Понарошку

Когда он в первый раз привел ее сюда, точнее, даже еще не привел, а стоял, открывал дверь, а она ждала сзади, положив ладонь ему на спину — он почувствовал вдруг настоящий страх. Потому что это была как будто черта, за которую нельзя переходить. Вообще-то, укоряюще успокаивал он себя, эта черта давно пройдена — там, в том клубе, когда он сам поцеловал ее, и в ее номере, где была их первая ночь и много раз потом… Но все равно ему казалось, что пускать ее в свою квартиру — это все, последний рубеж, который у него оставался в запасе, где можно было в случае чего построить оборону и залечь в окопах. А получилось так, что он сам предложил. Ну вообще это было правильно — сколько им можно было слоняться по отелям и прятаться, а здесь был черный отдельный вход и вообще очень удобно… Но у него натуральным образом холодок прошел по спине, когда она, цокая каблучками, зашла в это его тщательно охраняемое от посторонних логово. Осмотрелась, бросила сумку на диван. Он стоял у двери, ревностно смотрел — как бы чего не тронула. — Уютно у тебя тут. Только бардак. Как будто у нее бардака нет. Вечно завалы из шмотья в номере устраивает. Он нахмурился, когда она направилась к стеллажам на стене — там много чего ценного стояло: фотографии, коллекция игрушечных фургончиков, копилка, и книги — сотни книг. — Не трогай, — буркнул он, не выдержав, когда ее лапка схватила какую-то статуэтку — это он из Балтимора привез. Она только фыркнула, поднесла к глазам, рассматривая. Потом поставила обратно, чуть не свалив фургончики и едва не устроив ему инфаркт, отошла к окну, раздернула шторы, которые он никогда не раздвигал. — Темнотища какая. Ух ты, у тебя камин есть? Давай затопим? А что есть поесть? Давай пиццу закажем? И потопала на кухню. Зря он все-таки это сделал.

***

Небольшая спальня заполнена приглушенным светом из-под задернутых тяжелых гардин. Все вокруг в желтоватой легкой дымке. На улице бушует солнце, птицы поют и небо высокое, жаркое. У них тут жарче, в гнезде из простынь, подушек и одеял и от их собственных тел, горячих, в капельках пота. — Встань… — она подчиняется, немного с ленцой, казалось бы, пресытившаяся, уставшая. Но ее ноги так призывно раскидываются, а глаза так блестят, что он не понимает, откуда в ней этот неутолимый голод, подчиняющий себе их тела. Он прижимает ее к стене, поддерживая под ягодицы, длинные ноги оплели поясницу, руки сцеплены за шеей, но они оба влажные, и она постоянно соскальзывает. Здесь, у стены не слишком удобно, но комфорт уже приелся. Комната наполняется влажными звуками, стонами, прерывистым дыханием. — Подожди… — Что? — спрашивает он, не прерываясь. По спине, щекоча кожу, ползут бисеринки пота. — Она смотрит. — Кто она? — он притормаживает, чуть оторопев от ее деланного испуга. — Собака. — Господи. Да пусть смотрит. Софи закидывает голову назад, хохочет звонко, сжимая его внутри, упирается кулачками в грудь. — Я так не могу… Он чертыхается, оглядывается назад и видит две передние лапы на краю матраса, умилительную собачью мордочку с вытаращенными влюбленными глазами. — Экко! Брысь! Она взвизгивает, показывает быстрый розовый язык. — Брысь, я сказал! Лапы исчезают, мордочка ныряет вниз, и он возвращается к ритму, поочередно глядя на ее раскрасневшееся лицо с прилипшими волосами и вздрагивающие при каждом толчке груди. Но она вдруг опять начинает смеяться, и руки слабнут, скользят вниз. — Она опять… — Черт! — он ставит ее у стены, распаренную, мятую от его рук, резко открывает дверь восторженной собаке. — Вали отсюда! Экко, не веря в предательство, смотрит на него, высунув язык, помахивая хвостом. — Давай, давай, топай на кухню. Клацая когтями, не переставая заглядывать ему в глаза, Экко выходит. Он испытывает смущение, которое убивает просто своей комичностью, потому что эрекция все еще сильна, и собака проходит внизу, как под шлагбаумом. Софи заливается смехом у стены, зажав рот ладошкой. Нагая, взлохмаченная, потная, настоящая ведьма. На стену уже нет сил, и он кидает ее поперек кровати, спиной к себе. Он совсем каменеет, как только оказывается внутри и несколько минут все идет отлично, она начинает постанывать знакомо, высоковато слегка, уже близко значит, насаживается все быстрее и быстрее, и он двигается навстречу, слаженно и четко. Экко начинает скрестись за закрытой дверью и подвывать. Софи роняет голову на руки, опять смеется, тело ее становится мягким, безвольным, все останавливается. — Твою мать!! — ему совсем не смешно, потому что низ живота скручивает до боли от недостигнутой развязки. Экко заходится задорным лаем и скребется сильнее. Белые лапки мелькают в щелке между дверью и полом. — Не обижай ее! — раздается сзади, когда он решительно и зло идет к двери. Экко сморит в его лицо снизу вверх такими глазами, что мысль взять ее за шкирку и выкинуть на улицу кажется постыдной. — Ну чего ты? Собака вертит хвостом что есть сил, подпрыгивает и бежит к входной двери. — О нет, ты серьезно? Прямо сейчас? Ведьма, обернутая простыней, проходит мимо, все еще смеясь. — Я пока приму душ. Он одевается, ругаясь про себя на чем свет стоит, и больших усилий стоит застегнуть ширинку на джинсах. Экко пританцовывает у двери, излучая искреннее собачье счастье. Дверь в ванную открыта, и, проходя мимо, он видит стройный силуэт за матовой стеной душевой кабинки. — У тебя пять минут, — собака приподнимает уши, услышав свое имя, смотрит с пониманием и извиняясь. Пожалуй, душ это неплохая идея, надо только успеть вернуться. Они выходят в ослепительно солнечный летний день, такой редкий для этого города. Софи напевает что-то, подставляя лицо под прохладные струи душевого дождя. Она не собирается выходить отсюда до его возвращения.