Soukoku Alphabet

От пряного аромата дорогого вина голова идет кругом, так сильно, будто бы свежий воздух не сделал ничего, чтобы хоть немного облегчить эту муку. От запаха ковыляющего рядом Дазая — ни на йоту не становится легче. И Чуя пьянеет, кажется, еще сильнее чем до этого. Он вскидывает голову, смеется несдержанно, громко и тут же припадает губами к бледной коже у виска склоненной к нему головы. Влажно ведет вниз, тычется в щеку, мокро, настойчиво, наверняка не слишком приятно, да ведь разве Дазай ему сейчас может возразить? Дазай и сам сейчас пьян так, что едва может стоять прямо — он путается в собственных ногах, но покорно сгибается под напором Чуи, стоит только лишь положить ему на шею руки, обвить и притянуть, чтобы было удобнее целоваться, слизывать и горечь, и жар прямо с губ, пить их, как Чуя не пил бы и воду в разгар знойного дня. Крупные горсти звезд над их головами едва ли не падают прямо под ноги. Звезды огней ночной Йокогамы — уже лежат перед ними. Пожалуй, именно ими завладеть было бы совсем не сложно. Только бы они захотели. Только бы… — Ну же, — шепчет ему Дазай. И гладит по нервно сведенным лопаткам прямо сквозь ткань жилета, приятно и жарко, что Чуя не может не выгнуться навстречу такому прикосновению, замерев на чужой, как никогда надежной груди. — Поцелуй меня, Чуя? Он специально, совершенно точно специально распрямляется и больше не склоняется ниже, как бы сильно, как бы настырно Чуя не давил ладонями на скрытые рубашкой надплечья. Намеренно, будто бы внезапно усилием воли отринув такое приятное мутное забытье и вновь став самим собой — чертовым параноиком, отвратительно, бесцеремонно контролирующим любой свой-чужой вздох. Но сейчас Чуя об этом даже и не задумывается. Он привстает на мыски, приподнимается, насколько позволяют силы, и тянется сам, как бы позорно для него это не выглядело со стороны, но какая к черту разница, кому Дазай сможет рассказать, что целовал собственного же партнера — не слишком-то любимого, без каких-либо сомнений, но все еще во всех смыслах единственного, — в темном, богом забытом переулке! Губы Дазая так же далеки, как зависшие над его склоненной головой холодные огни — их мертвенный, насмешливый блеск вплелся в густые, такие черные сейчас пряди, влился в глаза, как никогда живые и яркие. Гораздо ярче всех неоновых вывесок, что окружили их со всех сторон, будто дикие голодные псы, до чего же опасно! Но для Чуи больше ничего не имеет значения. Распертая тревожно-незнакомым чувством грудь толкает на совсем чудные слова: — Если бы боги видели нас… — выдыхает он, но замолкает — так тесно соприкасаются сейчас с его ртом чужие губы. Как никогда, невозможно желанные. — Если бы, — отвечает Дазай. Его улыбка колет Чую прямиком в уязвимо открытое нежностью сердце. — Вот только они умирают гораздо быстрее, чем рушатся их алтари. Если бы боги сейчас и в самом деле видели их, то никогда ни за что бы не помиловали. Но на их с Дазаем общий алтарь Чуя подносил бы дары до самой своей последней секунды.