Понарошку

В комнате полумрак, а за окном мажет по небу красными всполохами осенний закат. Ветер колышет занавески, приносит слабый соленый запах близкого моря. Они сидят друг против друга. Он на краю кровати, она – на сером бесформенном пуфике. - Давай поговорим? - голос у нее как будто снисходительный и грустный. – Ты же не убежишь? И он усмехается. - Разве я когда-нибудь убегал? - Нет, но у тебя такой вид, будто хочешь попробовать. - Не хочу, - спокойно говорит он. У него сильное желание взять что-то в руки, но поблизости ничего нет. Он проводит ладонями по своим коленям, по прохладным простыням и вдруг отдергивает руки, вспомнив, о том, что недавно происходило на этих простынях. Вспомнив, что предавал ее. У ногтя большого пальца он нащупывает крохотный заусенец и это занимает его. В воздухе чудится какой-то тяжелый цветочный запах на него накатывает дурнота. Хотя он знает, что запаха нет, окна открыты настежь и ветер с моря… - Расскажи мне. Я же вижу, что что-то не так. Он опускает голову, чувствуя невыносимую вину перед ней. Что он делает? ЧТО ОН ДЕЛАЕТ?! Ведь все так хорошо, все было так хорошо… - Что ты хочешь знать? – он хочет улыбнуться, но не может, только кривится. Заусенец наконец поддается, задирается вверх, под тонкой полоской кожи выступает кровь. - Хочу, чтобы ты рассказал. Мы же говорили об этом. Никаких обязательств. На ней расстёгнутая белая рубашка и черное кружевное белье и больше ничего. На белой коже бедер видны крупные мурашки. Он вдруг понимает, что ей наверняка холодно, и встает, чтобы закрыть окна. Когда он проходит мимо, она хватает его за руку. Ладонь у нее холодная. - Послушай меня, - говорит она, улыбаясь. – Не мучайся. Я все пойму, ты же знаешь. Она пожимает плечами. Сказать нечего. Он выдергивает руку, подходит к окну. Смотрит на закат. Большой палец болит и с кончика капает крупная капля крови. - Эйдан… «Ну что мне теперь сказать? Чего ты хочешь, чтобы я сказал? Что переспал с девчонкой, которая мне в дочери годиться? Что продолжаю с ней спать за твоей спиной? Что меня тошнит от самого себя?» Она права, у них не было никаких обязательств. Но почему ему так плохо сейчас? «Я не люблю обязательств, - сказала она. – Я за свободные отношения». Все, что ему тогда было нужно – это свободные отношения. Концерты, съемки, фестивали, костры на пляже, ментоловые сигареты, артхаусное кино по ночам, споры, смех, сумасшедший секс, музыка, вечно смятые простыни. С ней было легко. Она никогда ни к чему не принуждала, не говорила как ему себя вести, не укоряла его и не критиковала. С ней он был самим собой. Свободный и веселый. Как будто ему снова было двадцать. Ему надо было сбежать от депрессии жены, от ее осознания того, что она вдруг превратилась в сорокапятилетнюю женщину без особых перспектив на будущее и без ярких воспоминаний, осознавшую, что счастье может быть не только в материнстве, но и в карьере, творчестве, путешествиях... Но ей кажется, что уже поздно для этого, и виноват, конечно, он, который всегда где-то в стороне, который «думает не о том, о чем надо». Он бежал, может быть, даже от Берри с ее бесконечными подростковыми закидонами, с ее цинизмом и стремлением начать ссору хоть с кем-нибудь, хоть из-за чего-нибудь, такое впечатление, что это было целью ее существования. И Джо, насупленный, молчаливый серьезный Джо, впервые влюбленный, и страдающий от того, что объект этой самой-сильной-на-свете любви его не замечала. И прыщи, господи, у него были прыщи и это был конец всему, так он думал. Это было неправильно, трусливо, не по-мужски, убегать в тот момент, но он видел, что своим присутствием только усугубляет все. Лив срывалась на него, Берри срывалась на них обоих, Джо уходил из дома, хлопая дверью и без конца лаяла эта проклятая собака. Находясь дома, он считал дни до съемок. Вообще-то он и не убегал. Просто остался в стороне от этого урагана, его словно отшвыривало прочь, когда он пытался приблизиться. Он тогда растерялся. Все было так просто, когда они были малышами, так просто было любить их. Он и сейчас любил их больше жизни. Кэм смотрит с сожалением. Ей жаль его, но она ни при чем. Он с шумом захлопывает створки. Ему кажется, что в комнате мгновенно становится душно. Смотрит в ее глаза и читает то, что, возможно, она и не думает, наверняка не удумает, но о чем думает он. «За эти три года … ты разве хоть раз намекнул на что-то большее? Поговорил со мной серьёзно о наших отношениях? О нашем будущем? О том, чего хочешь от меня? Ты просто приходил, когда тебе вздумается и уходил, когда тебе надоедало» Ему хочется провести ладонями по лицу, кожа сухая, колючая, чешется невыносимо. - Я… Мне кажется, я совершил ошибку… Это так ужасно звучит, так обыденно, так по-мещански отвратительно. Наверное, все это отражается на его лице, потому что она говорит: - Не переживай так… Это он вынести уже не в силах. Он один во всем виноват и у нее нет никакого морального права его жалеть! - Бред какой! - вырывается у него. Она умилительно дергает длинными, вычурно яркими черными бровями. Он поворачивается к окну, к волшебному закатному зареву. Она никогда не унижала себя ревностью. - Все в порядке. Я все понимаю… Если не хочешь, можешь не говорить. Это в самом деле скучно… Она говорит с ним как с ребенком и это вызывает просто цунами раздражения. Он вспоминает Лив, ее эту постоянную материнскую надменность, пусть и перемешанную с заботой и любовью. - Ты тоже боишься скуки, - отвечает он. Она боится. Она делает все, чтобы ее жизнь не была скучной, наверное, поэтому все было так долго между ними. Без обязательств и с весельем. Тишина давит на него, как будто голову обкладывают гигантскими кусками ваты со всех сторон. Он чувствует руку на своей спине и оборачивается. Она стоит близко, чуть улыбаясь, смотрит на него. Она некрасива. Тушь с ресниц размазалась под глазами, на толстом слое тонального крема расползаются трещинки от ее улыбки. При мягком закатном свете видны морщины на ее широком лице. Но он никогда не любил женщин только за их красоту, и ему никогда не встречалась та, которая была бы идеальна и телом и душой. - Эйдан… перестань, - ее рука ложится на грудь, и она тянется за поцелуем. – Давай обсудим. Но он отдергивает голову, резко, сильно, так, что ударяется затылком о стекло. Он не может обсуждать. - Значит… так серьезно? – спрашивает она. - Я не знаю. Я запутался, - голос у него хриплый и севший, как будто простуженный. Она отстраняется, запахивает на груди рубашку. - Так давай распутаем это вместе, - и как-то растерянно улыбается, и ему вдруг становится так жаль ее, и так невыносимо душно… И тут он трусит... - Я заеду завтра за вещами, - бросает не глядя, направляясь к двери. – Собери, пожалуйста. Он выходит из дома, застегивает куртку, когда ветер налетает на него, вызывая дрожь. Он направляется было к пирсу, хочет постоять на пристани, посмотреть на беспокойное море, подумать о чем-нибудь… оправдать себя. Но выглядит это как в плохих фильмах с длинными планами на страдающем главном герое, да и ветер чертовски холодный. Поэтому он идет в первое попавшееся кафе и заказывает чай. Сожаления нет, и грусти тоже, какая-то пустота внутри. Ради чего он это сделал? Она ведь права, во всем права, нет и не было у них никаких обязательств. Скорее, он удивляется своей реакции – такой спокойной. Так все резко перегорело, такого же не может быть. Как будто лапочка над головой лопнула, бах! и темнота. Странно все это. За соседним столиком начинают хихикать две девчонки лет двадцати, посматривая на него и перешептываясь. Он уже знал, что в запасе у него минут десять, прежде чем они наберутся храбрости и подойдут с просьбой сделать совместное фото. - У нас сегодня прекрасный лимонный пирог, сэр, - говорит молодой официант, ставя перед ним чашку чая. Лимонный пирог и это двадцатилетнее хихиканье вызывают вдруг яркое воспоминание о синих лучистых глазах, нервных пальцах, смущенной улыбке... Как эта пигалица, интересно? До съемок почти три месяца. Завибрировавший телефон щекочет ему бок. Удивление над странным совпадением мелькает в голове. Это она. «Я знаю, что ты не ответишь, но в силу врожденной английской вежливости, напоминаю, что у меня скоро премьера. Может быть, посмотришь как-нибудь фильм, а потом расскажешь, как тебе? Я там ужасно испорченная девица, тебе понравится». Он почти смеется. Она стала сдержаннее, ему бы радоваться, но он скучает иногда по тем безумным дням. Хотя и не признается себе в этом. Девочки за соседним столиком уже созрели. Раскраснелись и спорят, кто подойдет первой. Телефон опять жужжит на стеклянной поверхности стола, двигается к краю, будто хочет сбежать. «Эйдан, пожалуйста, ответь хоть что-нибудь. Хотя бы раз». Он чувствует надрыв в каждом слове и опять ему становится тревожно за нее, как многие месяцы назад. Рано радовался. Он пишет ответ, краем глаза видя приближающуюся охотницу на знаменитостей. Он пишет, прерывая долгое молчание, зная, что совершает ошибку, давая повод снова закрутиться вокруг себя этому безумию. Прежде, чем охотница обращается к нему, набранные четыре слова уже несутся за тысячи километров, через океан, сквозь пасмурное ирландское небо к солнечной бесцветной выси тихоокеанского побережья. «Я хочу тебя увидеть».