***
На часах двадцать ноль ноль, а на запястье тридцать два. Стайлз подсчитывает — четыре часа утра, не самое плохое время для встречи. Он бы и рад дома просидеть, только там тяжело до невозможности. Тянет под ребрами и сковывает эмоции. Ночевать у Лидии — лучше. Правда, надо уходить где-то в пять, чтобы её родители не заметили. Они у Лидия классные. Только это не сидеть в пустом двухэтажном доме с неоплаченными счетами. Стайлз устроился на подработку, вообще-то. Уроки пропускает не попросту — работает на износ, в две смены. Жить, конечно, нелегко, но можно. — Как скрываешь от Лидии? — спрашивает Стайлз однажды. На улице тихо, как будто все умерли, хотя всего семь часов вечера. Воздух насыщенный и немного сырой — дождь был, а асфальт уже сухой. Фонари включили, и их желтоватый цвет отображается в стеклах тачек. Стайлз молчит, ожидая ответа, и успевает погладить бездомную кошку, когда Джексон тычет в левое запястье. У него там татуировка черная, как отчаянье Стилински, и знак бесконечности. Стайлз думает — Лидия не дура, если не самый умный человек в Америке, то точно не дура. Она давно догадалась, давно знает, давно злится. Лидия надломлена и пускает серый яд в вены Стайлза. — Набил, когда встретил Айзека, — улыбается Джексон. — Сказал, что это знак нашей вечности. А Стилински только зубами скрипит — неужели такой тупой? Это в седьмом классе по биологии проходят: на правом запястье знак бесконечности у мальчиков, на левом бедре — у девочек. У Лидии мама-биолог, и оценка заслуженная — 9, знает уже давно, вот и не боится зажимать его в углах. Джексон сидит в своих брендовых джинсах на обычной лавочке и улыбается ему. Между ними что-то большее, что-то такое, что можно назвать дружбой, и это нравится и не нравится одновременно. Потому что хорошо, что есть кому доверится. Потому что плохо кому-то доверять. Стилински умалчивает — пускай со своей Лидией сам разбирается. У него нет желания объясняться перед ней и быть чем-то отпускным, тем, чем заглушают очень болючее. — Здорово, — отвечает Стайлз, улыбаясь в ответ. Кошка под пальцами мурлычет, ластится к ногам и выпускает коготки. Стайлз за душой ничего не чувствует. Пусто, как и раньше, только теперь отголоском каждый час бухает.***
— Хорошо поработал, Стилински, — Стайлз получает дружеский тычок в плечо и ухмыляется. — Пока, не надирайся сильно, — кричит он в ответ, снимая бейсболку. Белая майка в разводах, и ноги дрожат от усталости. Джексон хлопает по знакомой лавочке и вручает в руки пачку сигарет. — Уезжаю, — говорит, — на четыре дня, — улыбается широко и счастливо, — с Айзеком к его бабушке. — Здорово, — хрипит Стайлз. У него простуда и, кажется, она дает осложнения. Просто спать на улице оказывается немного труднее, чем предполагалось. Просто Лидия выгоняет взашей, когда слышит о Лейхи. Стилински понимает её, не попадается на глаза и все еще скучает. Лидия, как глоток свежего воздуха, она всегда помогает отвлечься от проблем, забыться в шелковых волосах и позволяет напиться с горю дорогущими духами. Стайлз еще долго плюется от них, просит чего-нибудь вкусного, а Лидия смеется искренне, мол, не ожидала Стилински, что ты действительно попробуешь их. Стайлз щурит глаза от фар проезжающей машины. Он подкуривает дешевыми спичками и прижимается к Джексону чуть сильнее. Стайлзу так хорошо, что очень плохо. Взрослеть как-то в один миг — просто, а вот смириться с последствиями — труднее. Стилински молча смотрит на отблески желтых фонарей, выдыхает дым и засыпает на плече у Уиттмора. Ему уже все равно, где остывать от холода.***
***
На следующий день Джексон встречает его весь понурый, вытаскивает из привычного распорядка, то есть из работы, и ведет в какой-то бар напротив. Как бы, им еще и нельзя, только это как бы растворяется в лишних зеленых бумажках от Уиттмора. — Что случилось? — Стайлз спрашивает осторожно, приближая стопку к губам. — Лидия позвала на выходные. Хочет к друзьям съездить, — отвечает Джексон. У него вид потерянный, и хочется пожалеть, только сам виноват. — Ты же любишь Айзека, — напоминает Стилински, все-таки оставляя полную рюмку на барной стойке. — Люблю, — соглашается Джексон, — страшно без неё, — шепчет отчаянно. Выслушивать все это не особо хочется, но уже как-то привык, да и делать нечего. Время безмолвно бежит, и пока Уиттмор пытается излить душу, проходит шесть часов. Их выгоняют из бара, который, в общем-то, работает до двух, просто потому, что им еще и восемнадцати нет и: "Дули бы вы отсюда, мальчики!". Стайлз усмехается, когда Джексона выворачивает возле серой машины с какими-то дорогими номерами. Они едва доходят до лавочки, и Уитмор врубает какой-то глупый трек, в котором повторяется одно и то же. — Пока молодой, — вторит Джексон словам. Стайлз смеется, пытается выбить телефон, просит выключить и замирает всего на минуту. До того самого остается всего два часа. — Пой, танцуй, пока молодой, — пропуская слова и явно не попадая в такт, орет Джексон. Стилински оставляет свои попытки и вдыхает свежий, холодный воздух, разглядывая звезды. Небо выглядит очень отдаленным в свете города, и Стайлзу хочется уйти, уехать, убежать, чтобы наблюдать за черным полотном одному, без смешков на улице, в звенящей тишине. Джексон неожиданно выключает музыку и смотрит мутным взглядом — ему плохо, очень плохо. — Хочешь виски? — он спрашивает, склоняя голову. — Нет, — хрипит Стайлз, — И тебе не советую. — А мороженое? — Джексон растягивает губы в улыбке и хмурится немного. — Давай, — пожимает плечами Стилински. — Тогда жди здесь, — Уиттмор поднимается, тяжело перешагивает и выкрикивает: — Тшшш! — когда Стайлз хочет усадить его обратно, — я сейчас вернусь. Возвращается, правда, практически через час. — Я два купил, — хвастается, кидая Стайлзу шуршащие пакетики. Стилински молчит о простуде, молчит о том, что жутко замерз и спать хочется. Кивает только устало, на стареньких часах на запястье без пятнадцати четыре. Осталось пятнадцать минут, а он мороженое в две щеки уплетает. Это как-то успокаивает. Только мужик, направляющийся к магазину, заставляет понервничать. Он знакомый такой, как будто видел где-то это хмурое лицо и широкие брови. — Хмурик, — шепчет и откусывает большой кусок, — из больницы. — Что? — Джексон не слышит, поднимая голову, — Вау, — он тычет в небо пальцем и что-то еще говорит. Стайлз слушает и не слушает, потому что видит и не видит — перед глазами все плывет, и в горле сухо. Мороженое подтаяло и стекает теперь по пальцам, оставляя липкие дорожки, капает на протертые джинсы и лавочку. Агония длится бесконечно и обрывается вмиг. Стилински дрожащими и липкими пальцами достает уже смятую пачку, отдавая Джексону рожок. Закурить получается только со второго раза, и слезы почему-то брызжут сильно. Так сильно, что вид размывается совсем. Джексон не видит, все еще тычет в небо, что-то считает и затихает насовсем. Мужчина выходит из магазина с чем-то блестящим в руках. Стайлз едва его видит, переводит взгляд на размытые цифры и внутри медленно догорает. Минута, двадцать три секунды. У Стайлза ровно столько времени, чтобы решить — поднять руку или пуститься во все тяжкие. Ему очень плохо — размывает так, как букашек по стеклу. Хочется умереть и целоваться, только целоваться почему-то сильнее. Он откидывает окурок и чувствует уже каждую секунду. Раз, два, три… Они тяжело отдаются в голове, давят на все органы, заставляя скручиваться сильнее и сильнее. …Четыре, пять, шесть… Стайлз поднимает затравленный взгляд, видит застывшего Хмурика и решает что-то для себя. …Семь, восемь, девять… Джексон рядом все еще молчит, кладет руку на колено и смотрит так уверенно. …Десять… Последняя секунда растворяется на коже так легко, что Стайлз не сдерживается и все-таки тянет руку вверх. Он встречается взглядом с мужчиной и тут же опускает конечность. Как-то жутко стыдно становится, до безобразия. Стайлз вскакивает с лавочки, забывая почти пустой портфель рядом с Уиттмором. В ушах свистит ветер и почему-то плевать, что чуть под машину не попадает, что сигналят и люди оглядываются. Хочется подальше, глубже от всего этого. Страшно, как перед приходом в клинику, как после смерти мамы, как в пустоте дома, совершенно одному. Только несется все равно к дому. К пустому-родному дому. Там холодно — жуть, света давно нет, как и лампочек. Окна открыты и холодно очень. Стайлз пробирается через коробки, ползет мимо холодильника и заваливается на диван. Там тоже холодно, и пружины в ребра утыкаются. Но, все же, спокойнее, чем там, один на один с мужчиной из психиатрической клиники и пьяным Джексоном. Уж лучше тут, в пучине отчаянье и с ворохом прошлых воспоминаний. Внутри все еще горит, как будто выпил чай-кипяток, и слезы текут, потому что страшно, одиноко и холодно. Есть хочется, а нечего. Умереть хочется, но сил не хватает. Он находит старый отцовский плед, который тот обычно на дежурства брал, укрывается с головой и, все-таки, душит приступ панической атаки, вгрызаясь в пыльную ткань.