Душа

Спала она крепко. Впервые не просыпаясь от того, что ей мерещился детский плач. Впервые не вскакивая по нескольку раз за ночь, чтобы проверить, как там Гизела, и каждый раз с дрожью облегчения убеждаясь, что все в порядке… чтобы через час-два все повторилось вновь. Впервые крепко проспав несколько часов подряд, Элизабет проснулась внезапно, вынырнув из темных глубин омута, и почувствовала, как в самом деле ей не хватает воздуха. Проснувшись, она не сразу поняла, где находится. Шторы были плотно задернуты, и в комнате царствовал мягкий полумрак со слабым цветочным ароматом. Голову окутало туманно-горячей шалью боли. Очень сильно захотелось избавиться от волос — длинные, густые, сейчас они превратились в тяжелую душащую груду. Несколько минут она просто лежала и слушала тишину. Но рана в душе поспешила о себе напомнить и воспалилась с новой силой. Желанная, но украденная смерть, усталость, равнодушное обожание живого человека и… иллюзия? Обман? Самообман?.. Возможно, всего лишь сон? И тоже украденный. И, выплескивая всю эту скопившуюся боль, она тихонько заплакала в подушку. В последнее время София не являлась в пять утра в ее спальню, чтобы разбудить ее, поэтому сколько-то слез удалось выплакать. Вскоре боль и жизнь все же взяли свое, и императрица поднялась с постели, чувствуя себя разбитой и наспех склеенной вазой. Сегодня, не иначе как по распоряжению Софии, ей приготовили белое до синевы платье — и как знак траура, и как намек, что траур пора бы прекратить. Элизабет было все равно, что надевать — не было сил спорить из-за такой ерунды. В замке царила непривычная тишина. У Сисси даже появилось ощущение, что она осталась в одиночестве. Выглянув в окно, она убедилась в обратном — все наслаждались чудесной погодой. День был ясный, солнце припекало, шелестела под прикосновениями ветра темная зелень сада, окружавшего замок Лаксенбург — и не скажешь, что подкрадывается осень… Сисси медленно прогуливалась по дорожкам, думая о разговоре с Софией, состоявшемся всего несколько минут назад. Тон свекрови был таким сухим, что обдирал кожу, от одного воспоминания передергивало. Но тон можно было бы вытерпеть, слова же, произнесенные им — нет. — Меня тревожит многое, Сисси, — обращаясь к невестке уменьшительно-ласкательным именем, София, возможно, хотела смягчить то, что говорила. Получилось неестественно и насквозь фальшиво, пожалуй, даже отдавая ехидством. — Но более всего — отсутствие у императора наследника, особенно в свете последних событий. Понимаешь, к чему я клоню? «Наверное, мне следует поблагодарить вас, тетушка, за то, что конкретно указали мне мое место, — с вялой злостью думала Сисси. — Мое место и мое дело — рожать наследников. Все остальное — просто придворная шелуха, пища для злых языков, которых здесь в избытке». — Понимаю, — проглотив язвительный ответ, холодно сказала она. — Императору нужен наследник. И он его получит. Не беспокойтесь. И ускорила шаг. Почти бегом пролетев сотню шагов, обернулась — но София не собиралась ее догонять. Потому что это было заведомо невозможно. Да и терять достоинство, гоняясь за девчонкой на глазах придворных, не хотелось. Сисси ощутила легкий укол разочарования. Возвращаться не стала, продолжив путь по дорожке. Постепенно мысли императрицы все же обратились к тому, чего добивалась София — к ребенку. Потеряв одну дочь, Сисси стала испытывать мучительный страх за другую, а уж об еще одном ребенке она и не собиралась думать. Стоило лишь вспомнить о том, насколько хрупка детская жизнь, и полупрозрачную душу Софи на руках Тода, как внутренности сжимала ледяная рука. И слишком туго зашнурованный корсет здесь был не при чем. В силу молодости многие люди наивно думают, что если что и случится плохое в этом мире, то только не с ними… И тем больнее им бывает, когда жизнь начинает разваливаться в самый разгар радости. Память превращается в кладбище мечтаний. Бывает, что они все-таки сбываются… но тогда, когда это уже не имеет никакого смысла. Остается одна лишь боль или равнодушие взрослости. Несмотря на довольно позднее пробуждение, Сисси, отказавшись от ужина, улеглась спать рано и разом провалилась в мутный беспокойный сон. Проснулась императрица посреди ночи. Голова перестала болеть, но ломило в висках. На коже выступил липкий пот, ночная рубашка прилипла к телу, вокруг ног обмотались простыни. Отброшенное одеяло сползло на пол. Разбудили ее не духота или дурной сон. Чужой голос, позвавший ее. Выпутав ноги, она села и прислушалась. По листве шуршал дождь, капли ударялись в оконное стекло. Вдалеке рокотал гром. Духота повисла в комнате почти осязаемым облаком. Возможно, это была последняя гроза в том году. Сисси спустила ноги на пол, пересекла комнату, раздвинула тяжелые шторы и открыла окно. Внутрь ворвался запах дождя, и сразу как будто лопнул обруч на груди, стало легче дышать. И снова пришел страх. Софи умерла. Снова. Там, в едва не задушившем ее сне. Разговоры о детях сухим и острым тоном Софии словно бы сняли с Элизабет кожу, открыв рану на душе императрицы. И сны-воспоминания, неумолимо яркие, бередили эту рану раз за разом. Какой бы гордой и храброй ни была Элизабет, сейчас она не могла себя уберечь от боли. Ни один человек на всем белом свете не смог бы ей сейчас помочь. Но Дер Тод не был человеком… в полной мере. Вспомнив о Смерти, Сисси проверила туалетный столик. Утром она не успела это сделать и сейчас убедилась: флакон с ядом пропал. — Значит, не приснилось… — прошептала императрица. — Значит, ведешь себя как вор? А жизнь мою не пытаешься украсть? — Позволь тебя поправить — я не вор, — чуть насмешливо донеслось из-за спины, заставив Элизабет вздрогнуть. — Я лишь забрал то, что тебе ни к чему. И спасибо, что открыла окно. Сисси обернулась, но уже привыкшие к темноте глаза различили только смутный силуэт. — Не бойся, — тихий спокойный голос почти слился с раскатом грома. — Ты по-прежнему слишком живая, — Тод шагнул вперед, и Сисси испуганно отпрянула назад, к кровати. От его присутствия запах дождя в комнате усилился. В этот самый момент императрица почувствовала, что у нее совсем замерзли ноги, присела на кровать и торопливо натянула домашние туфли. Тод с шорохом приблизился к туалетному столику, взял с него подсвечник с огарком и подул — так, как будто пытался задуть пламя свечи. Фитилек же напротив, вспыхнул. Комната наполнилась тенями. Зеркало превратилось в проход в потусторонний мир. — Почему ты пришел? — спросила Элизабет. — Может быть, потому, что сон – маленькая смерть? — он чуть заметно улыбнулся. — А может, лишь потому, что превратился в тень красивой женщины… и мне нравится за ней наблюдать. Сисси жестом стыдливости и смущения обхватила себя за плечи, избегая смотреть Тоду в глаза. — Я замужем, — не очень уверенно заявила она. — Не всегда это останавливает людей. Допускать то, что она сейчас сидит на краешке своей разворошенной постели, простоволосая, в ночной рубашке, все еще чуть влажной от пота, и думает о… человеке?.. даже не человеке, а, скорее всего, плоде своего воображения как о живом мужчине, который ее любит, и… Нет, нельзя. Невозможно. Противоестественно, в конце концов! Она — императрица, образец почти для всей Европы, замужняя женщина, любимая… но любящая ли? Она не должна задумываться о том, что о ней думает сам бог смерти. Ей не нужны его комплименты. Быть красивой — относительно приятное дополнение к положению, которое она занимает, и ответственность привлекательной женщины перед натиском обожания… — Ты обожаема, но не любима, — очень тихо сказал Тод. — Любят твое тело, твою красоту. А я вижу твою душу. И ее сердце едва не замерло от этих слов. Нет, не правильно. Не слов. Голоса. Важны не слова, важен тон. София сегодня днем наглядно это продемонстрировала. Воспоминание о разговоре со свекровью окатило Элизабет ледяным душем. Страшно жить и осознавать, что живешь-то в золоченой клетке и считаешься экзотической птицей, предназначенной для любования и выводка птенцов. — Вчера ты сказал, что… чтобы любить меня, тебе нужно живое тело, — Элизабет почувствовала себя пьяной, как будто запах дождя стал винными парами. — Но ведь оно у тебя есть. — Верно. В некотором смысле. Ее лицо раскраснелось, глаза, отражая огонек свечи, лихорадочно блестели. Она привлекала его и по-женски уловила это. Но это было далеко не все и не так просто. Каждый человек за свою жизнь взрослеет — один раз точно, а многие и не единожды. Взросление чаще всего происходит по одному сценарию — человек, наблюдая за другими людьми, их рутиной, и неотвратимо тоже вливаясь в нее, осознает, насколько наивны, а порой и примитивны детские мечты. Любое разрушение — дома, семьи, мечты, даже самой обыкновенной чашки — приводит к боли, и это не остановить. А когда детские мечты и грезы обращаются в пыль, образуется пустота. И человек заполняет эту пустоту… все той же рутиной. О чем мечтать, как не о возвышении над другими? Больше денег, власти, земли… что там еще нужно некоторым людям для суррогата счастья? Для Тода же, практически осознавшего себя человеком, подобие счастья заключалось в покое и тишине, когда вокруг не было множества назойливых душ, облеченных в суетливую разгоряченную плоть. Счастье — как человек — он был постичь не в силах. Хотя бы потому, что был привязан к Посмертию. Но люди — живые — уже не раз доказали свою способность превращать невозможное в реальность... Сисси медленно подошла к нему, забрала подсвечник и с силой дунула. Огонек погас. В темноте тепло и близость ощущались особенно остро. Тоду впервые за вечность было все равно, что вокруг сомкнулась непроглядная темнота. Он сам стал частью этой темноты. И где-то рядом в этой темноте осязаемо теплела душа: Элизабет как будто утратила свою взрослость, и душа ее, снова та, юная, ослепительно яркая, маленьким солнцем манила к себе. Ему не нужны были глаза, чтобы разглядеть ее. Она дрожала, и дрожало ее охваченное волнением тело. — Пожалуйста, не уходи, — прошептала Сисси. — Не уйду. Живи, Элизабет, — едва шевеля губами, ответил Тод. — Живи. Тело предавало его. Снова.