Душа

Никто не замечал его на улицах — потому что было некому это делать. В этот темный дождливый час Вена погружалась в сон, и даже те, кому не спалось, спешили осесть — дома в уютном кресле или в каком-нибудь театре, в компании красавиц-актрисок. Как это сделал, например, император Франц-Иосиф. В окне спальни Элизабет дрожал огонек. Наверное, не зря в некоторых языках созвучны слова «вина» и «вино». Потому что первая была похожа на второе. Элизабет, почти пьяной от унижения, которому ее подверг супруг, хотелось расплакаться. Умом она понимала, что в самом деле — вина на ней, потому что она фактически изгнала мужа из супружеской спальни и упивалась горем, но оскорбление, нанесенное ей как женщине и жене, почти физической болью давило в груди. Почти старуха. Ей хотелось тишины и одиночества. К счастью, Франц понял это ее желание, и она последние недели общалась только с ним, да и то редко. Все остальное время Сисси тратила на бесконечные прогулки пешком или верхом, но в ветер ее замкнувшаяся душа больше не превращалась. Ее жалели, и она еще больше каменела от этой жалости. Не так уж он любит, чтобы терпеть и ждать. У ее отражения от жалости тряслись губы. Выглядело это мерзко. Хотелось яду. Такого, чтобы, не успев распознать вкуса, уже ощутить, как останавливается сердце. Яд был. Добытый правдами и неправдами. Изящный хрустальный флакон с прозрачной жидкостью — никто и не догадается, что внутри не духи. Это ты во всем виновата. Слова Софии, брошенные небрежно и со злорадством, усиливали чувство вины и унижения. Это ты во всем виновата! София явно подразумевала не только смерть Софи, но и вообще все, начиная с сорванных планов по помолвке Нене и Франца. И неважно, что Нене тоже нашла свое счастье и вовсе не во Франце… Это ты во всем виновата. Виновата. Сисси это признавала. Виновата в смерти дочери, измене мужа, недовольстве свекрови… Но раскаяние уже ничего не изменит. Элизабет сидела за туалетным столиком и, глядя в зеркало, расчесывала свои дивные волосы. Сама, без помощи служанок. По осунувшемуся лицу было видно, насколько это занятие ее утомило. Ее утомила жизнь. Утомили мутные кошмары, в которых Софи все еще захлебывалась кашлем, в которых София все еще унижала ее перед мужем и гробом дочери. Кошмары, в которых бродил он — Смерть в человеческом обличье. И вместо лица у него была бесформенная плоская маска цвета голого черепа. Только Гизела еще как-то удерживала ее на этом свете. Глаза, обведенные темными кругами, казались еще больше, хотя не выражали ничего, кроме опустошенности. Вопреки горю и изнурению, она становилась все прекраснее. Это было легко — наблюдая за ее муками, не выдержать. Элизабет отложила гребень и поднялась, распушившиеся после расчесывания волосы облаком окружили ее стан. Тьма, мягкая, манящая, теплая тьма звала ее. Сон без сновидений, который никогда не будет оборван командным голосом Софии или раздражающе-приторным шепотом Франца. Отражение неотступно следило за ней, кривя губы, тонкая рука заметно подрагивала, порываясь потянуться за крошечным флаконом. Кажется, это снова он. Кажется, она сегодня все-таки умрет… снова. Снова? Обдумать эту короткую и быструю, как вспышка молнии, мысль Элизабет не успела. Тод выступил из темного угла. Сначала выплывало его узкое белое лицо-маска в обрамлении заметно потускневших волос, и следом — стройное гибкое тело в черной одежде. Он, очевидно, не хотел нарушать царившее молчание. По тонким бескровным губам змеей ползла насмешливо-фальшивая улыбка. — Я еще не выпила яд, — резко бросила Элизабет. — Ты пришел слишком рано. — Прими мои извинения, я не смог удержаться, — нарочито развел он руками. Его улыбка стала шире. Нетрудно было догадаться, что он дразнится. Элизабет догадалась и разозлилась. — Что тебе нужно? — ледяным тоном (София бы гордилась) отрезала императрица, оборачиваясь. Флакон с ядом казался живым существом — спину будто сверлил чужой взгляд, так и подмывало обернуться. — Мою жизнь? Или ты пришел издеваться надо мной? Он помедлил. — Я желаю тебе счастья, Элизабет. — Это то, что ты хотел сказать мне? — Злость исчезла, не успев вспыхнуть — Сисси слишком устала, чтобы злиться. — Не желай умереть. — Почему? — У тебя есть долг перед живыми. И жизнь, оборвать которую, на самом-то деле, непросто. — Долг… — слово прозвучало плевком. — Я, не успев еще даже родиться, уже была много чего должна — знать и делать, а теперь и вовсе… Ее прекрасное утомленное лицо скривилось от горечи и жалости к себе. Кто же пожалеет вернее, чем собственная душа? Элизабет отвернулась, пряча слезы. — Даже если и плевать на долг, тебе не хватит решимости. — Откуда тебе знать?! Неубедительно. Ей уже не хватало сил. Это было и естественно, и… страшно. Она действительно умирала сейчас, и безо всякого яда. И впервые Смерть собирался удержать жизнь. — Ты и так слишком затянула паузу. А поддаваться на провокацию точно не станешь, верно? Я не сделаю тебя счастливой. Не сейчас, не здесь, — Тод вздохнул, — не в жизни. Я не принадлежу живому телу. Самое… — он поднял руку и пошевелил пальцами, будто пытался изловить нужное слово. — …счастливое человеческое счастье — самое простое: дом, любящая семья, дети… Ничего из этого я не смогу дать тебе. Ты это заслужила. Ты заслужила жить. — А моя дочь, получается, не заслужила? — надтреснутым голосом произнесла Элизабет. — Почему я, ударившись головой, выжила, а она задохнулась в горячке? — Потому что ты была на распутье и смогла выкарабкаться. Все зависит от случайностей. Ты оказалась сильнее, Софи слабее. Тысячи крошечных случайностей складываются в одну. Все умирают одинаково, что невиновные, что виноватые. Но, если хочешь — вини меня, — он наклонил голову и неожиданно опустился на колени, заставив Элизабет отшатнуться. — Пусть я буду виноват в смерти Софи, лишь я один. Проклинай меня, ударь, хочешь — прогони, и никогда меня больше не увидишь. Но я не откажусь от преследования — смерть, Сисси, это не конец. Это новое начало очередного конца. Всего лишь дверь между двумя жизнями. — Ты преследуешь меня не только по естественным причинам, так? — Да. Одна из причин… привязанность к тебе. К твоим словам, произнесенным в посмертии. Ты, скорее всего, их не помнишь… — Так ты… любишь меня? — прошептала Сисси почти испуганно. Тод на мгновение прикрыл глаза. Любовь… может быть, и любовь. Он за все свое существование насмотрелся на самое разное выражение чувств подобного рода, от ненависти до страсти. Сейчас его сдавливала… нежность. И от нее скользкое человеческое сердце в его груди стало тяжелым как камень. — Да, — честно ответил Тод, не видя смысла скрывать очевидное, и почувствовал себя так, будто пытался выкрутиться из неудобной ситуации. Она несколько мгновений неподвижно смотрела на него, потом неожиданно рассмеялась. — Боже! Значит, любимая тема искусства — рондо любви и смерти — истинная правда? Тод усмехнулся. — Людей всегда привлекала смерть. Потому что она неизбежна и дает намек на вечность… которую ожидают от земной любви. Нервная улыбка Сисси медленно увяла. Императрица посмотрела в окно пустым взглядом. — Неужели ты бы не смог… дать ей шанс? Как мне? — глухо спросила она. Мысли о любви и смерти закономерно привели ее к мыслям об умершей дочери. — Я однажды уже пошел против правил. И расплачиваюсь за это — тем, что превратился в твою тень. Но любовь бывает разной… Чтобы любить тебя по-настоящему, Элизабет, мне нужно живое тело. Или твоя смерть. Но ты слишком хочешь жить. Сисси с возрастающим недоумением оглядела его с ног до головы и, набравшись храбрости, взяла за руку. Ладонь казалась вполне себе живой, плотной, гладкой и прохладной, под бледной кожей обрисовывались вены. Сисси коснулась запястья — отчетливо трепыхался пульс. Тод наблюдал за ее действиями с едва уловимым любопытством. — У тебя живое тело, — сказала наконец Элизабет, подняв на него глаза. — Твое сердце бьется. — Сердце есть и у Смерти. Даже у Смерти. Но я не принадлежу ни мертвым, ни живым. — Если подумать, я тоже, — ее губы тронула слабая, печальная улыбка. — Ты сам мне это говорил. — И ты любишь, Элизабет, любишь живого человека… — Нет… думаю, уже нет. И мой муж… думаю, он не любит меня. Это не любовь. Когда любят, то понимают и ждут… как это делаешь ты. Последние слова она произнесла неосознанно, и на мгновение ее глаза расширились от испуга — не уследила, не удержала лица, не сумела скрыть эмоции. — А Франц всегда любил только свою матушку, беспрекословно слушался ее во всем, даже в том, что касалось супружеской постели, — она поморщилась. Торопливые слова рвались на свободу в тщетной попытке скрыть истину. — Теперь я это понимаю. Ведь моя свекровь, даже в то время, когда мы с Францем были уже помолвлены, подкладывала ему в постель разных шлюх и придворных дам, чтобы «научить его искусству любви». Никакого искусства мне он не продемонстрировал… Извини, конечно, за подробность… хотя тебе наверняка и так все известно, — Сисси передернуло от отвращения, и она отвернулась, стыдясь. — Подозреваю, что она сделала это и теперь, исключительно из заботы о его здоровье! Она жаждала выговориться. Тод терпеливо слушал. — Я не хочу быть любимой и обманутой. Я боюсь тебя любить, — тихо добавила она. — И не потому, что это измена мужу или попытка пойти против этого чертового протокола. Ты уже забрал мою дочь, и я не могу отделаться от мысли, что это не первая потеря в моей жизни… ведь так? — Не знаю. Мне неизвестно будущее. Чем больше в мире людей, тем больше случайностей. Рано или поздно, но я или кто-либо другой из нас встретится со всеми. — Так ты не один?.. — Нас много. Иначе этому миру пришлось бы туго. — А любая смерть так прекрасна, как ты сейчас? У Тода перехватило дыхание (если подобное может случаться со Смертью): — Наверное, — он не удержался от улыбки. — Я не понимаю этого, порой не отличаю красоту от уродства. Лишь обретя тело, я стал видеть твою привлекательность как женщины… А ты, значит, считаешь меня прекрасным? Сисси смутилась. — Твоя красота… как будто ненастоящая, — пробормотала она. — Красота чего угодно, но только не живого существа. Это завораживает и немного пугает. — Но ты не боишься меня. — Иногда я вспоминаю что-то… смутное, неясное… кажется, напрямую связанное с тобой. Наверное, это то, о чем ты говорил. Разве для нас что-то может быть просто? Он дернулся, как будто она брызнула на него кипятком. Нас. — Нас? — глухо повторил он. — Нет никаких «нас». Есть ты, и есть я, твоя тень, твоя Смерть за твоим левым плечом. Может быть, я и научился жить — есть, пить, извергать, что-то чувствовать — но это не изменит того, что я мертвец, которого видишь только ты одна! На его лице, таком спокойном, уродливо-прекрасном, лишенном возраста и одновременно не старом, а даже древнем, отразилась боль. — Даже если я покину тебя сейчас, мне придется вернуться. И я не хочу этого, — уже спокойнее признал Тод. — А чего хочешь ты, Элизабет? Она посмотрела на него исподлобья и задумалась. — Так как же тебя зовут? — спросила Элизабет, когда пауза начала затягиваться. Как петля на шее висельника. — Имя неважно. «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет…», — с насмешливой грустью процитировал Тод. — Ты сама дала мне имя — Der Tod, Смерть, то, что я есть, то, чем я являюсь. Он почувствовал, что разговор идет по кругу. Они пытались друг другу доказать на словах то, что жили и существовали на этой земле, в этом мире, дышали одним воздухом… как будто в попытке убедить друг друга что могут — и должны — как-то укрепить связь. От этой мысли его бросило в дрожь. Тело снова предавало, поддаваясь эмоциям. — Моя прошлая жизнь кажется мне ненастоящей. Будто все это произошло не со мной. Иногда мне хочется поверить, что всего этого никогда не было. И меня той, маленькой Сисси, лазающей по вишневому дереву, тоже не было. — А если бы у тебя был выбор, ты хотела бы вернуться и что-нибудь изменить? — Нет. Я боюсь встретиться сама с собой. Та я, думаю, посмотрела бы на меня нынешнюю с презрением, — она устало присела на краешек кровати. — Нет, не посмотрела бы, — тихо сказал Тод, опускаясь на одно колено рядом с ней. Сисси вздрогнула, когда он бережно взял ее руки в свои. — Убедись в этом сама. Прекрасные глаза закрылись. С каждым разом погрузить ее в сон становилось все легче. Наверное, потому, что она хотела спать. Уложив ее поудобнее, Тод покинул комнату, прихватив с собой маленький хрустальный флакон с прозрачной жидкостью.