Тот, кого я дождалась. Новая жизнь.

      Со следующего дня воевода начал вставать и садиться сам, хотя бы любое движение причиняло ему боль и от усилий на повязках то и дело выступала кровь. Я напрасно уговаривала его не трудить себя да побольше отдыхать, куда там!.. все впусте. Он слушал меня молча, кивал... и упрямо поднимался снова и боле уж не хотел ложиться. Уж такой упрямец!.. скольких трудов и уговоров стоило мне уложить его хоть на мало после обеда. Я сердилась и наконец не выдержала и вдругорядь расплакалась, узрев особенно большое пятно свежей крови у него на боку. Там была самая глубокая рана... Видно, запамятовала я сказать, что рану эту пришлось нам зашивать крепкими льняными нитками. Слава Богам, мать Яруна тогда сама все сделала, как надо, а я только тряслась как осиновый лист и отчаянно молила Перуна заступить...Да. Ныне же я очень боялась, что откроются едва начавшие затягиваться раны, и ... Вот бы мудрого Хагена сюда... с ним бы мне было куда как спокойнее. Его бы послушал упрямый воевода. От меня ведь только отмахивается, как от несмышленой, сладу нет с ним.       Я сидела на лавке подле него, закрыв лицо руками, и снова всхлипывала, тщетно пытаясь успокоиться. Глубоко хоронился во мне страх потерять его, едва обретя… Накатывал удушливой волной и не было сил ему противостоять. Отпустит ли когда ... не ведаю. Я мыслила- я буду всегда бояться потерять его, пусть бы и гейсы уже не имели над ним власти...было что-то, что до боли сжимало мне сердце, как в тисках, и снова и снова выбивало горячие слезы. Не могу лучше сказать. И снова усмехался во мне кто-то другой - ну и невестушку нашел себе воевода, ревет почем зря, то-то раскрасавица!...       Я услышала, как он вздохнул, и ощутила его пальцы у себя на щеке. Тронули и осторожно потянули мою руку вниз, отнимая от лица. Я послушно отняла руку, покосилась на него. Он усмехнулся ласково. Поди, смешная я была с сердито нахмуренным лицом. Ну и пусть. Я обиженно потянула носом и снова глянула на него исподлобья - теперь он смотрел без усмешки, и как-то так, что мне снова стало жарко и нестерпимо захотелось обнять, прижаться к широкой груди и никогда больше не отпускать... Ох. Погоди-ка обниматься, девка, ему дышать тяжело, а у тебя все одно на уме!.. сердито осадила я себя. Все еще неровно всхлипывая, я склонила голову ему на плечо, прижалась щекой, закрыла глаза, успокаивая дыхание. Он снова вздохнул, плечо чуть шевельнулась, и я испуганно отпрянула, посторонилась – раны потревожила, бестолковая... но тяжелая рука накрыла мои еще вздрагивающие плечи, большая ладонь обняла и бережно потянула к себе. Я подняла голову и встретила его губы, ласково коснувшиеся моих мокрых ресниц. Он поцеловал меня в нос, щекоча жесткими усами, и улыбнулся. Помедлил миг и бережно коснулся губами моих губ, как тогда, в неметоне. Сладкая истома залила меня с головы до пят, я закрыла глаза... Жесткие пальцы дрогнули, осторожно сжали мое плечо, и я уже не помнила о том, что сердилась на него, и была готова сидеть так, замерев в блаженном ощущении тепла , защищенности и покоя, хоть до скончания времен...       Я думала о Хагене и Велете, как встретят они весть о вожде... Ой, что-то будет!.. Я рассудила - мудрый дед остался в Нета-Дуне за вождя, его слова слушались, и не было больше никого, кто мог бы заменить его. Ну разве Плотица...но тот никому и никогда не доверил бы корабль!... Да, как бы я ни хотела, и как бы ни хотел он сам, а по всему выходило- Хаген не мог оставить крепость. Это было ясно. А Велета… я боялась подумать, что с ней будет! Ум ведь потеряет, заслышав, что милый брат едва смерти избыл, изранен весь, лежит- не встает… Чего доброго, сама на корабль запросится!... Добро, Ярун будет рядом, отвлечет ее маленько, расскажет, все как было, утешит…Ну а мне, вестимо, покамест придется справляться самой. Послать, что ли, за матерью Яруна?..пришла бы, посмотрела, может хоть ее послушает упрямый Мстивой...Ох. ***       Воевода проводил теперь много времени сидя на лавке, разговаривая с кметями и Блудом. Дядька Ждан каждый день заглядывал к нам в избу, проведать о здоровье воеводы, и тоже присаживался послушать, о чем баяли. Я разумела - он пуще всего боялся выказать неуважение к вождю, и всячески старался угодить. Мне было смешно и забавно на то смотреть. Он и ко мне переменился, и куда подевалось прежнее его пренебрежительное обращение! Оно и понятно - ныне за меня грозный воевода голову хоть кому оторвет. От таких мыслей по щекам снова разливалась краска, и я прятала улыбку, опустив голову и делая вид, что разглядываю шов. Я сидела чуть поодаль и шила не покладая рук. Работа ладилась, ложились ровные стежки на праздничный лен… Вождь поглядывал на меня изредка и еле заметно улыбался, ведал небось, ему шью. Пока суть да дело, мы с матерью обрядили его в старые дедовы порты, что мать хранила бережно с незапамятных времен. Она тоже очень любила дедушку Мала, и берегла его одежу пуще отцовой. А дед был ростом не намного ниже самого воеводы, и шириной плеч мало ему уступал, вот и пришлось впору.       Верные кмети тешили вождя баснями, кто какие ведал, и речистый Блуд баял то про свою жизнь в Новом Граде, то сыпал прибаутками, бывали и такие, что матерые кмети покатывались со смеху, а воеводе больно было смеяться, и он качал головой и только весело хмыкал. Прошла всего неделя после Самхейна, и раны сильно беспокоили его. Грудь, плечи, спина и живот превратились в сплошную багровую подушку, иссеченную бесчисленными порезами, которые помалу начинали затягиваться корками запекшейся крови. Обмороженные руки и ноги слушались всяко лучше, но бинты снимать было рано. Пока не сойдут совсем волдыри да не затянутся тонкой пленочкой новой кожи, следовало погодить. Глядишь, и вставать на ноги резвые начнет со дня на день…С него станется. Упрямый, страсть!..       После той ночи, когда он попросил хлеба, я начала потихоньку кормить его по утрам жидкой овсянкой и киселем с хлебом, на обед кашей и щами...что сами ели, то и он с нами. Он старался есть сам, и выходило все лучше. Ел он помалу, но охотно, и я радовалась – то был хороший знак!... На груди его по-прежнему висело на тонком шнурке мое громовое колесо, и я крепко верила- поможет грозный воинский бог, вернет силушку в могучее тело…и недаром дедушкины порты впору пришлись, все не зря.       По временам его еще мучили жестокие приступы кашля, от которых напрочь перехватывало дыхание. Я отпаивала его особым грудным сбором с малиной и медом, пригодился и припасенный с лета ягодный сок. Ничего, скоро и в баню можно будет, прогреть косточки… Баня-матушка всякие хвори лечит, кто умеет с умом натопить да попарить. Он и сам уж просился, да пока след обождать.       Мать Яруна сама вскоре забежала проведать нас. Тоже волновалась, поди, как заживали раны у воеводы. Как ни крути, а родня теперь!.. Да. Я все эти дни меняла ему повязки, пропитанные свежим травяным настоем, и тщательно следила, как она меня научила, чтобы нигде не загноилось. Сама парила ему травы да протирала обильно смоченной тряпицей. Рана на щеке - та первая схватилась и застыла коркой, стянув кожу, и сильно мешала ему улыбаться и есть, но он не обращал на нее внимания.       Добрая женщина сама тщательно осмотрела его и сказала, что волдыри зарастают хорошо, еще несколько дней и можно будет оставлять только тонкие повязки. А вот с ранами на груди, животе и спине было хуже- их было так много, что нескоро еще плоть затянется сетью шрамов. Добро еще, что заражения не было, я его пуще всего страшилась…       Я слушала баснь, что сказывал Блуд, и улыбалась. Я шила новую рубаху из праздничного светло-зеленого льна, что был у нас с матерью припасен на особый случай. Я сама сажала этот лен, сама жала, чесала, пряла, ткала и красила полотно…пальцы нежно гладили ткань. Я любила этот цвет, он напоминал мне весну, пробуждение жизни, саму нежную зелень распускающихся первых листочков. Подумалось – а и пойдет ведь ему этот цвет! Очи светлые заиграют ярче, отразится в них нежная молодая зелень, как само начало новой жизни… и сами станут чуть зеленоватыми, как этот лен… Славно-то как.