Душа

Он никогда не думал, что настолько похож на людей — не только обликом, но и тем, что скрывалось внутри. Душой это можно было назвать с натяжкой, но, пожалуй, это была все-таки душа. Или ее суррогат. Он устал. По-человечески устал. Его сжимала тоска. Все вокруг так надоело, что отчаянно хотелось поступить как человек: плюнуть в темноту, встать и величественно удалиться. Как и подобает Смерти. Но… дело в том, что удаляться было некуда. К живым? Там, как ни крути, надо души собирать. Хорошо, что, кроме него, это было кому делать, в противном случае он бы бесконечно метался по миру, не зная покоя (а какая Смерть без него?). Сидеть во тьме? Это значит, никуда не уходить. Остаться в томительной неподвижности. Серое одиночество — прекрасное лекарство. А если прибавить немного темноты, которая раскрывает всю полноту воображения… Облегчение для больных глаз, раненой души и разбитого сердца. Нет. Пожалуй, он еще не настолько похож на человека — человек бы от такой тоски взорвался. А он продолжал неподвижно сидеть, будто плавая в непроницаемой темноте, и пропускал сквозь неплотное тело пустоту. Сколько времени существовать (он и мысли не мог допустить, что живет), столько же прозябать… Что делать? Снова собирать души?.. Нет. Надоело. Все вокруг и так сомкнулось в один монотонный круг. И даже пушисто-нежные объятия душ не возместят остаток времени, всегда проводимый в бесцветной пустоте — в доме Смерти правит туман, разъедающий любые краски. Красть чувства?.. Он вслушался. Монохром окружающего мира звенел струнами малейших изменений, и такими изменениями были как раз человеческие эмоции, ощущения, достигающие пика перед смертью. Чаще всего. Это закон — черное выразительнее на белом, сладость ярче после горечи, покой сладостнее после суеты. Ценить начинаешь только то, что теряешь. Как звезда — ярче всего пылает перед тем, как сорваться и сгореть. Вот и сейчас. Острое, пьянящее до головокружения чувство риска. Короткая и яркая, как вспышка молнии, полудетская радость… И один неловкий, неверный шаг, оборвавший все это небрежно, как паутинку. Почему от ног должно зависеть тело?.. Вибрирующие высокие голоса зазвенели криками — и все они кричали одним коротким свистящим именем. Почему у людей такая привычка — от страха частить именами? Идти за ней? Зачем? Она сама летит сюда. Он невозмутимо подставил руки, уверенный, что не промахнется. Не промахнулся… или не промахнулась в полете во тьму она — девочка камнем пролетела сквозь дымку и упала прямо к нему в объятия. Он даже не дрогнул под ее хоть и малым, но ощутимым от падения весом. Крики сменились стенаниями и захлебывающимся плачем. Девочка безжизненно откинула голову. Длинные вьющиеся волосы почти касались… наверное, земли. Ему было плевать, что там у него под ногами — он от них все равно не зависел. Не то что эта мелкая живая девчонка… Дурочка. Самовлюбленная, ослепленная осознанием собственной значимости. Подумаешь, сумела пару раз пройти по канату и не дрогнуть!.. Все очень по-человечески. Третьего раза ей было не дано. Но она жива. Да. Еще жива. Живее некуда, хоть и не дышит — здесь нечем дышать. Воздуха нет. Зачем воздух Смерти в ее же доме? То, что лежало у него на руках, не было телом, но оно еще не утратило связи с ним, поэтому он отчетливо ощущал, как бьется маленькое сердце — слабо, но уверенно, словно девочка собиралась жить. Она не понимала, что лежит в объятиях самой Смерти. Не сознавала, что висит на волоске над пропастью без дна, из которой никому не вырваться. Да и как она поймет? Весь удар пришелся на эту маленькую нежную голову. Но сердце, сердечко упрямо бьется. Слабо, но с такой почти чудовищной страстью… Ему даже стало смешно. По лицу невольно поползла улыбка. Как можно вообще выносить, терпеть это биение, эту пульсацию, это нечто маленькое, скользкое, упругое, похожее на толкающийся изнутри кулак? Как люди это терпят? Хотя люди и не на такое способны — готовы мучиться сами ради того, чтоб причинять мучения другим. А что такое сердце в груди у человека? Оно с равной долей болит и от любви, светлого, казалось бы, чувства, и от тоски, и от сознания потери… Почему? Неужели сердце болит только от светлых чувств? От любви человеку как обручем сжимает грудь, ему трудно дышать, от ненависти и злости же горит голова и темнеет в глазах. Говорят, что по-настоящему полюбить можно только душу и только душой… Значит ли это, что душа человека свила гнездышко в его сердце? Или она, как вода, занимает сосуд человеческого тела полностью?.. Даже ему это было неизвестно. Он умел лишь собирать души и чувствовать чужие эмоции, не более того… как ему казалось поначалу. — Элизабет?.. Так звучно, горделиво и совершенно нелепо. Она еще слишком мала и невыразительна для такого громкого имени. Сверху, как подсказка, короткое плачущее: — Сисси! Вот это больше подходит. Нежная, пушистая — как и всякая душа. А что за пушистостью? Буря. Бушующие краски. Упрямство, страсть, легкость, мечтательность, живость и неукротимая тяга к свободе… Если бы он был более материальным, на его глазах от яркости этих красок бы кипели слезы. Он несколько мгновений неподвижно смотрел в ее лицо — еще по-детски некрасивое, но уже начинающее меняться, как меняется любое лицо в этом возрасте. Густые, мягко вьющиеся темные волосы, аккуратный нос, небольшой нежный ротик — верхняя губа чуть пухлее нижней, четкий разлет бровей. Девочка обещает быть редкой красавицей… …обещала… …Или?.. Твое время прошло, Элизабет Баварская. Веки дрогнули. Огромные глаза распахнулись. Она смотрит. Видит. Вглядывается с жадностью любопытства. Что она видит? Что она может увидеть? Он же в зеркале ее взгляда видел себя — словно сделанное из стекла инфернальное лицо, подобное человеческому, в дымчатой рамке волос, и беззвездные провалы вместо глаз. Ему не были нужны глаза, лицо или тело — это так, для большего удобства. Но не он сам выбирал свой облик, хотя с легкостью мог изменить его. И менял, словно тасуя карты в колоде. Он чуть наклонился, собираясь оборвать последнюю ниточку, связывающую ее с телом, как… Она плавно подняла руку и коснулась его лица. Тепло ее призрачной руки, слабое, еще хранящее жар живого тела, обожгло его подобно раскаленному железу. Всего лишь тепло. Не голос, не взгляд. Тепло и похожее на облако чувство влюбленности. Тишину развеял невесомый шепот: — Черный принц… Он ожидал чего угодно. Но только не этого. — Я знаю, ты — Смерть. Все боятся тебя. А я не боюсь. Я всегда думаю о тебе, что бы я ни делала… Его мысли и то подобие эмоций, которое он испытывал и мог испытать, до этого рокового мгновения были кристально прозрачными, как самая чистая вода. Теперь в воду попал песок, замутив ясность. Что она видела?! Что она могла увидеть? Почему она, воплощение легкомыслия, самоуверенности, думает о смерти?.. На мгновение ему стало смешно — когда он осознал, что испугался ее пытливого взгляда. Сисси, ты живая. Слишком живая, слишком теплая. Юная. Любящая жизнь, но влюбленная в Смерть. Наверное, легкомыслие заразительно, как и любопытство. Потому что он был твердо уверен, что ему всего лишь стало интересно, какую жизнь проживет маленькая девочка, думающая о Смерти… — Нет, твое время не прошло, Элизабет. Оно только приходит. Слова давались ему с трудом. Он не привык говорить. И разговаривать тоже. — Я умерла?.. — Нет. Ты будешь жить. Мой дом не для смертных, он только для их душ. — Но ты оставишь меня… «Ты права. В жизни нет места для меня, Сисси. Но… ради того, чтобы понаблюдать за тобой, стоит преступить правила. Хоть раз за вечность». — Нет, Элизабет. Вы, люди, любите наблюдать за рассветом? Так и я буду наблюдать за тобой. Буду рядом, даже если ты меня и не увидишь. Я провожу тебя. Он трижды сказал «нет» — и поднялся, подхватывая девочку на руки. Элизабет слабо вздохнула, и ее глаза в ужасе расширились. Она осознала, что ускользает обратно в Жизнь. Боится жизни? Правильно. Жизнь страшнее, чем смерть. Пустота с почти неуловимым звоном раскололась, превращаясь в комнату. Он пересек ее и уложил душу девочки в лежащее на кровати тело. — Не уходи… зачем… куда ты, Черный Принц?.. Людовика, сидящая у постели дочери, ахнула и подскочила. — Прошу, останься… — еще не открыв глаз, бормотала Сисси, силясь поднять руку и протянуть ему вслед. Но он уже отступил в полумрак. — Кого ты зовешь? — с дрожью в голосе тихо спросила Людовика, перехватывая пальцы дочери. — Останься, Der Tod… — Она бредит, у нее жар… Леонард! Леонард, немедленно пошлите за доктором! Der Tod. Дер Тод? У него очень много имен. Так на ее языке звучит одно из них — резко, отрывисто, чеканно. Дер Тод. Что ж, пусть будет так. Забавно. Он усмехнулся и ушел, подавляя искушение вернуться и все-таки забрать ее. Тогда он был уверен, что на ее чувства не будет ответа.