ты устраиваешь в конгрессе, хватает, чтобы на меня показывали пальцами, не надо ещё и новых скандалов! Историю с письмом полоскали во всех газетах, мы с Шебой чуть со стыда не сгорели! А теперь оказывается что и Скитер была права, – Артур закрыл лицо рукой. – Глава магической защиты! Докатились. Ты даже дома не появляешься для приличия, пьёшь и трахаешься целыми днями. Я запретил детям ходить к этой твоей хибаре, чтобы случайно не увидели ничего отвратительного. И кстати, я говорил с портретом Гандольфуса, он очень тобой недоволен! Он считает, что тебе давно нужно жениться и завести детей. – Отчитываться перед тобой, отчитываться перед портретом, может быть мне отчитаться и перед твоим псом? – Персиваль встал. – Я рискую своей карьерой, не твоей. – Ты рискуешь честью нашего рода! Раньше ты был серьёзнее, до того, как… – Артур осекся. – Я хотел сказать,что с некоторых пор ты ведёшь себя так, будто тебе снова двадцать пять, и МАКУСА – большая игровая площадка для твоих амбиций. “Я делаю что хочу, и пропади всё пропадом”. Но если в молодости это уместно, то сейчас это похоже на… на самоуничтожение! “Рану надо лечить, а не раздирать”. Может быть, и шеф и Артур были правы? Желание полоснуть бритвой по горлу ушло, но татуировка сенека осталась и ждала своего часа. Осталось желание заглянуть в пустые глаза фестрала и на миг почувствовать абсолютную тишину, абсолютную пустоту смерти… Нет. У него была работа. Его авроры, его Бюро – постоянно требующие внимания, неутомимые, все в новых идеях и планах. Бюро, казавшееся раньше ненужной тратой денег, показало себя в деле: раскрываемость подскочила на десять процентов, и за этот факт Персиваль выпил с ними веселящей воды. Был Ларкин, был Тесей – они понимали. Они знали, что нельзя смотреть на Гриндевальда сквозь пальцы, как на безумца-одиночку. То, что видел и знал Тесей, тайные сведения британских авроров, он передал другу. В конце концов, до побелки стен они успели обсудить и возможную войну – картина вырисовывалась мрачная, тревожная. В этой работе была его жизнь. У него был Криденс, их переписка, их полные соли и солнца дни в доме О’Шэя, среди смятых простыней, в полном изнеможении. То, как Криденс, его Ганимед, думая, что он спит, проводит пальцем от его лба до кончика носа. Как он неловко и сосредоточенно обхватывает припухшими алыми губами его член, дотрагивается горячим, шелковистым от слюны языком... В такие моменты Персиваль специально садился на кровати так, чтобы видеть в зеркале напротив изящно круглящиеся ягодицы, загорелую спину, изогнутую шею... Только тонкие белые шрамы на спине он в этот миг старался не замечать, чтоб не злиться снова. Но даже эти шрамы Персиваль по-своему любил. Маленький, едва заметный шрамик на челюсти, почти у самого уха, почему-то возбуждал его, хотя на вид не отличался от всех остальных, застарелых, рабских. Улыбка, случайный жест, грустный или смущённый взгляд, запах и вкус, стон и вскрик… Тихий голос, попытки читать стихи вслух, с выражением, – он явно копировал чьи-то интонации, так усердно, что невозможно было слушать без улыбки. Сосредоточенность на магии: каждое заклинание он до сих пор воспринимал крайне серьёзно, как нечто сакральное. В любви была жизнь. Оставить то, что важно, ради мнимого спокойствия и респектабельности – вот саморазрушение. Но Артур, с детства стремившийся к покою, не мог этого понять. Он был партнёром в издательстве, и на этом его мечты заканчивались. Персиваль не мог его винить, вот только ханжество кузена оставило неприятный осадок. – То, что я делаю в Конгрессе, я делаю для всех, и для тебя тоже, – бросил он. – Что касается скандалов с моими любовниками, разрешаю тебе говорить всем, что ты отрёкся от меня как от брата. Я не шучу, Артур, отрекись. Но не жди в таком случае своей доли содержания, не жди наследства, потому что я глава рода, а не ты. Я старший сын старшего сына, и я решаю, кто и чего заслуживает в этой семье! – Ты ведёшь себя неразумно и мы все от этого страдаем. Не угрожай, Персиваль, хуже уже не будет, ты делаешь всё, чтоб разрушить репутацию Грейвзов. – В отличие от вас Грином мне есть что разрушать. Я хоть что-то создал. Этого не стоило говорить. Артур поднял на него тяжёлый, полный ненависти взгляд. – Знаешь, как вас, предателей, называли до того, как вы стали “героями войны”? – тихо спросил он, наконец. – Конечно знаешь. Вас звали “Потерянные”. И я учился жить с этим позором, с тем, что в моей семье есть Потерянный. Все долгие годы, пока ветер не переменился, я с этим жил как с клеймом: “Потерянный, Потерянный! А ведь такая хорошая была семья”! И ничего не изменилось с тех пор как тебе дали медаль, кузен. Для меня ты так и остался Потерянным. Персиваль скрестил руки на груди. – Разумеется, тебе было тяжелее чем мне, Артур. Я всего лишь рисковал жизнью и чуть не подох в полевом госпитале от лунной лихорадки. А впрочем, я ничего не хочу тебе доказывать. К чёрту тебя. Артур промолчал, но заметно было, как он стискивает зубы, до хруста, до скрипа. Персиваль ушёл в столовую, оставив его наедине с огневиски и неприязнью. В столовой, ярко освещённой китайскими фонариками, украшенной порхающими феями, праздновали день рождения Хлои. Было поздно, маленьких гостей и именинницу уложили спать, а старшие остались пить, танцевать под патефон и доедать остатки кремового торта. Персиваль не знал никого из представленных ему людей, едва поддерживал беседу и всё смотрел на часы, гадая, спит Криденс или нет. Артур не возвращался. Лоэнгрин, правильно истолковав его отсутствие, наклонился к Персивалю, чуть не завалившись ему на плечо. От него несло виски. – Я на твоей стороне, Перси, на твоей, брат. Артур... он не понимает. Нужно делать то, что хочешь, это свобода. Вот это всё... – он попытался сделать широкий жест и не смог. – Это не свобода. Но я свободен, когда пью. Мужчина имеет право пить и трахаться. Мужчина. Имеет. Право. Пить. – Да, да, – Персиваль потрепал его по макушке, как щенка, и достал волшебную палочку. – Конфундус. Замутившиеся глаза Лоэнгрина остекленели. – Думаю, сейчас ты захочешь пойти спать, Грин. Ты уже хочешь и уже уходишь. Верно? Грин неуверенно кивнул и встал из-за стола. Мелинда Мэй тут же привычно подставила ему плечо и увела мужа. Персиваль ушёл чуть погодя. Чтобы хоть немного стряхнуть неприятный осадок от ссоры с Артуром и проветрить голову, он пошёл кружным путём, через замерший в темноте город. Ему не нравилась смешанность чувств, неопределённость. В Нью-Йорке всё было проще. В Нью-Йорке он на всё и всех смотрел с высоты своего положения. Дома Артур никогда не посмел бы так разговаривать с ним. Дома он сам не опустился бы до разговоров о деньгах в таком тоне. Шелест песка стал сильнее, словно где-то на том конце тёмной улицы поднимался ветер. Фонтан на площади сочился слабыми водяными струйками, но они не могли отогнать пустыню, наступавшую на город. Какой-то мужчина курил, сидя на бортике фонтана: если бы не дым, Персиваль принял бы его за статую. – Двадцать второе число, – проговорил мужчина, когда он проходил мимо. – День рождения Хлои. Персиваль остановился и достал волшебную палочку. Огонёк люмоса осветил знакомое лицо, знакомую аврорскую мантию. Удивительно, но при свете он был ещё больше похож на памятник самому себе. Магия сделала его кожу абсолютно алебастровой: по щеке и губам раскинулась тончайшая паутина кракелюрных трещинок, белые пальцы с видимым трудом удерживали сигарету. Он не старел – просто превращался в хрупкую оболочку, но карие глаза жили и влажно поблёскивали на белом лице. – Не знал, что ты куришь, – заметил Персиваль. – Скрываешь от меня? – Нет. Я начну курить только через пару лет, – Криденс бросил сигарету в фонтан и поднялся. – Мне нужно, чтобы ты сделал ещё одну вещь. Пожалуйста. – Я слушаю. Он выдохнул, будто собираясь с силами. На свету видно было, как вылетает из его бескровного рта белая пыль. – Задержи меня. 6 Прогулка не помогла: спускаясь на берег, Персиваль чувствовал то же раздражение, что и дома: в городе ему не встретилось ни души, не на что было отвлечься от мыслей. Впервые он подумал, что не хочет видеть Криденса или говорить с ним. Ему хотелось просто прочесть пару страниц из “Критики закона Раппопорт” Тедески и лечь спать, но он не знал, как мальчик к этому отнесётся. В последнее время Криденс стал особенно задумчивым, пассивным, напоминая иногда себя-прошлого, из Нью-Йорка . Правда, к вечеру его пассивность куда-то испарилась. Он развёл костёр на песке, подвесил над ним котелок, чадящий лиловым дымом, и сосредоточенно наблюдал за варевом с подветренной стороны, периодически помешивая в котелке волшебной палочкой. Босиком, в просторном белье и рубашке поверх, с заколотыми на затылке волосами, он выглядел уютным и домашним, но платок, повязанный по-ковбойски на нос и рот, смотрелся комично. – Ужасный запах, – заметил Персиваль войдя в круг света. – Что это? Криденс улыбнулся ему, это было заметно даже под повязкой. – Это лак для дерева. Для палочек. Финну не нравится, что его лак долго сохнет, а я сегодня утром вспомнил одну вещь, о которой говорил мастер Грегорович, и решил попробовать добавить её. Завтра я покрою несколько деревяшек и проверю… Если только это всё не сгорит. И… не взорвётся. – Хм, – Персиваль не видел в этом ничего интересного, но серьёзность подхода внушала ему уважение. – Тебе действительно нравится заниматься палочками? – Да, спасибо, что отправили меня к Финну! Но...– он снял повязку и замолчал, глядя в костёр. – Но? – Персиваль подошёл ближе. – Мне нравятся и дуэли… с Элен. Как-будто Тесей был прав… и я правда мог бы стать аврором… наверное… помогать людям… вы думаете, я смог бы? – Это очень тяжёлая профессия. Нужно обладать определённым складом характера, реакцией, выдержкой. Твой жизненный опыт, мальчик мой, может как помогать, так и мешать, и я бы не спешил с выводами. Побудь ещё немного в безопасности, окрепни. Персиваль не стал говорить ему о том, что у Тесея звериное чутьё на авроров и боевых магов, и гнал от себя мысль, что без раздумий принял бы в аврорат мальчишку, разыгравшего такой гамбит на дуэли. “Не перехвалить бы его, он может загордиться, пуститься сломя голову в какую-нибудь авантюру и пропасть. То, что было на дуэли, это просто наглость”, – нашёл аргумент его разумный внутренний голос, и Персиваль с облегчением его послушался. – Да, наверное вы правы, – Криденс уныло кивнул. – Я робкий, много чего боюсь… и не подхожу. И мама всегда говорила, что я тугодум. – Не всё сразу, мой Ганимед, не всё сразу. Тренируйся не спеша, и однажды, если действительно захочешь, сможешь всё. Ты ужинал? – Да. Хотите кофе? Выглядите усталым… извините. – Ничего, я действительно устал. Твой лак не убежит? – Я поздно начал. Ему нужно ещё три часа… – Криденс подавил зевок. – Я очень хочу кофе. Научите меня делать крепкий? На кухонной полке ещё оставался молотый кофе, на блюде – кусок пирога с тунцом. Если не брать в расчёт книги и черновики, разбросанные по всему дому, их холостяцкое жилище, освещённое летающими свечами, выглядело уютно. “Ещё три дня”, – подумал вдруг Персиваль, и что-то замерло у него в груди. Финн дал Криденсу всего лишь неделю. Ещё три дня, и расставание. Кто знает, насколько. Пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами, он обнял Криденса, возившегося с туркой, и поцеловал его в ухо, в любимый шрам. Он чувствовал гибкость его тела, его жар, ничем не скрытые, кроме тоненького батиста майки и боксеров. Рубашку, испорченную брызгами лака, Криденс бросил у кровати. – Почему вы грустите? День рождения прошёл плохо? – спросил он, прижавшись к Персивалю спиной. – Нет, Хлое было очень весело. У нас с её отцом небольшие разногласия, только и всего. Мы никогда особенно не ладили. Он знал, что это очередная попытка оправдать молчание, но слишком устал, чтоб пускаться в долгие рассказы о том, что Артур – чёртов сноб. В конце концов, кому это интересно? При мысли об Артуре он разозлился опять.И этот самодовольный болван и ему подобные смеют осуждать его, Персиваля Грейвза, который рисковал ради них жизнью, который ночами сидит ради них в своём офисе, но не может позволить себе любить кого вздумается! Спать с кем вздумается, в конце концов! Что они о себе возомнили?! От злости он забылся и укусил Криденса сильнее, чем хотел, но тот не вздрогнул, только беспомощно охнул и прижался к нему всем телом. В турку пора было налить воды, но он не двинулся с места. Персиваль укусил его ещё раз, и стянул резинку боксеров вниз, стиснул обеими руками обнажённые ягодицы. Усталость и желание читать Тедески куда-то улетучились. Он взял Криденса прямо там, стоя, прижав его грудью к столешнице в рассыпавшемся кофе, запустив пальцы в густые волосы. Быстро и жёстко, пока тихие стоны не превратились в низкие, животные звуки. Не переступая границу, из последних сил держа себя в рках. – Перси… валь… Одна мысль о том, что он ещё долго, бесконечно долго не услышит любимый охрипший голос, произносящий его имя вот так, на блаженном выдохе… – Я люблю тебя, – прошептал Персиваль, схватив его испачканную в кофе руку, переплетя пальцы. – Господи, как же я тебя люблю...