it.

you are a being unto yourself. скошенные лезвия отблескивают в зеркале, расплываясь ртутным веществом. голос извне подсказывает лжецу о том, что он хочет спастись. голос изнутри напоминает, что ему никто не захочет помогать. воздух из приоткрытой форточки покачивает кусочки металла на капроновых нитях. лжец задумчиво кривит губы. лжец прикидывается скромным, но на самом деле голос говорит ему молчать. голос говорит, говорит, говорит, и лжец просто не хочет перебивать. лжец откровенен тактильно. лезвие прикасается к тончайшей водяной пленке зрачка. моргать нельзя. ветер не будет трогать эту нить. слипшаяся ржавчина дрожит на ресницах, расчерчивая невидимые узорчатые фракталы кислорода на обратной стороне век. лжец верит в свое существование почти отчаянно, так, что другим ничего не остаётся. никаких связей, боже мой, никаких – он сам по себе. верно? you are a law unto yourself. зубы ловкача клацают пиранью, бок его отливает серебром форели. хорошему ружью никогда не нужна будет огранка, плохой бите никогда не пригодится меткий хозяин. ловкач приспосабливается ко всему, но не все – к нему. впрочем, он сам расчерчивает границы, законы, параллели. глинтвейн с ягодами, глинтвейн с перцем, глинтвейн с абрикосами – вот такие разнообразия, вот такие вкусовые барьеры и таможенные пошлины. чешуя блестит в пустоте, пытаясь отразить смысл всего этого, но ловкач несмело отмахивается, считая, что делает свое дело. никаких предубеждений, боже мой, никаких – острота проверяется прикосновением. верно? each intelligence is holy. полдень отсекает тонкий слой и видит, как искажается в муке лицо мраморной статуи. огранка серых вен и полировка сотен граней для шероховатости полотна – у полдня свои представления о скульптурировании и боли. перемежение истины и сплошных суеверий рождает новые чувства, открытие новой единицы измерения и собственного величия над разумом – новые сомнения. впрочем, глаза статуи все равно смотрят печально и расслабленно, а полдень считает, что глаза не могут выражать два чувства одновременно. тем более – таких разных. поэтому он отсекает выпуклости глаз. полдень преображается, выворачивается наружу, вечно ищет и не удовлетворяется миллионами находок – он святой, он порочный и совершенно никакой. он дышит воздухом ит., этого ренессансного смога, и превращается в нечто меньшее и более значимое. никакого удовлетворения, боже мой, никакого – ведь боль рознится с самосознанием, верно? for all that lives is holy. 'преднамеренное искажение реальности не освобождает от ответственности'. шмель упрямо гнет свое, закидывая наугад удила вопросов. десятки чизбургеров с чесночным соусом в разных забегаловках, кафе и даже ресторанах – и ни одного настоящего, вкусного, родного, как дома. шмелю было грустно от этого, но он продолжал искать что-то более правильное, достаточное для него, ожидая, что в одном из мест встретит, наконец, свою двоюродную сестру, которая делала самые нужные. шмель разыскивает иные правильности и новые вопросы, только они от него упорно прячутся, потому что не терпят изменений. папа продолжает оплачивать счет основной карточки, потому что из шмеля должен выйти безупречный адвокат. шмелю кажется, что он будет доказывать все свои дела теоремой пифагора и разницей цен на пластиковые лейки. ему надоел его отель, но больше ему перемещаться некуда, потому что там, где его дом, его не ждут, а сам он не хочет туда ехать, потому что с ним это будет уже не его дом. его дом там, где его нет. каждый священен, и шмель продолжает во что-то верить. ему говорят, что он неоправданно прост. он отвечает, что все идет по плану. никакого малодушия, боже мой, никакого – ведь если не он, то кто? верно?