Понарошку

Такого дерьма давненько не было. Это просто был целый оползень из дерьма прямо на него, со всех сторон, накрыло прямо с головой. - Сожалею, но у них очень строгое расписание съемок. Продюсеры, спонсоры, все дела… Сам понимаешь. Ты им очень понравился на пробах, но ждать они не могут. - Всего три месяца и я буду свободен, - он останавливается напротив зеркала, оглядывая себя – рожа заспанная, как у весеннего хорька, опухший, взлохмаченный. - Они уже утвердили другого актера, и через неделю съёмки. Он пытается пригладить ладонью торчащие в разные стороны седые вихры. - Ну что сказать, круто. -Так бывает, Эйдан. Посмотри, кстати, там еще два предложения пришло, ты почту вообще открываешь? Он прощается с агентом и бросает телефон на столик. Толку ее смотреть, эту почту? Все равно текущие съемки не дадут выбора. Этот сорвавшийся проект ему так понравился… Сюжет был такой, как он любил – медленно затягивающий, с сюрреализмом немного, с драмой в конце, со срывами. Он уже представлял, как все это пропустит через себя. И режиссер отличный парень, он его хорошо знал. Но нет, из-за этого попсового мега сериала он пропустил уже столько всего… Чтобы еще раз он подписался на подобное, связал себя по рукам и ногам, участвовал в этой безумной шумихе с косплеями, фанартами, комиконами… Упаси боже. Да еще если эти проекты заканчиваются так… разочаровывающее. Он долго играл в приставку, зевая и почесываясь, потом все же направился в душ. Когда вышел, телефон визжал на столике. Он взял его в руки, мельком увидев семь пропущенных. Черт. - Я не буду спрашивать, почему ты забыл, и помнил ли вообще, - голос у Лив, его бывшей жены, раздражен донельзя. – Я хочу спросить, что ты теперь собираешься со всем этим дерьмом делать? Он молчит некоторое время, лихорадочно пытаясь вспомнить, чем так провинился опять перед ней. - О, значит, даже не помнишь. Ок. Ок. - Лив… - он морщится. – Да что стряслось-то? - Какое сегодня число? - Восемнадцатое. Нет. Семнадцатое? Или восемнадцатое? Да какая к черту разница, ни семнадцатого, ни восемнадцатого ничего важного не было и не должно было быть. - Семнадцатое. Я повторяла тебе всю прошлую неделю, что Берри переезжает из кампуса. Ты же обещал помочь. - Блядь. А чего ты не напомнила? - Почему я должна напоминать? Она только моя дочь? - Она не позвонила. - Она когда-нибудь звонит? Ты сам уговаривал ее, доказывал, что ей необходима твоя помощь, что ты приедешь, все погрузишь и отвезешь ее. Она сидела и ждала тебя два часа на сумках, как идиотка. И что теперь, незаменимый папочка? - Не паясничай… - Иди к черту, Эйдан. Я думала у вас все потихонечку налаживается. Сам знаешь, какая она. А ты… - Я ей позвоню. - Да мне все равно, что ты будешь делать. А вообще лучше не звони. И не появляйся. Без тебя она спокойнее. Она повесила трубку, а он выругался, цинично, грязно. Да что же он за мудак такой. Берри звонить не хотелось. Он признался себе, что он мудак, значит, и вести себя можно как мудаку. Завтра позвонит. Или послезавтра. Или блядь, совсем не позвонит своей взрослой, сложной, чертовски сложной, но родной дочери. Он все-таки позвонил, но, как и ожидалось, она сбрасывала звонки. После нескольких попыток он отправил лаконичное: «Извини. Перезвони мне». Она, конечно, не перезвонит, пусть успокоится немного, и он себя подготовит для встречи с ней. Снял вину. Отмазался. Дерьмо-то какое… В довершение всего он залез к Софи в инстаграм. Она ему создала какой-то «фейковый аккаунт», приняла в друзья, долго хвалилась подписчиками, картиночками своими, добавила в закладки, но он так ни разу и не зашел. А сейчас зашел. Рыжая бестия. Языки показывает, задницу свою ореховую. Красивая все-таки. Раздражение накатывает все сильнее и сильнее. Она же актриса, у нее так все правдиво получается. Он с силой захлопнул ноутбук, оделся, побрел в город. Пообедал где-то, сходил на фотовыставку, потом пошел в паб. Напивался там весь вечер потихоньку. Но чувство дерьмовости не проходило, усиливалось только. Он твердо решил напиться сегодня, это не поможет, конечно, но на короткое время ему станет все равно. Потом будет еще хуже, но это потом… Он никогда особенно не задумывался, что будет после. Она позвонила вечером, около девяти. - Привет! А я в Белфасте! Сегодня в обед прилетела. Она восторженная, энергичная очень. - Я знаю. - Ты дома? - Нет. - Я часа через два приеду. Он молчит в трубку. - Ты идешь домой? Ну я подожду, если что. - Стой. Не надо сегодня. Теперь она молчит. - Почему? - Я… у меня дела тут. - Дела? Вечером? В субботу? В пабе как назло начинает играть музыка, какие-то смешные парни на гитарах на маленькой сцене в уголке. - Ты где? В баре где-то? - В пабе. Слушай… - А что за дела-то? Ну можно я приеду? Я не буду мешать. Голос у нее веселый. Он отпивает пива немного, вытирает рот. - Слушай. Я сегодня… - он думает, чтобы сказать, ее ведь ничего не остановит. И его ложь она видит всегда. – Можешь просто не приезжать? Я хочу один побыть. Он молчит уже дольше. Он представляет, как она перебирает пальцами одежду на себе, замок сумочки, волосы. Как у нее морщатся бровки. - У тебя все в порядке? - Да. Совершенно. Не волнуйся, дело не в тебе. Ты знаешь, у меня бывает такое. - У тебя голос странный. - Обычный. Она вздыхает тихо, но он слышит. - Мы три недели не виделись. А в понедельник уже съемки, и я уеду. Я думала… - Мы увидимся, обязательно. - Когда? Он сжимает зубы. - Скоро. Давай, пока. - Эйдан… Он кладет телефон на стол, смотрит на него, ждет когда она перезвонит. Долго ждет. Пьет и ждет. Но она молчит и его потихоньку отпускает. Обиделась. Конечно, обиделась, но все равно примчится, стоит ему только намекнуть на извинения. Да и без намеков тоже. Он прячет лицо в ладонях, в собственном сумраке. Стыдно перед ней, перед собой, вообще за все стыдно, неуютно, виновато. А прогнать ее, именно прогнать, по-другому не получится, он не сможет. Какой день-то дерьмовый. И Берри, и Лив, и она, и съемки эти сорванные. На часах почти полночь, когда он, шатаясь, выходит, наконец, из паба, нечаянно задевая парочку у дверей. Он еще не успевает извиниться, когда парень злобно бросает ему: - Смотри куда прешь, придурок! Он не хочет связываться, но злость накрывает еще больше. Выбить бы уроду зубы… В такси он допивает бутылку крепкого пива, прихваченную с собой – и это явно лишнее. Его укачивает, расплющивает буквально в машине, он проваливается куда-то в пьяную тьму, все кружится перед глазами. Долго царапает ключом дверной замок, никак не может попасть. Открывает, наконец. Экко машет хвостиком, у него от этого опять все мельтешит перед глазами. Зато ему все равно. - Ты что, пьяный? Она сидит на его диване, босые ноги поджаты, в его майке, с его книжкой в руках. Он сам дал ей ключи, идиот. Не просто пьяный, он вдрызг пьяный. В дрова, в зюзю, в задницу, в сопли. Очень пьяный. Давно он так не напивался. Стены комнаты ходуном ходят, танцуют вокруг, тошнит невыносимо. Он садится на диван, не обращая на нее внимания. - Эйдан? – она наклоняется к нему, тревожно всматриваясь. Ее лицо уносит куда-то влево какая-то неведомая сила, потом резко возвращает на место, и опять по кругу. Глаза, волосы, губы, глаза, волосы, губы… Он мучительно стонет, закрывает веки от этого мелькания. - Пойдем. Ее руки осторожно тянут куда-то. Он не хочет никуда идти. Он хочет сидеть. - Никуда… я… Пусти… Пытается убрать их, эти узенькие, юркие и сильные руки. - Пойдем спать, Эйдан? Ну пожалуйста. Голос у нее ласковый, уговаривающий и чуть-чуть напряжённый, он даже в таком состоянии это чувствует. А что за состояние? Думать он может, вполне себе сносно, соображает все, что вокруг происходит, только мелькает в глазах, и тело не повинуется мозгу. А в остальном полный порядок. - Рано спать-то… собралась… Она все пытается его приподнять, но он тяжелый как мешок с дерьмом, когда вот такой пьяный, кости, внутренности, мышцы – все перемешивается, наливается, тяжелеет бесформенной массой. Дерьмо вокруг, дерьмо внутри, кругом сплошное дерьмо. - Да отстань! – резко вырывается у него, когда она, наконец, приподнимает его тело и пытается куда-то вести. – И вообще! Софи останавливается, он падает обратно на диван, зажмуривает глаза, ждет, пока все прыгающее-скачущее успокоится, уляжется потихоньку. - И вообще.. Иди… Иди домой. - Я пойду. Ложись здесь, ладно? Ложись и я уйду. Его сильно раздражает эта ее забота. Кем она себя возомнила? В жены ему набивается? Была у него одна… - Я лягу где хочу, поняла? Здесь или у Экко… или на кухне. Командует она тут... Руки у нее висят бледными плетьми, губы подрагивают – то ли смеяться хочет, то ли плакать. И то и другое его раздражает неимоверно. Он машет указательным пальцем, тяжело сопя. - Я тебе говорил, не приезжай сегодня? Говорил? - Говорил… - Что теперь? Отшлепать тебя? Она улыбается слегка. Не понимает, что он серьезен и зол. - Ты знаешь, кто ты? Негодяйка? Знаешь? Она качает головой, все так же улыбаясь. - Ты – национальный символ... Шотландии. Да? - Килт? – удивленно спрашивает она. Он фыркает. - В школу пойдешь.. у меня. Заново. Репейник. Чертополох. Вот кто ты. Колючая и прилипчивая. Но красивее, да. Красивый репейник… Лицо у нее чуть вытягивается и все бежит по кругу, но уже медленнее, его это радует. Он хочет немедленно, сию секунду опустить голову под ледяную воду, и уверен, что станет совершенно трезвым. Порывается встать, но не получается. - Репейник? – повторяет она. К чему это? Какой к дьяволу, репейник? Злость у него сменилась давно уже каким-то снисходительным добродушием с легкими элементами садизма. - Репейничек. Мне надо в воду, - говорит он. – Сам, сам, - отмахивается от ее попыток помочь. Но она придерживает его, на всем трудном, почти непреодолимом пути в ванную. Он включает воду и сует голову под кран, больно ударяясь об вентиль. Становится легче. Он долго так стоит, чувствуя ее руки на своей спине, пока затылок не начинает мерзнуть… Она протягивает ему полотенце, когда он выныривает, но он машет головой. Берет ее за запястье и притягивает к себе, близко-близко. Смотрит, как капли воды с его волос падают на ее кожу, как темнеет ее майка… - Иди сюда... Он прижимает ее всем телом к стене, задирает футболку, пьяно дышит в шею. - Эйдан. Ему как-то неудобно становится, физически, тело у нее непривычно неподатливое, негнущееся. Он пытается добраться до ее груди, надавливает коленом между сведенных ног, ищет ее рот и не находит. - Не надо, - вдруг говорит она тихо, кладет обе ладошки на его грудь, останавливая. Он оторопевает слегка, нахмуривается. - Не надо? Она качает головой, прикусив губу. - Не надо? - повторяет он и хмурится. Не понимает ничего. Все как-то сдвигается в сознании, где сейчас больше бессознания. - Давай, ты ляжешь спать? - голос у нее срывается. Он с удивлением смотрит на крупные слезы, беззвучно ползущие по ее щекам. Плачет? И впервые ему равнодушно, первый раз он не чувствует вины. Ему легко смотреть на них, легко и безразлично, он пьян и кругом дерьмо и вообще ему все равно, на всех. И на нее тоже. - Ты не хочешь трахаться? - растягивая слова, спрашивает он даже удивленно. - А чего приперлась? Звук пощечины и резкая боль на щеке на чуть-чуть отрезвляют его, но не настолько, чтобы понять. - Уй. Руки не распускай. Распущенная… - Иди спать, - со слезами в голосе говорит она. Он молчит и смотрит на нее, качающийся. В зеркале краем глаза видит себя – седой и пьяный, мокрый, глаза стеклянные, губы слюнявые, и вдруг тошнота накатывает. А она маленькая какая-то, светлая и красивая с глазами своими… А он просто дерьмо. Он - ходячее, пьяное дерьмо. - Давай, ты меня возненавидишь? – он мучительно подбирает слово, щелкая пальцами. - Ну типа альтернатива? Теперь она молчит, опускает глаза, нет ни рыданий, ни всхлипываний, только градинки прозрачные все ползут и ползут по щекам, ему кажется, что ее слезы твердые и холодные, как градинки. Он хочет дотронуться даже до ее щеки, чтобы убедиться, но она отшатывается от его пальцев. Она отшатывается, доходит до него, и его снова тошнит. - Ну и ладно… Он, наконец, отлепляет ладонь от стены у ее уха, выходит, покачиваясь, из ванной, и бредет к дивану. Вся мебель вокруг начинает бунт – стол больно впивается в его бедро уголком, кресло чуть не сносит, ударяясь с размаху в колени. - Да вы че, блядь, - бормочет он. – Вы же меня убьете… Падает на диван, ложится на бок, кладет скомканный плед на голову, все вокруг вертится, скачет, но он знает, что надо просто потерпеть. Он терпит, терпит, до тех пор, пока душный мрак не заползает в голову, перемешивает все мысли, которые он хотел подумать, слова, которые он хотел сказать. Все расползается, как гнилая ткань по швам... Вся его жизнь.

***

Пробуждение было не очень приятным. После такого оно не могло быть приятным. Голова болела так, что пошевелить ей было страшно. Но хоть не тошнило. Горло пересохло, язык как наждачная бумага царапал рот. Пить он хотел невозможно, жажда пересилила головную боль, он даже приподнялся от мокрой подушки – от слюней, наверное. Тело все, потное, в мятой, казалось, резко пахнущей одежде, он даже кеды не снял, ужасно ломило. От ног поднялась мелкая дрожь. Как всегда по таким утрам, он выругался про себя последними словами, и заверил себя, что больше так не напьется – нагло врал, конечно. А потом он вспомнил… Прибило так, что даже простонал сквозь зубы. Она, конечно, ушла. Он не сомневался даже. - Сука, - выругался он. Тошно было не только от жалости к ней, сколько от предчувствия всего этого – как он будет извиняться, какой будет разговор, ее слезы, разумеется, как он долго будет чувствовать себя распоследним мудаком, будет все то, от чего он бежал всю жизнь, все, что он на дух не переносил. Он силится подняться, дышит, как перед стартом стометровки. Нужен рывок. - Не вставай, - он резко поднял голову, чуть не застонав от боли. Она стоит над ним, маленькая какая-то, блеклая. - Выпей, - протягивает ему стакан с бурлящей еще водой от шипучей таблетки, он залпом выпивает. – Я тебе кофе сделала. И завтрак там, на кухне. Как полегчает, поешь обязательно. Она садится в кресло, руки на коленях, ноги сведены, спина прямая. Он уже знает, что она скажет, но в глаза смотреть ей не может. - Я должна сказать кое-что. Он молчит, трется носом о подушку. - Софи.., - начинает хрипло. – Давай потом... Просил же не приезжать. - Нет-нет, потом… потом не смогу. Просил. Я опять виновата, я не спорю. Я ухожу. Совсем ухожу, Эйдан. Это не ты, это во мне дело. Он трет висок, скрипя зубами. Прямо семейная драма какая-то. - Я думаю, ты меня и сам уважать не будешь… Должно же у меня быть хоть немного достоинства. Ты только… не надо так больше. Мне страшно за тебя. Я ухожу, но это не значит, что я перестану тебя любить. Она встает рывком, надевает толстовку, берет рюкзачок. Наклоняется, гладит его по голове, приглаживая волосы, на его щеку капает что-то горячее и мокрое. Он смотрит сквозь полуприкрытые веки, как она идет к двери и как медленно, очень аккуратно закрывает за собой дверь, совсем бесшумно. Экко подбегает к двери и машет хвостом, подняв мордочку. Поскуливает в недоумении. Экко ее любит. Он остается один. Вот так все просто и кончилось. Он представил, как это – без нее, совсем без нее… И, не успев еще подумать, взвесить, пострадать как следует, вскакивает и, покачиваясь, щурясь от снующего туда-сюда шила в виске, как может быстро идет к двери. Она уже на улице, идет по мостовой, руки в джинсиках, на голове капюшон. Поодаль стоит такси, дверь приоткрыта, ему страшно становится – промедли он еще минуту, и ее бы уже не было… - Софи! – он догоняет ее, хватает за локоть, она дергается. - Стой! Да постой же! Он пытается ее обнять, но она не дается – не отталкивает, но становится какой-то угловатой, одни локти с плечами торчат со всех сторон. Лицо мелькает, мокрое и спокойное. - Отпусти. - Отпущу, - согласно кивает он. – Но нельзя, чтобы вот так… - А как? - Не знаю, - честно пожимает он плечами. – Но не так. Не с нами. Он пытается увести ее с улицы, она сопротивляется вполсилы, на них оглядываются, какой-то парень приостанавливается. - Пойдём, пойдем, - бормочет он. Экко взвизгивает от счастья, увидев ее, пританцовывает на задних лапках. Софи медленно опускается перед ней на колени, обнимает, гладит по мельтешащей голове, целует в черный нос, отворачивая одновременно лицо от вездесущего розового язычка. И плачет, плачет, бесшумно, Он заметался по комнате, вцепившись себе в волосы, потирая лицо ладонями… Останавливается на секунду перед ними, опускается рядом, отодвигает назойливую собаку, берет ее за плечи. - Я был пьяный. Понимаешь? – от банальности сводит зубы, от слез ее, от этой черной дыры внутри его самого. - Пьяный, - кивает она. – И настоящий. - Нет, - качает он головой. – Сейчас я настоящий… И он гладит ее по голове и тихо говорит эти глупые, милые, ласковые слова, такие, каких никому не говорил… - Ты самая красивая девочка... Самая красивая на свете. Самая добрая, самая умная, все понимающая... Ты в тысячу раз лучше других, лучше меня, чище, светлее, ты… замечательная. С каждым словом она слабеет в его руках, голова все ниже, всхлипы все громче. - Я тебя не заслуживаю, никогда не заслуживал, даже пальчика твоего, – он берет этот пальчик, целует каждый сустав. Она вцепляется ему в воротник, прячет лицо на груди. Экко ходит вокруг них, заглядывает то с одного, то с другого бока, пытаясь увидеть их лица. - Милая моя… - шепчет он. – Не уходи так. Не бросай своего старичка. - Эй-дан… - плачет она. Ее потряхивает немного, он сам чуть не плачет о нежности к ней, ненависти к себе. Довел ее, малышку, до такого… - Милая моя, - повторяет он и тут же как будто на магнитофонной записи слышит свой голос без паузы: - Любимая… Он еще не успевает удивиться, ведь не он это сказал, точно не он, когда она оседает в его руках. Он не может ее удержать, когда она сползает ему на живот, он наклоняется, тянет шею, не обращая внимания на боль. Она все плачет и плачет, бормочет что-то: - Замолчи, - слышит он. – Замолчи, замолчи... Она поднимает глаза, которые с этой секунды и навсегда впиваются в его сердце, душу, в его память. Это как увидеть тысячу солнц, миллионы неоткрытых галактик, несметное количество прекрасных морских закатов одновременно - невообразимо яркие глаза, светящиеся таким счастьем, что он даже перестает дышать. Но такие страдающие одновременно. Как такое может быть? Как? Она его целует, быстро, торопясь куда-то, но нежно при этом, расстегивает рубашку, ремень на джинсах… - Мне надо в душ, - бормочет он, а сам раздевает ее, быстрее и быстрее, путаясь в одежде, лишь бы прижать ее к себе, горячую и голую, им обоим это нужно. Он берет ее прямо на холодном полу, у двери, под недоумевающим взглядом Экко и все как будто в первый раз, или как после долгой-долгой разлуки. Их не было друг у друга целую минуту, целую бесконечность, и надо ее вытравить, выдавить, изгнать друг из друга эту черноту, и они стараются, оба стараются… Он прижимается мокрым лбом к ее ключице. Боль ушла отовсюду, из головы, изнутри, из сердца. Ее руки гладят его голову, успокаивающе, плавно. - Ты же замерзнешь, - доходит, наконец, до него, и он несет ее на руках в спальню. Он больше ничего не говорит, и она не спрашивает, им обоим все понятно.