Soukoku Alphabet

Вопреки всем ожиданием, белый цвет почему-то совсем не кажется уютным. Он чересчур резок, и глаза Дазая слезятся так сильно, будто бы ему в лицо бросили целую горсть песка. Ужасно хочется шагнуть обратно, в по-уютному темный коридор, но Дазай замирает, застывает безмолвной и равнодушной статуей, как делал уже много раз в кабинете своего босса, выслушивая и замечания, и пожелания, и редкие похвалы, получить которые в последнее время получалось слишком уж редко. Дазай знает, что не получит их и в этот раз. Не получит, потому что ошибся так, как еще не ошибался никогда. И цену этому промаху явно не восполнить ни скупыми извинениями, ни даже собственной жизнью, перестать ценить которую Дазай начал только сейчас. Белизна и чистота больничной палаты слепят его, оставляя открытым, беззащитным, будто бы и вовсе лишенным уверенности и силы — так случалось изредка, под прямыми солнечными лучами, слишком яркими, чтобы можно было вновь закрыться в таящейся внутри темноте. И так и не вспоминать, что сам-то ты ничегошеньки из себя не представляешь. Не как человек. Не как партнер. Прямое доказательство тому лежит сейчас на узкой больничной койке прямо перед глазами Дазая. И тот, наконец-то опомнившись и делая шаг, ощущает боль гораздо более сильную, чем могла бы возникнуть при резком уколе ножом обнаженной кожи. Кожа Чуи — не многим отличима от светлой наволочки, белоснежно-чистой, наверняка совершенно новой для такого-то редкого гостя. Но волосы ярким пятном растеклись во все стороны, обрамили мягкое, как будто равнодушное лицо, сделав его еще более бледным. Еще более мертвенным. Дазай не решается присесть рядом. Не решается взять Чую за руку, пусть даже так сильно подрагивают пальцы в поисках живого тепла — в поисках оправдания и доказательства, даже самого малого, что в теле Чуи все еще тлеет жизнь. Тот-то так делал бесчисленное количество раз — врывался в палату, разрывая покой и тишину, тормошил еще не оправившегося от слабости Дазая, дергал и руками, и за руки, ругался так бесстыже, будто бы это и не Кое-сан потратила столько лет, чтобы привить в собственном воспитаннике привычку к чистому языку. Но сейчас — Дазай едва ли может уловить его дыхание. Поменяться местами неожиданно оказывается гораздо более страшным, чем он мог бы себе вообще представить. Чем мог бы предположить, а каково это, интересно, самому Чуе раз за разом слышать о бесчисленных провальных попытках свести счеты с жизнью, чертовски надменной сукой, каждый раз подставляющей подножку. О, как бы сильно Дазаю сейчас хотелось, чтобы и в этот раз она продемонстрировала всю свою жестокость. И заставила Чую жить дальше — жить с таким отвратительным человеком под боком, жить, рискуя каждой частичкой себя и ничего не получая взамен. Жить, представляя себя в волю бесконтрольной силе и рукам Дазая. Так не вовремя, нежданно дрогнувшим. Но Чуя спит, глубоко и крепко, лишь едва трепещет ресницами, хмурится, когда щекотно проходятся по лбу и вискам отросшие пряди склонившегося к нему Дазая — под частым дыханием чужая кожа больше не кажется такой бледной, такой восковой. Наливается краской и жизнью, теплом, которым очень хочется поделиться, пока оно еще не вытекло все, вместе с кровью и желанием дышать дальше. Чуя не любит столь очевидных нежностей. И никогда не любил, но сейчас, пока есть такая возможность, Дазаю не хотелось бы ее упускать. А потому, склонившись так неприлично близко, он может пообещать хотя бы самому себе, что следующего раза не будет. Никогда-никогда. Хотя, конечно же, навряд ли ему кто-нибудь да поверит.