Наследие Изначальных

      — Ой, госпожа Дайенн, простите-простите, — Элентеленне вскочила, ударившись локтем о край стола, — верно говорит моя мать, любопытство главный женский грех — потому что кажется невинным и потому что противиться ему невозможно. Вот и я утешила себя тем, что ведь не личное что-то…       Дайенн оставалось смиренно вздохнуть — не её вина, что эту книгу Схевени на минбарском не нашёл, дал земной оригинал. Знал бы он, какой удар нанёс по её убеждённости в своём прекрасном владении языком.       — Если уж так смотреть, Элентеленне, то не меньше грех на мне, что оставила файл открытым, выскочив по вызову Махавира. У нас, минбарцев, считается, что кто искусил кого-то на грех — взял себе половину его греха. Это и моя недисциплинированность, что читаю это и здесь, хотя мысли о другом должны быть…       Только думать об этом «другом» сил не было, приходилось признать. Минбарец с детства приучается знать цену своим словам и блюсти их чистоту, в этом нет ничего нового, но такое напряжение до сих пор она испытывала нечасто. Вопрос-то политический, вымотанно улыбался Махавир. Судим не просто убийцу, а убийцу, вскрывшего слишком много гнили по разным мирам. До войны не дойдёт, повторяли со всех сторон, повторяли как заклинание. Упаси Вален быть именно тем, кто скажет именно то неосторожное слово… Судейство было структурой надмировой, здесь не действовали минбарские стандарты, глаза опускать не требовалось — Дайенн убедилась, какой же удивительной отеческой заботой о младших была эта традиция, и с опущенными глазами она чувствовала бы впившиеся в неё взгляды всякий раз, когда выходила отвечать очередной вопрос, но всё же было б менее страшно.       — Ну, всё же это понятно, — лорканка села на свою кровать, нервно перебирая руками, — вы хотите как можно лучше понимать важного для вас человека. Мне это близко. Я тоже читаю сейчас Грантх Сахиб, очень интересно.       Дайенн постаралась не показать, что эта бесхитростная параллель её несколько смутила. Всё-таки отношение Элентеленне к Сингху явно несколько иное, чем у неё к Алваресу. Каис, это верно, излишне прямолинейна, но если что-то говорит, то как правило в точку. Судьба у неё такая — озвучивать то, о чём другие думают. Думать, правда, об этом несколько грустно — едва ли семья Элентеленне относится к межрасовым бракам так же благодушно, как семья Каис. Да, они из обновленцев, то есть, очень либеральных взглядов, даже отпустили дочь работать среди иномирцев, ещё и в полиции, но такое для них наверняка будет чересчур.       — Как всё это ужасно. Вспоминаю, как молилась о том, чтоб брат господина Алвареса нашёлся, и теперь такое чувство, словно это я обрекла его переживать сейчас всё это. Да и Ма… господина Сингха, если уж на то пошло. Всё-таки на нём всё это тоже отражается, хоть и не должно. Газетчики изображают, что он защищает убийцу. Хотя это вовсе не так, но люди будут думать так. Видимо, многим действительно платят за то, чтоб они так говорили, иных объяснений я не вижу. Разве не правда, что Александер больной и его нужно лечить? Разве не правда, что при этом он спас множество людей от гибели, предотвратил войну? Как бы ни было ужасно то, что он делал, но если б он не делал этого — неизвестно, работали ли мы бы сейчас. Наши миры вступили бы в войну… Я всё это маме рассказывать не стала, она и так переживает сильно. Перевела разговор на госпожу Каис, попросила прислать покрывало… У нас принято подругам на свадьбу дарить покрывала. Ну, сейчас уже меньше принято, потому что такие покрывала неудобны, их ведь нужно надевать на тулпну — это такая конструкция на голове… За это земляне называют традиционную одежду лорканок абажуром. Пожалуй, похоже. В наших краях тулпну теперь уже не носят, просто накидывают покрывало на голову или вообще не носят. Но это молодые, кто посмелее. Вот в детстве я вышила несколько таких покрывал, а потом две подруги с семьями переехали, связи с ними нет, а одна замуж не торопится, неизвестно, выйдет ли вообще. Так и лежат. Ещё ленты… Но ленты-то госпоже Каис не нужны, у неё ведь волос нет. Госпожа Дайенн, а у вас ведь тоже, наверное, возникнут сложности с некоторыми минбарскими свадебными обрядами. Ну там где-то ближе к концу, когда женщина позволяет мужчине обработать её гребень. Ну, что вы будете делать? У вас же нет гребня.       — Я… даже не знаю, Элентеленне. Не думала об этом, по правде говоря. Думаю, на этот счёт что-то решат старейшины…       На самом деле, конечно, она была честна лишь отчасти. Думала, как не думать? Любая взрослеющая девушка хотя бы раз представляет, как выбирает наряд для совместного танца, гадает об испытаниях… Мирьен больше всего любила говорить о том, какие свитки перепишет для избранника своей рукой. Нет, о расовых барьерах они не говорили никогда. Действительно, это решат старейшины, они достаточно мудры, чтобы разрешить и этот вопрос. Ведь есть отдельные обряды у разных кланов, наверное, можно что-то найти и для тех, у кого волосы, а не гребень…       Подобный же странный поворот приняла и беседа в соседнем, мужском номере. В конце концов, говорить о деле было уже совершенно непереносимо.       — Слушай, Алварес, не помню, спрашивал ли тебя кто-то… Ну, не при мне явно… У вас как в школе отношения складывались? В смысле, у вас же обучение совместное, ксенофобия всякая понятно, запрещена, но особо-то такие реакции сразу не запретишь. Для них же полвека то, что с волосами, было исчадьями ада. А дети вообще любят дразнить тех, кто на них непохож.       – А у вас как? – тут же вклинился Лалья, - для нарнов-то оно ж даже не полвека было, а вон, жили с вами в дружбе, или это потому, что там они в гостях были? Ну всё равно, нарны тоже всякие бывают, это я не с обидой к тебе, Г’Тор, сам знаешь…       – Да уж как-нибудь землян-то от центавриан и малое дитя отличает, - буркнул Г’Тор, - с землянами-то у нас какие б счёты были? На Приму-то вон из наших покуда добровольно только один жить поехал, но у Великих Святых особый путь, не по нашему разумению.       Г’Тор сегодняшнее заседание пропустил — лектор прибыл, шла регистрация, раздача программных материалов, обучение слушателей обращению с аппаратурой в лекционной зале, первые полдня это съело, а потом брикарнские коллеги вызвали — помочь с документацией по внеочередному эксцессу, один из мипасских хлопчиков умудрился отравиться. Может быть, и не сам, может быть, помог кто. А ведь следили дай боже. Да и вот с чего? Вроде бы и не самая великая шишка. Видать, знал о чём-то больше, чем сказал, видать, и тут теперь копать дополнительно…       — Не у нас, — улыбнулся Вадим, — к тому времени, как мы приехали, в столицах, во всяком случае, многое знали об инопланетянах, читали материалы из Энциклопедии, смотрели фильмы… Дети, с которыми я учился, родились уже после революции.       Номер по идее был трёхместный, минбарская любовь к этой цифре сказывается в самых неожиданных вещах, ворчал Махавир при заселении, спасибо хотя бы, что кровати регулируемые. По факту же был теперь четырёхместным — гостиница битком, как-никак к зданию суда она ближайшая, а на силовиков сопровождения при бронировании, оказалось, не рассчитали. Силовики, конечно, пожали плечами — не гордые и ко всему привычные, и вдесятером поживут, если надо, но офицеры, как могли, способствовали более адекватному расселению, и в свободном углу пристроился надувной матрас Лальи.       — Да это понятно, но всё-таки… живые инопланетяне, какими их родителей в детстве пугали. Наверняка же на вас все глазели, потрогать пытались…       — Ха, первое время да. Но я и на Минбаре отличался от всех, мне было не привыкать. Правда, Тузанор привык к иномирцам ещё до моего рождения, но в основном всё же к взрослым иномирцам. Ну конечно, на нас с матерью оборачивались на улице, и в школе первое время на переменах сбегались посмотреть… Но не знаю, потому это, что я пришелец, или потому, что первый раз пришёл в школу я в сопровождении Даркани, а это всё-таки значимо.       Г’Тор сплёл пальцы под подбородком.       — Бывает сложно, понимаешь, поверить, что в этом плане миры отличаются друг от друга. Вот у нас, ты знаешь, есть нефилим. До недавнего времени я их не видел, но знал, что и до них были гибриды… В детстве часто мечтал увидеть хоть одного. Наверное, хорошо, что не видел. Это сейчас я взрослый сдержанный парень на серьёзной должности, веду себя прилично хотя бы иногда. А в детстве обязательно обеспечил бы себе постыдные воспоминания на всю оставшуюся жизнь. Ну, вам эти эмоции и не представить… Тут Лалья всё-таки во многом прав, сто лет для нас волосы были атрибутом дьявола, а потом оказалось, что есть и другие расы с волосами, и с одной из них мы способны скрещиваться, и это несёт огромную пользу для нашего народа.       — И теперь ты думаешь, что ли, что Корианна — это такой облегченный вариант Нарна, или как? — поднял голову Лалья, — так по-моему, не резонно сравнивать.       — Да понятно, земляне Корианну не завоёвывали, и вообще как-то вредили ей только в фантазиях ксенофобов, это да, ну и на гены пси-способностей корианцам, похоже, плевать, единственным во вселенной… Я вообще не об этом. А о самом восприятии.       Лалья перевернулся на бок, подпёр голову кулаком.       — Ну так оно историей определяется, разве нет? Вам центавриане непосредственно сами почвы для ненависти дали с лихвой даже, а корианцам после разоблачения лжи пропагандистов какой смысл был кого-то ненавидеть? Грешно сказать, я сам один фильмец посмотрел, ихний, про пришельцев, хохотал как больной.       Г’Тор колупал выпуклые узоры на халате, в который был облачён после душа.       — Да я и не о ненависти говорю, в общем-то… Ну, нарны делятся на тех, кто не прочь замутить с инопланетянкой с волосами, и тех, кто считают это извращением. Я не, не стал бы. Но понимаю тех и других… в какой-то мере. То есть, что это может быть для кого-то пикантно… острые ощущения, всё такое…       — Ты думаешь, это про Корианну? — засмеялся Лалья, — у них там главное, чтоб партийный был, а с волосами или нет, дело десятое. Другие возбуждающие моменты… Хотя между нами говоря, да, в жизни не поверю, что за вашими матерями никто там не приударял. На что я не по части инопланетянок, и вообще баб, но понимаю… Правда, Элайины матери, конечно, как бы несвободные, но прямо это всех всегда останавливало…       Вадиму, на самом деле, было что вспомнить на этих словах. Всё-таки, Элайе, кроме него, было сильно-то не с кем делиться переживаниями. К примеру, о том, как, когда ему было чуть менее шести лет, Виргиния с Офелией довольно крупно поссорились и на какое-то время разошлись. Тогда он мало что понимал в мрачности и раздражительности мамы, обрывках взрослых разговоров на кухне, но имя Цаммиу запомнил. Виргиния и Офелия давно забыли об этом, а Элайя продолжал вспоминать спустя годы — не мог справиться со своими смешанными чувствами. С одной стороны — матерей он всё-таки любил и был рад, что весёлая взбалмошная Виргиния снова с ними, и мама снова улыбается, и у Дэвида с Диусом тоже отлегло от сердца, да и положа руку на сердце, он не был уверен, что смог бы привыкнуть к кому-то новому — хоть в детстве его и будоражила эта мысль, как многих детей будоражат перемены. С другой — может, и лучше б было, если б мама сошлась с этим Волковым, это было бы, по крайней мере, правильно… Конечно, мама не должна теперь всю жизнь быть одна, не её вина, что отец погиб так рано, но если б это был законный брак с мужчиной, на ней не было бы греха. Но мама уверяла Дэвида, что ничего у неё с этим Волковым не было, он просто вызывал у неё уважение как специалист и ей были лестны его ухаживания, а Виргинии она наговорила всякой чуши из глупой гордости, так что сама виновата, что у Виргинии-то с Цаммиу как раз было, так что всё, сама всё поломала, и так тому и быть. Виргиния, в свою очередь, говорила, что тут все взрослые люди, и если женщина говорит что-то вроде «у меня и без тебя всё чудесно складывается» — значит, чудесно, и то, что они с наркомом здравоохранения так удачно поболтали о боевой юности, уже в общем-то ничего не меняет. Волков-то вскоре покинул Корианну, Цаммиу отбыл в длительную командировку в Ломпари, а Дэвид долго ещё совершал челночные перебежки между Виргинией и Офелией с воззваниями к здравому смыслу, а Диус ещё долго ругался и говорил, что лично он в гробу видал быть таким вот миротворцем, хотя вообще мысль сорганизовать девочек на какой-нибудь замысловатый минбарский обряд для примирения ссорящихся супругов — совсем не дурна, после этого ссориться ещё долго не захочется. Наверное, должны быть какие-то специальные обряды и для Элайи, тоскливо думал Вадим, жаль только, он об этих обрядах ничего не знал — ему-то ни с чем не приходилось примиряться, он любил своих взрослых такими, какие они есть, его всё устраивало в них.       — Потому что твоя мама верна памяти твоего отца?       — Ну, я-то её об этом точно не просил. Я ведь его не знал, я только с её слов знаю, что он был лучшим мужчиной на свете. Если б она полюбила кого-то другого, я бы его считал за отца, и всё было бы нормально. Я не пойму, ты ведь любишь тётю Виргинию, неужели ты действительно мог бы променять её на какого-то Волкова? Нет, я не хочу сказать, что он плохой, я его не видел, чтоб так говорить…       Элайя отводил взгляд, дулся.       — Люблю. Она хорошая, да… Но это… это неправильно.       — Почему? Потому что какие-то люди, которые давно умерли, и твою семью не знали, так считали?       Надо было раньше сюда приехать, сказал он как-то в разговоре с Ганей — до того, как доктор Гроссбаум навнушал Элайе всей этой чуши. Да уж, действительно. Во-первых, как будто это так вот просто — взял и приехал, куда вздумал. Во-вторых — вот Дэвид и Диус тут с ним с самого начала, если уж они не оказали влияния большего, чем Гроссбаум, только иногда заезжающий на Корианну, а в основном влияющий посредством видеозвонков, то с чего бы ты смог?       — Бог так считает, а бог никогда не умирал. И разве то, что мама чуть не сошлась с этим Волковым, а Виргиния с Цаммиу… разве это не значит, что быть им вместе — это неправильно?       Доктор Гроссбаум, говорил ещё потом Ганя, больше влиял даже тем, что просто существовал, был Элайе известен. Замещал собой в его жизни образ то ли отца, то ли дедушки, даром что ни на кого из них не был похож и отдалённо — а может быть, и именно поэтому. Потому что имел мужественную и при том располагающую наружность, потому что хоть сам не занимался лечением Элайи, но именно он нашёл специалистов, которые хоть что-то могли сделать, потому что был любящим отцом своим детям… Он никогда не говорил ничего дурного об Офелии и Виргинии, от образованного человека, врача, этого нелепо б было ожидать. Он глубоко и искренне уважал обеих и Элайю призывал к тому же. Элайя и уважал, только вот уважение это вскоре стало с явственным оттенком… сожаления, наверное, правильно сказать так. Наверное, он не мог не подцепить от Гроссбаума ещё и это. Виргиния о таковом отношении старого доктора знала, её оно не травмировало ничуть. «Старый человек, несколько консервативный, что такого? У всех свои причуды. Не первый на моей памяти мужик, что думает – ах, как же так, такая шикарная женщина и не нашла мужчину по себе. Вроде, должно быть очевидно, что я тех шикарных мужиков могла б коллекцию собрать, если б оно мне было надо, и на словах они ж это даже понимают. Это глубинное что-то, сожаление о прошедшей юности, что ли…». Офелия воспринимала такое отношение менее благодушно – как она сама поясняла, потому, что её-то в шикарные женщины не зачисляли.       — Но они тем не менее вернулись друг к другу, разве нет? Твоя мама говорит, что доктор Волков ей просто симпатичен, потому что он очень умный и добрый, но у неё в мыслях не было принимать его как мужчину. Только как друга. И Виргиния это поняла. А нарком Цаммиу просто напомнил ей о днях юности, о Гелене и Андресе и их приключениях на Бриме. Она говорила, что в другой ситуации она могла бы влюбиться в него, но она любит твою маму.       — Любит, ага. И при этом ей было нормально, что этому Цаммиу просто хотелось переспать с землянкой…       Вадим потом жалел, что и расспрашивать-то Элайю смысла нет, для него тогда этот недолгий гость был просто мужчиной, к которому, как он думал, уйдёт Виргиния, а не удивительной личностью, о которой позже они узнают в школе. Цаммиу умер в тот год, когда Вадим приехал на Корианну. А ведь он тоже был ещё не старым, просто всё перенесённое в жизни сказалось.       — Многовато, Элайя, ты подглядываешь взрослых мыслей.       — А что такое? — ощетинился мальчик, — это, значит, не они виноваты, что такое думают, а я, что узнал об этом? А если б я не знал — можно и дальше делать вид, что всё хорошо?       Что ж, Цаммиу ни в каких изменах, или даже мыслях об изменах, можно было не обвинять — он к моменту тех событий три года как был вдовцом, а верности умершим Элайя и от своей матери не был готов требовать. Покойная Катил тоже не раз говорила, что верность ей и при жизни не была нужна, а после смерти она бессмысленна. Только вот достаточно ли трёх лет, чтоб забыть такую женщину, как Катил? На тот момент Вадим ещё ничего не знал о ней, он только и знал, что жена Цаммиу давно умерла, а перед этим долго болела — спасти её так и не смогли, потому что она сама пропустила тот этап, на котором это было ещё возможно, не смогла бросить работу…       — А что нехорошо? Разве не главное, что твоя семья вместе? А в своих отношениях они как-нибудь и сами разберутся.       — То есть, если б Даркани подошёл с таким предложением к твоей матери, тоже было бы нормально?       — А при чём здесь Даркани?       Элайя ухмыльнулся.       — Ничего не поделаешь, я телепат, я знаю больше, чем ты. Даркани не Цаммиу, он и пьяным никогда не признается, но думаешь, просто так он столько общается с твоей семьёй?       Это заставляло все мысли путаться. Не было готовых ответов, просто не было. Разве кто-то действительно удивлялся такому вниманию корианских властей к семье иномирцев? Для сторонних наблюдателей всё было ясно – с одной стороны, приглядывать за чуждым элементом надо, с другой – производить впечатление. Хоть землянину, хоть центаврианину, хоть какому-нибудь хаяку это ясно как божий день – это сейчас на появление какой-нибудь иномирной рожи в их метрополиях и бровью не поведут, а если вспомнить первые контакты? Вокруг первых визитёров всегда носились как электроны вокруг ядра. Раз Корианна выползла на политическую арену галактики, и изучать эту окружающую галактику, и формировать у неё нужное впечатление ей во как надо, с учётом-то, что ранее того галактика познакомилась с корианской эмиграцией. Комитетчики тут, конечно, 10 лет уже живут, бывают наездами журналисты, учёные, некоторую привычку это дало… но эти-то – первые, кто приехал сюда не по рабочим нуждам, а просто жить. Сама Лаиса Алварес по своей скромности и малообразованности могла даже искренне считать, что она простая, незначимая фигура, но она ведь и на Минбаре была хорошо знакома с фигурами очень значительными. Она лично знакома и с Дэленн, и с На’Тот. Она воспитывает сыновей энтилзы, в конце концов. Сам Вадим в силу возраста, может быть, и не держал бы в голове таких соображений, но Ганя-то был уже взрослым, и притом очень внимательным к тому, кто что говорит и кто что недоговаривает. Но вот такого-то не предполагал самый извращённый ум… Не ему, полукровке, видевшему с детства Андреса и Алиона, удивляться межрасовым союзам, и не Элайе, видевшему Дэвида и Диуса (и им он тоже желал найти каких-нибудь женщин, или поскольку это не непосредственно его семья, его это волновало меньше?), но Виргиния… но Даркани…       — У него вообще-то Лисса, у них Илмо…       — Ну не делай вид, что совсем ничего не знаешь. Лисса ему — товарищ, — Элайя ярко акцентировал последнее слово, — они только один раз случайно сблизились, обстоятельства так сложились… Наверное, вот как у Виргинии с Цаммиу. Ну правильно, не с тобой же ему делиться своими фантазиями об инопланетянках. Он и с Лиссой ими особо не делился.       Да и должно ли быть что-то странное в любовном интересе к иномирной женщине, красоту которой ты, может, и не способен адекватно оценить (спустя годы Вадим очень хорошо научился различать корианцев, понимать, кто считается красивым, кто — отталкивающим, но этот взгляд всё равно не будет равен взгляду того, кто видел такие лица с рождения), зато вне сомнения понимаешь достоинства её характера, её героизм? Не было больших сложностей для Джона Шеридана в том, чтоб полюбить Дэленн — не гребень же, выглядящий декоративным украшением, мог этому помешать, не было сложностей и для Рикардо Алвареса в том, чтоб полюбить Лаису — с лица центавриане и земляне почти неотличимы. Но были ведь ещё Шин Афал и Штхейн, здесь расовые барьеры казались нерушимыми — и всё же они были преодолены. Но Даркани… Да, он привык считать их с Лиссой Схевени парой – разве он один? Разве можно было вообще считать иначе? На Минбаре не говорят о ком-то «только друг», как нечто пренебрежительное – дружба не менее святое понятие, чем любовь. Да, они не женаты и никогда не собирались, но на Корианне это же не обязательно. Но у них, действительно, общий сын, да и вообще – они самые близкие существа друг для друга, прошедшие вместе через такое, что детскими мозгами вообразить ещё сложнее, чем вопрос, кто там с кем сколько раз спал.       — Я тебе не верю…       — Ну конечно. Не хочешь верить.       Вадим вынырнул из тумана воспоминаний, когда тема разговора уже плавно сменилась.       — …Ну, для меня самое лучшее было бы погибнуть при исполнении. Звучит пафосно, а думается тоскливо. Мне путь домой заказан. То есть, если где-то в столице жить — это ещё терпимо, но в столице жильё дорогое, да и всё дорогое, там дышать начал — уже задолжал… Трущоб там уже нет, посносили всё, чтоб вид не портили. Заодно и бродяг и наркоманов повывозили на выселки — тоже чтоб вид не портили. Вылизанная картинка для иномирных гостей — никого не убеждает, но всех всё устраивает. И в любом приличном городе ещё надо постараться добиться возможности поселиться. А в неприличных и без меня хватает… О работе, может, можно б было не париться, и на пенсию прожить можно… Но три дня не проживёшь. В некоторых городах и полиции как не было, так и нет.       — Так вот ты и исправил бы ситуацию.       Смех Лальи был таким лёгким и весёлым, словно нарн ему анекдот какой рассказывал — например, про бракири, про них дрази особенно любят шутить. Чувство юмора дрази вообще имеет в себе немало парадоксального — они могут серьёзно обидеться на невинную с твоей точки зрения шутку и хохотать над тем, что по всем законам логики бьёт по больному месту.       — Ты смеёшься? Кто меня утвердит? Это Гархиллу и, может, Сайкею о таком нормально думать. А такие, как я, с Захабана в один конец улетают, это сразу понятно.       — А я-то думал, у вас там с этим попроще стало.       — Ага, попроще, в сравнении с тем, что было. Всё-таки альянсовские санкции кое-что значили. Ну так наши решили проблему в своей манере — все неудобные элементы выпирают из крупных городов и делают вид, что их вообще нет. Я в такую систему не вписываюсь, неспособен поддерживать иллюзию, что миллионы мужчин, которым бабы не видать как ушей своих, вообще никогда не трахаются. Ну её к Теням, такую родину, там мозгов на душу населения ещё долго будет нехватка.       — Ну вот, дорогая, молодец, почти совсем хорошо получилось!       Аделай старательно пережёвывала овощное пюре, которое сама, без посторонней помощи, сумела донести ложкой до рта. Взаимодействие с внешним миром было у Аделай по-прежнему затруднено, ввиду сложностей со зрением, и даже не потеря одного глаза была тому виной. Хотя она уже видела окружающее пространство не сквозь белёсый туман и не сквозь наложенную сверху визуализацию собственных мыслей, но ещё словно сквозь рифлёное или залитое водой стекло, она воспринимала объём и цвет по-другому, а иногда, как с удивлением обнаруживала Мисси, словно видела не графику, а графический код. Хотя, наверное, это не странно для того, кому язык компьютеров знаком едва ли не лучше, чем язык людей. Но это создавало немалые сложности, всё-таки сама Мисси могла считаться продвинутым пользователем, но в программировании понимала мало. А в памяти Нары по-прежнему были пробелы длиной в 4-5 лет, она по-прежнему двигалась неуверенно и неловко, словно шарнирная кукла, и когда ей предлагали что-то вспомнить, представить или сделать, ей проще было ответить компьютерным кодом, чем обычными человеческими словами или действиями. Да, этот случай был сложнее случая Офелии Александер не только потому, что Нара не была телепаткой, и следовательно, Мисси приходилось прилагать дополнительные усилия, чтобы передавать свои мысли в сознание пациентки. Хотя в целом нельзя было сказать, чтобы Аделай относилась к окружающим нелюдимо, было видно, что общаться она предпочитает с принесённым ей в палату стареньким ноутбуком, делая исключение разве что для неё, Мисси, и для медсестры Тинанны, видимо, считая, что только они «понимают». А может быть, только в их реальности она не сомневалась, прочие казались ей частью графической текстуры окружающего пространства.       — Да, дорогая, согласна, код очень красивый, но не могла бы ты показать, как это будет выглядеть уже… пользовательскими глазами? Да, я понимаю, что это земной язык программирования, но видишь ли, я их и земные знаю только на стадии основ. Подозреваю, что это что-то графическое…       Отворилась дверь и вошёл высокий, плотно сложенный немолодой центаврианин в белоснежном парадном мундире, поблёскивающем большими тяжёлыми орденами.       — Нет, я всё же настаиваю, чтобы вы остались здесь, — сказал он кому-то за дверью, — важнее безопасности моего высочества опасность оскорбить моё высочество предположением, что достаточно серьёзную опасность для меня представляет одна больная женщина. Да, милые леди, и вас я тоже прошу остаться здесь. Ничего серьёзного, поверьте, со мной не случится за полчаса разговора. С тем же успехом я могу в ваше отсутствие утонуть в собственной ванной. …Добрый день, госпожа Аллан, — он притворил за собой дверь, — понимаю, вы не были предупреждены о моём визите… Простите, домашняя привычка. Дома, когда я предупреждаю о своём намерении нанести куда-то визит, из этого обычно не получается ничего хорошего… Вы позволите переговорить с вашей пациенткой наедине? Поймите, ни в коей мере я этой просьбой не выражаю никакого недоверия к вам, но полагаю, наши внутренние центаврианские дела всё равно едва ли вам интересны.       — Да ничего, — Мисси поднялась, опираясь на посох, — мне, господин Котто, здесь всегда найдётся, чем пока заняться… А это ничего, прилично, оставлять мужчину и женщину одних в комнате, по вашим правилам, я не помню?       Довольно давно Вира Котто никому не удавалось смутить, но Мелиссе Аллан это удалось.       — Уверяю вас, что собираюсь придерживаться с леди Нарой исключительно деликатного официального стиля общения. Тема нашего разговора касается дальнейшего будущего леди Нары, которое, как вы, должно быть, слышали, обсуждалось на самом высоком уровне.       Так на императора обычно не смотрят — не то что без пиетета, снисходительно и ласково, как бабушка на внука, но соответствующего этикету обращения и на Центавре хватает.       — Что ж, поговорите… По правде, леди Нара не вполне ещё здорова, так что разговор и не получиться может. Ну, если понадобится помощь — позовёте меня, я тут поблизости где-нибудь буду, пошлёте кого-нибудь из санитаров меня найти.       Выходя, Мисси кивнула троим молчаливым гвардейцам, приветливо улыбнулась девочкам-подросткам под белыми вуалями — юные лидара едва шелохнулись, их лиц под вуалями было не разглядеть, но в мыслях их было робкое почтение перед старой фриди.       Мисси знала, какое производит впечатление. Годы отразились на ней так, как мало на ком ещё, и она могла восприниматься, должно быть, как ровесница фриди Энха, со своими абсолютно седыми волосами (сухие и ломкие, их всё труднее было прочесать, и часто её посещало желание обрить голову вовсе, но Зак всегда говорил, что любит эти волосы, бог знает, за что), со своей неторопливой, шаркающей походкой, больше подобающей глубоким старикам, чем женщине, которой едва за шестьдесят. Беспокоясь о её слабом здоровье, совет фриди практически и приписал её к клинике Лийри — чем меньше дальних переездов, тем лучше, а достойного служения и здесь хватает. Нельзя было сказать, что Мисси была пожилой женщиной. Она была состарившейся девочкой.       За поворотом она столкнулась с ещё одной процессией.       — Вот так день значительных визитов у нас сегодня, — она подошла к худощавому темноволосому землянину, охраняемому сборным конвоем полицейских и служителей суда, взяла его за руку, тускло сверкнувшую браслетом импульсного наручника, — пойдём-ка, юноша, побеседуем с тобой… А вы пока, молодые люди, здесь подождите, а то прогуляйтесь сходите, перекусите, день-то, чай, хлопотный был. А мы тут найдём свободную палату…       Двое судейских, синхронно опустив глаза, протестующе воздели руки.       — Госпожа… леди… мы б не советовали…       — Вы — мне? Вам, голубчики, распоряжение какое дано — заселить этого паренька до отправки на предопределённое ему место сюда. Ну так вот значит, моя это теперь епархия, хотите — так согласование у главного врача спросите, не сомневайтесь, даст.       — Вы не понимаете… — смутился молодой дрази-силовик — по реакции спутников понял, что женщина перед ним высокого ранга, но не мог понять, какого именно, да и ведь ранг рангом, а телосложения старуха слишком тщедушного, хоть и слышал он уже кое-что о том, как хилые на вид минбарцы ловкими приёмчиками отправляют превосходящего противника в госпиталь, но тут-то случай особый, — не положено… Преступника его категории по инструкции не положено оставлять без присмотра…       — В инструкции моего имени нет, милый. Со мной — можно. Не бойтесь, верну вам в целости и сохранности. Я хоть с виду и старуха, а, если вы не заметили, фриди. Команды, которые и не такого здоровяка в здоровый младенческий сон погружают, я знаю, поди, не первый год служу. Хотите, так на ком из вас покажу. Всё, идите, мои хорошие, не раздражайте меня.       Заведя арестанта в пустую палату — в приглушённом свете незастеленные постели выглядели сиротливо и почему-то напоминали гробы — она усадила его на стул, сама села напротив.       — Вот как увиделись, Элайя Александер… Ты меня и не помнишь, наверное. А я тебя вот такусеньким на руках держала. Давай, рассказывай, как с тобой приключилось такое. Да уж не притворяйся, знаешь, о чём я говорю. Вот тут вот у тебя трещинка была маленькая, — Элайе показалось, что маленький сухой пальчик старушки провёл по внутренней стенке его черепа, — как же это ты её так расковырял?       Таков уж порядок — специальные подвальные покои после завершения суда необходимо освобождать. Найдётся, увы, кому заступить — вон Брикарн партию своих привёз, там практически все такие, кого содержать надо б было одиночно, даже если б таково не было обязательное условие здесь. Но в отлаженном механизме сейчас пробуксовка вышла — преступник такой, что выбрать и утвердить сопровождение для него не минутное дело. Иногда допустимо, конечно, чтоб Проводник прибыл на Лири позже, но слишком затягивать с этим тоже нельзя, а прения покуда в разгаре. Так куда больше-то его пока определять? Непосвящённому, может, и покажется, что сбежать отсюда как нечего делать, вот, вышел за двери и пошёл. А всякий, кто хоть сколько-то провёл на Минбаре, понимает, что совершенная охрана — не там, где у каждой двери стоят дюжие молодцы с лазерными пушками. Здесь обычно содержатся не преступники, а те, кто чаще опасен себе самим, но и это требует предельного внимания к безопасности.       — Кто вы? Ваш ментальный фон мне знаком, но я не могу вспомнить вас.       — Конечно, не можешь… Тебе от роду-то день-два было. Я маму твою лечила, ещё когда она тебя в себе носила, потом уже здоровую её навещала. Вырос ты, конечно, махонький… В маму ростом пошёл.       Глаза с разновеликими зрачками изучали лицо старой фриди, словно в самом деле надеялись вызвать его в своей памяти.       — В маму, да. Ту маму, которой я сказал, что знаю, что она моя мама.       — Как знаешь и то, что не оттолкнул её этим, не обидел. Мама твоя хорошо знает, что с тобой, получше, чем ты сам.       — Расколотое сознание… Все спрашивают, как я допустил — расколоться и не суметь собраться обратно. А я не знаю, что ответить, потому что не знаю, кто я.       Ты мой любимый муж, ты совершеннейший огонь, выжигающий скверну, говорила Аврора. Ты рука божья, карающая нечестивых, говорил Лоран. Он удовлетворялся этими ответами, сколько мог…       — А вот это, мальчик, тебе и предстоит решить. Кто ты — сын своих матерей, брат своего брата…       — И убийца своей тёти? — губы парня болезненно дёрнулись, — и дитя, к которому должен был относиться как старший брат? Как когда-то Эстер относилась к моей матери?       Старая телепатка покачала головой.       — Ты помнишь… Из всех сотен совершённых убийств одно это ты не хотел бы вспоминать — но вспоминаешь.       — Но в нём, как и в других, я не готов раскаиваться, — улыбка напоминала болезненный оскал, — я просто не хочу об этом помнить. Да, не хочу! Это не я, это никогда уже не буду я!       В мечущемся в сознании вихре и тренированному сознанию фриди непросто выделить один образ от другого — так быстро сменяются кадры. Перерезанные горла, пронзённые запястья землян, дрази, бракири, хурров, впивающиеся в тела, словно огромные зубы, металлические штыри, буквы в круге — В, А, Д, З… И двадцать пятым кадром в этом мельтешеньи — багровый взрыв.       — Потому что с этого убийства начался твой новый путь, новый ты. Если раскаяться, если сказать, что этого не должно было быть — то не должно было быть и всего, что после, да?       — А разве это не так? — вздёрнул подбородок Элайя, — а что же это, вы делаете какое-то различие между этими убийствами? Разве позволительно минбарской подвижнице так говорить?       — Я здесь не для их душ, а для твоей. И разве не сам ты заговорил о том убийстве, что разорвало твою душу на части?       Вспоминает согнувшуюся фигуру Лорана, жадно припавшего к трубочке, идущей от катетера, счастливый смех Авроры, зачёрпывающей ладонями тёмную, вязкую жидкость. Где-то за этим стоят алые брызги на его руках, одежде, на лицах пиратов, впервые в своей жизни, наверное, онемевших от ужаса. Но этот фон можно довольно долго не замечать.       — О всех прочих за эти дни я наговорился. Вряд ли признание ещё и этого много изменит в моём приговоре. Пусть читатели бесчисленных статеек дальше спорят, мучеником меня считать или чудовищем.       — А сам ты себя считаешь кем? Ты горд, ты жалости к себе не хочешь. Верно, тебе надоело слушать, как за тебя извиняются, что не было у тебя другого пути.       — Другой путь есть всегда, разве нет? — Элайя продолжал криво улыбаться, глядя исподлобья.       Почему они не убили его тогда, обнаружив, какого инфернального монстра заполучили на свою голову? На это уже никто не ответит, мёртвые не отвечают. Надеялись использовать… и видно, не слишком преуспели в этом, раз в итоге бросили его в клетку Лорана. Понимая, должно быть — это может быть последний раз, когда транквилизатор подействовал, когда им удалось сдержать рвущуюся наружу энергию багрового взрыва.       — Но сам, внутри себя — считаешь ли ты себя чудовищем? Есть другой путь, конечно, есть. А какой путь правильный — кому судить? Иногда дело именно в том, чтоб поступить не так, как правильно, как хорошо, как подобает, а так, как здесь и сейчас кто-то должен поступить. Я не о судьбе какой-то, судьба, предначертание — это всё глупости, оправдание для тех, кто свой выбор выбором назвать не хочет. Одни говорят — нужно слушать сердце. Другие — нужно слушать разум. В том или ином случае слушает человек свой внутренний непокой… Так наш несовершенный мир устроен, что и чудовища в нём нужны. Когда делаешь это — неправильное, но необходимое — это жертва, мальчик. Это тоже и грех, и мученичество разом. Бывает, что нужно совершить грех ради других. Это очень сложно. Легко совершить добродетель — и людям приятно, и самому, и похвалят. А грех — тяжелее.       Бешеная карусель чуть замедлила бег — он пытался задержать подольше каждый из тех кадров, которые были о чём угодно, кроме брызнувшей на его лицо первой крови. Властная поступь Авроры, подходящей к подаренной ей жертве, ленивое в своей силе движение Лорана, отшвыривающего очередной обескровленный труп к ногам своего вождя. И остальные — чьих имён он не называл, кроме тех, кто были мертвы. При том даже, что их не достанут на Вентоксе –он не хотел даже просто чтоб их имена звучали под холодными сводами полицейских учреждений. Телепаты видели их лица — он не мог скрыть всего, не умел, но и довольно. Кто может осмелиться требовать, чтоб он сожалел о том, как дал рукам, стёртым до кровавых мозолей на не обозначенных на картах рудниках, сломать хребты парочке-другой гадов? И их счастье, их торжество было и его торжеством.       — Всё так и есть, пока мы говорим о пиратах, наркоторговцах, сутенёрах, а не о тёте Эстер.       Мисси грустно улыбнулась, наклонилась вперёд, поглаживая ладонь Элайи.       — Ты был очень зол на неё, верно? Помнишь это?       Восторг в глазах Авроры — от его идеи конструктора из тел, ей такое в голову не приходило. «Пирожки с начинкой» вот она придумала, сама «стряпала». Фото, правда, настроение ей испортило значительно. «Зачем тебе о нём думать? Чем он это заслужил? То, что у него одно с тобой имя — не более чем насмешка судьбы. Сам видишь, он из мира, где отрицают бога, чем один безбожник лучше других?»       — Нет! Не помню и не хочу помнить!       Но процесс, запущенный обнаруженным этим диким совпадением — его имя у человеческого существа из нечеловеческого мира, и вопросами полицейских, и работой медиков-телепатов, уже не остановить. Сдаваясь, он должен был предполагать и это — что узнает чей-то ментальный фон, тревожно мерцающей серебряной нитью струившийся во мраке внутри его головы. Она только вошла в его камеру — такая же темноволосая, маленькая, худая, как и он сам, а он раньше, чем узнал лицо с предъявленной Алваресом фотографии, узнал этот фон. Красные цветы, и чувство скорби о другой матери, родившей на свет больного сына… А за ней вошла и вторая — высокая, золотоволосая, та, которая карабкалась по ослепительно зелёному склону к ослепительно синему небу за своим отцом, и тоже спотыкалась о скорбь, которой уже не может исцелить. Неужели где-то среди потерянно звенящих нитей есть и её, Эстер?       — Помнишь, конечно, помнишь. Ты и сейчас на неё зол. Ты слишком верил ей… Тебе слишком больно было видеть её — такой.       — И не хочу. Не хочу больше видеть.       — Но ты видишь, — ласково и сурово продолжала фриди, — видишь, потому и не хочешь говорить об этом, потому и не можешь не говорить. Ты не одного сохранил в себе, Элайя, ты никогда не один. И голоса в тебе не дают тебе забыть о том, чего сам ты не можешь вспомнить. И её — верно, неосознанно — ты тоже сохранил. Будто ты не знал этого? Она там, в тебе. От неё ты бежишь, с ней ты борешься, размётывая вихрем осколки своей памяти. Но ты можешь встретиться с ней. Вы можете поговорить. И простить друг друга.       Разновеликие зрачки болезненно дрогнули.       — Вы считаете, она заслужила прощение? — почти прорычал Элайя.       Но на лице фриди не дрогнул ни один мускул.       — Почём мне знать, чего заслужила её душа, какие радости и муки ждут её там, где она теперь? Она не здесь. Здесь лишь тень её — та тень, что так важна для тебя, так ненавистна и любима. А вот покоя, цельности, единства своего «я» любой заслужил. И ты сам это знаешь. Слышала я, что бывает такое, когда в теле две души… сама не видела. Встречала такое, когда, от сильных потрясений, человек свою другую жизнь вспоминал, и тогда ему казалось, что его двое. У тебя душа одна. И это не другая твоя жизнь. Это страх твой. Твоя вина, твоя ненависть — к ней и к себе. К своей болезни, ко всему себе прежнему — слабому, зависимому. Именно так это бывает — люди, когда боятся, создают в своём сознании дубль, который не знает страха. Другого себя, кто возьмёт и обязанности, и боль, и вину, и не надорвётся. Теперь всё закончилось, Элайя. Теперь ты снова сможешь стать самим собой, единым — что-то от того, что было, что-то от того, что есть. Поговори с ней. Прости её. И прости себя. Хоть и не знаю, что из этого тебе будет тяжелей. Знаю только, что это нужно тебе, как воздух всякому живому.       Элайя всё смотрел на эту вроде не такую уж и старую телепатку, болезненно ясно понимая, что она выглядит старше своих лет. Её седые волосы ниспадали на плечи, почти скрывая узорные знаки на балахоне, словно серебристая шаль, лёгкий танец сети морщин на её лице завораживал, так странно сочетаясь с бурей в его душе. В эту сеть, несомненно, могут пойматься эти беспорядочно кружащиеся осколки… И словно где-то внутри рухнула плотина. Нет, это не импульсные наручники, это безумный вихрь внутри, будто чьи-то руки встряхнули его за плечи, дали пощёчину, швырнули его, маленького, мелко дрожащего, в ноги к пожилой фриди, утыкая лицо в мягкие складки подола. Глаза защипало, покатились слёзы, кажущиеся самому Элайе просто раскалёнными — такой холодной была его кожа. И запоздало докатились отголоски волны боли, остановленной целительницей — наручники, наверное, восприняли это как нападение, точнее, среагировали на его испуг…       — Почему? Почему это должно было произойти? Почему так? Я не мог… не мог этого вынести… После я мог всё. Я мог убивать, мог взрывать корабли, мог вести людей за собой, я думал, я могу всё… Только не принять это, только не пережить… Как она могла?! После всего… Я не просил её любить меня, заботиться обо мне, стать ещё одним дорогим мне человеком! Мне хватило бы матерей, Вадима и его семьи… Зачем она вошла в мою жизнь? Чтоб разрушить её? Разрушить меня… Я ненавижу её! Почему же мне так больно? Так страшно… Я боюсь себя! Мне страшно, фриди, так страшно…       Как сквозь некую плёнку, как сквозь грань времени он чувствовал прикосновения Мисси — тёплое касание её морщинистой руки, лёгкое ментальное касание. Но чувствовал и другое. Эстер. Ненастоящая Эстер, напоминал он себе. Только ментальный слепок. Но какая разница? Слепок с живой Эстер. Последний миг — живой…       — Не всегда грех — удовольствие, иногда и боль. Иногда боль такая, что невозможно её вынести и остаться прежним. Ты не плохой человек, Элайя, не чёрствый, не лишённый совести и сострадания. Если б было так — ты б не плакал. Если б было так — ты б и здесь сейчас не был. Ты не слабый. Был бы слабым — не вынес бы всего, что на твою долю выпало.       Рука Элайи, не глядя, сжала руку Мисси — судорожно, как хватается падающий в бездну.       — А разве я вынес? Разве я не сломался? В тот миг…       Сухая морщинистая ладошка целительницы отирала слёзы с его щёк.       — В тот миг, когда сломалась она. Не о том речь сейчас, мог ли ты поступить иначе, мог ли удержать свой гнев. И не о том, что нет на тебе вины, раз твой гнев оказался быстрее твоей воли. Это трагедия твоя, а не вина… А о том, что останется в тебе теперь. Каким останешься ты. Ты видишь её, чувствуешь. То, что было в ней в тот последний миг, то, что она могла б сказать — если б успела…       — Это ничего не изменит. Мне жить с тем, что она отреклась от меня, с тем, что я убил её. Какой смысл прощать после того, как убил? Или, быть может, мне было б легче, если б не убил? Где она сейчас была бы, что с ней было бы…       Но незримые ладони словно разворачивали его в сторону призрака.       — Есть выражение — «сделанного не воротишь». Обычно его понимают как выражение беспредельного отчаянья, уныния, обречённости на страдания из-за того, что уже не можешь изменить. Но сделанного всегда не воротишь, ни хорошего, ни плохого. Если ты сам понимаешь, почему ты сделал, если сам, возвращаясь мыслями к тому моменту, делаешь вновь только тот же самый выбор — значит, где-то внутри тебя есть и сила, которая поможет тебе принять и пережить, что не все одобрят, не все похвалят. А если чувствуешь, что многое б отдал, чтоб переписать, поступить иначе — значит, должен пережить эту боль духовного роста, иметь мужество жить после совершения тяжелейшей ошибки. Знаешь, Элайя, почему убивать людей — грех? Не потому, что бог не велел. Разные боги велят разное. А потому, что этим ты лишаешь душу возможности исправиться в этой жизни, принести не зло, а добро, хотя бы на одну каплю добра больше туда, куда она потом отправится. Быть может, она раскаялась бы в минуте постыдной слабости, в той боли, которую причинила тебе. Быть может, ты осознал бы, что вашим прежним отношениям настал конец, и она перестала бы быть для тебя дорогим человеком, и ты отпустил бы её, как всякого, кому нет до тебя дела… Но всё оборвалось в один миг — не успела осознать она, не успел ты.       Вновь память того момента заслонила карусель других лиц — существ из разных миров, равно с печатью порока и равно искажённых диким ужасом, униженной мольбой, тупой злобой обречённых. Был ли среди них хоть один, кто умер с достоинством? Был ли хоть один, о ком можно б было пожалеть?       — Но разве не то же можно сказать про них всех… что им всем я не дал шанса на исправление? Как будто сволочь, всю жизнь сеявшая только боль и страдания, может вдруг исправиться только из-за страха смерти!       Нет, не делает она неподобающего различия. В ней неподдельное, глубокое сострадание к каждому — ему, Эстер, Авроре, к каждому из их жертв — как и к каждому, кто был их жертвами до этого. Каждого, кажется, она держала б в своих сухоньких дрожащих ладошках, согревая дыханием, сожалея о жизни, прошедшей во мраке, об искалеченной жестокостью душе… Такой нельзя быть, просто нельзя. Не перед лицом вселенской гнили и скотства, но живя на Минбаре, где это лицо увидишь? А осталась бы она такой… там? Об этом думать — словно окунуться в вязкую, гнилую мёртвую кровь. Хуже, чем об Эстер… Чего её мягкое сердце ожидало от их, каменных? Разве у них в ногах не валялись с такими же мольбами уже тысячу раз, разве эти мольбы для них не что-то вроде весёлой развлекательной музыки? «По-другому бы запели эти святоши, окажись они в руках кого-нибудь из наших теперь покойных знакомцев, — говорила Аврора всякий раз, когда речь заходила о ком-либо, обеспокоенном уровнем насилия в обществе, — они б им быстро объяснили, что к чему». И каждый раз её зло обрывали Венрита, Голда, другие девушки: «Желать кому-то пройти через то, через что прошли мы — быть не лучше этих зверей. Мы-то думали, мы здесь боремся за то, чтоб ни с кем никогда больше так не поступали! Что смешного ты находишь в том, что люди, не знавшие плетей, осуждают любое рукоприкладство?» — «Зверей.! об этом лучше б было поговорить с моей подружкой Мираной. Она рассказывала мне сказки, которые ей рассказывала мать. Про христианских мучеников, которые были так чисты, так крепко верили, что даже звери, которым их бросали на растерзание, смирялись перед их невинностью. Видно, мы с сестрой были недостаточно невинны, раз звери не смирились!» Авроре было обидно, это правда. «Мы делаем мир чище для этих святош, чтоб им не сложно было быть святошами, — говорила она, когда они оставались вдвоём, — и считать, что именно они — любимцы у боженьки, исполняющие волю его…»       — Да, правда. Но правда и в том, что не всегда прямо в этот момент есть возможность донести до души эту мысль об исправлении, дать ей этот шанс. Тогда уже другой закон вступает в действие… В мире действуют разные законы — закон милосердия, второго шанса, и закон наказания, которое учит, что за грех бывает боль. Второе хуже, многим хуже, но первое гораздо труднее. Если ты не мог стать для них всех учителем, проповедником, который повернул бы их души к свету — что ж ты должен был выбрать, трусливое бездействие не желающего марать руки? В добре, в милосердии нет уже ничего хорошего, когда оно превращается в попустительство злу, в извращение, вырождение всех высоких понятий. Но шанс у них будет и снова и снова, потому что душа не умирает, когда умирает тело. Можно и так сказать, что ты не дал им совершить новых грехов, сделать их участь ещё тяжелее, дал им возможность подумать и решить, что они намерены делать в следующем воплощении… Дал возможность тем, кто ещё жив, задуматься, что смерть бывает ещё внезапнее, чем они считали. Если, устав от всего, что было с тобой за последнее время, ты желаешь впредь не убивать никого, не причинять ни одной живой душе страданий — то это лучшее, что может быть. Мне только того остаётся желать, чтоб жизнь больше не подвела тебя к такой необходимости… И чтобы являлись тебе не только те, кого ты убил, но и те, кого спас. Важнее успеть у тех, кто жив, попросить прощения. Я Аделай Нару сейчас лечу. Сколько ты думал о том, как отравило твою жизнь то, что произошло с твоей матерью? А твой отец не намеренно это сделал, а ты — намеренно. Конечно, это не твоя любимая женщина… Так что, если так — можно? Всё равно, это женщина, доверившаяся тебе. Сколько бы она ни совершила грехов — твоих это не перекроет. Она убивала по твоему слову, она была твоим послушным орудием, а ты поступил с нею так, как поступают те, кого ты ненавидишь — выбросил, когда орудие тебя подвело.       Пальцы Элайи стиснули её руку до боли.       — Подвела, да… Выбрала личное вместо нашего общего. Предала нас.       Он не хотел вспоминать — зачем этой женщине смотреть на это? Её не назначали этим самым Проводником, она не принимала на себя долга окунаться в грязь его памяти. Ему и самому не доставляло совершенно никакого удовольствия вспоминать полное смертного ужаса лицо Нары, забившейся в угол от медленно, танцующей походкой приближающейся Авроры. Ждала ли она, какие кошмарные видения нашлёт на неё недавняя лучшая подружка? Нет, никаких кошмаров не нужно было, хватало её самой. Кривляющегося, смеющегося воплощения неотвратимой расплаты… За что? За личное. За дрогнувшее сердце центаврианки, которая не могла поступить иначе перед лицом опасности, угрожавшей её императору. Она не умоляла, нет, понимала, что это бесполезно. Она не раскаивалась. На что надеялась? Что они не заметят, пропустят её своеволие? Или что поймут? Почему, чёрт возьми, почему после совершённого она просто не попыталась сбежать?       — Хорошо об этом говорить тому, кому не нужно делать такого выбора, верно? Твоё личное было с тобой и не собиралось выступать против твоего дела. Именно поэтому, Элайя, люди боятся фанатиков, истребляющих зло, как делал это ты. Потому что однажды их удар может обрушиться на невиновного. Власть отнимать жизни вот так легко, одним движением руки — меняет сознание. Ты начинаешь воспринимать людей именно так — их жизни принадлежат тебе. Ты можешь сделать с ними всё, что захочешь… и так легко сломать человека, как куклу.       Она надеялась на их понимание? В самом деле, надеялась? Или просто считала, что бежать глупо — от тех-то, кто настиг и расправился уже со столькими… Или даже согласна была принести саму себя в жертву ради того, чтоб он жил? Почему, почему его совершенно не интересовал этот вопрос в тот момент, когда он сжигал её сознание?       — Ты убил её — но это не уняло твою боль, не насытило твой гнев. И когда ты вновь столкнулся с предательством — с тем, что выбрали не тебя, ты снова не смог сдержать ярость.       Он наконец нашёл в себе силы посмотреть на призрака. Тень человека, который, он знал — знал так же, как знал всё то, что не мог помнить — был так важен для него в далёком прошлом. Это прошлое чувствовалось, виднелось, как свечение лавы сквозь сеть трещин в земной коре. Эти трещины стянуты нитями боли, смертного ужаса и отчаянья, и они в секунде от того, чтоб оборваться. Навеки в этой секунде. Хрупкая ваза в момент соприкосновения с твердью, последний момент своего существования.       — Да, верно, — кивнула старая фриди, — и редкий человек, столкнувшись с настоящей болью, с настоящим ужасом — устоит, не сломается. Она сломалась. Ты тоже.       Нет, прежнюю Эстер ему не увидеть — её нет, она сама уничтожила себя прежнюю в тот момент, когда поддалась слабости, страху за свою жизнь. Легко сломать человека, но ещё легче человеку сломаться самому.       — Я?! Мы с Лораном, когда эти отморозки решили развлечься, столкнув нас друг с другом, не доставили им такого удовольствия… Вы оправдываете её? Оправдываете их обеих?       Такой мошеннический, шпионский талант, как у Нары, в галактике появляется раз в столетие, но и у неё были слабости. И это не любовь к драгоценностям и изысканному вину. Это ещё одно именно центаврианское качество — она могла доводить до разорения и самоубийства любых других знатных центавриан, она сама уже очень давно не была на Приме и не планировала в ближайшее время её посещать, но она обожала своего императора. На что, в самом деле, она надеялась? На то, что их пренебрежение жизнью какого-то там Солнца Республики — оно ведь может работать в обе стороны, их не обеспокоила бы его смерть — почему должно беспокоить его спасение? «Она была случайным человеком у нас, — говорила Аврора, — без настоящей преданности нашим целям». И самой от этих слов совсем не легче становилось — разве не она должна была распознать это раньше, разница в возрасте и характере не мешала им быть своеобразными, но подругами. Но в том и дело, что если уж быть честными — Нара могла позволить себе не быть с ними, у неё бы и без них всё в жизни хорошо сложилось. Ей просто хотелось поучаствовать в чём-то значительном, без шуток — бороться со злом, спасти мир. Мир спасла, себя — нет…       Нет, ему не становилось легче от того, что говорила Аврора, что говорил он сам себе. Потому что какой-то другой он внутри говорил — она тоже имела право защитить то, что ей дорого, если вы не стали это защищать, ну так она сама. Она тоже могла решить — как-то уж эти ребята, не зелёные новички, могли сами спасти свои шкуры… Её можно было понять, но Эстер — разве можно?       — Не моё дело кого-то оправдывать, не моё дело кого-то осуждать. Моё дело лечить израненную душу, возвращать её к свету, к цельности. Прости ей то, что она сделала, она уже никак не может этого изменить, и груз этот её душе нести дальше. Ты говоришь, нет смысла прощать того, кто мёртв — но куда меньше смысла ненавидеть того, кто мёртв. Тем более при понимании — а ты понимаешь — что эта ненависть уничтожает тебя самого, что этот взрыв продолжает и тебя разрывать на куски. Ей тяжелее, чем тебе — ты жив, ты можешь освободиться от этого груза, пробудить всё самое светлое, самое спасительное в себе — а в тебе это есть, знаю, что есть. Ты сильный мальчик, Элайя, ты можешь и признать то, что сделал, и простить себе это, и жить дальше. Открой в себе эту силу, она всегда рядом, всегда с тобой, где боль, там и вера, где отчаянье, там и надежда. Это не та сила, которая разрушает, подчиняет, повергает в трепет, но которая остаётся только силой, столь же слепой, как нож или ружьё. Эта сила — вот в ней истина. Если её будешь видеть — и исправишь, и не ошибёшься, и приумножишь…       Что ж, понять — это ведь не значит решить, что она кругом права. Были ли у неё вообще варианты быть правой и при том живой? Он может только презирать её за слабость — он, со своей силой не сумевший спасти их обоих… Разве мало он видел сломавшихся? Лоран, Аврора, и каждый из их воинов — каждый в чём-то сломался, угождая монстрам, делая противное сердцу, или просто утратив надежду и хуля бога, оставившего в этом зловонном мраке на погибель, и мстил за этот слом, иногда даже получая облегчение. Она же даже такой возможности не получила, всё, что она ещё может получить — это его сожаление о том, что она вообще оказалась там, где не должна была оказаться, о том, что света веры в её душе оказалось недостаточно… «Могло ли быть так, что ты шла бы со мной рядом, как моя соратница? Ты не была воином… но разве все они были? Или же ты узнала бы муки куда более страшные, презрение к себе куда более жгучее… как у меня».       Но ведь она любила его, она была ему близкой — а значит, и она была одной из тех, кто сделал его тем, кто он есть, кто помог ему выжить — для чего? Только для ненависти, тоски, бегства от себя? Элайя запрокинул назад голову, закрыв глаза. Где-то внутри ярче разгоралось светлое, манящее пламя — такое знакомое, ручное, ласковое, как дом, покой, безопасность. Ведь они были, были эти минуты, среди приступов, боли, страха. Был огонь, прогоняющий тьму, огонь, ведущий его, заблудившегося, потерявшегося, обратно к тому, что дорого… Рука фриди гладила его по волосам, её пальчики словно вычерчивали какие-то странные символы на его голове. И этот тёплый свет окутывал фигуру призрака, и таяли чёрные нити, таяла оболочка смертной тоски, и опадал свинцовыми каплями этот груз…       И он почувствовал, как что-то внутри него соединяется, что-то, разорванное насильно, восстанавливает свою целостность. Свет разорвал тьму, разорвал стену мрака в сознании — так открывает глаза слепой человек после сложной операции по возвращению зрения, так открываются двери во вселенную, показывая, что предела нет, так умирают и возрождаются снова и снова среди бесконечных звёзд сверхновые. Его любили — он мог забыть имена и лица, но мог ли забыть саму эту любовь? Тогда, когда он был жалким куском жизни, каждый миг внушающим тревогу, тогда, когда спускающийся мрак вырывал его из круга их любви и заботы, бросая в пустоту безверия, беспамятства. Любили и верили, что будущее у него есть, что всё не зря. И так же несомненно — он любил тоже. Не отчаянье, не безысходность привели его сюда, а стремление вновь обрести эту любовь.       — Что это? — потерянным голосом проговорил Элайя.       Мисси смотрела на него с тёплой улыбкой, тоже поднялась со стула, тяжело опираясь на посох.       — Ничего такого, что бы от меня было, всё от тебя самого. Всё, что нужно бывает иной раз — это самому человеку словно бы его самого в зеркале показать. В жизни человек, бывает, в зеркало по сотне раз на дню смотрится, а внутри — никогда, словно точно знает, что самого страшного монстра там увидит. Тут судят да рядят, каково твоему Проводнику будет, кому ж такое по силам… А я так думаю — везучий тот, кому такое дело выпадет. Потому что тебе — тебе по силам выбраться. Тебе всё по силам. Будь счастлив, мальчик, это для меня важно. Пойду я, утомилась я очень. А тебя там твои спутники ждут, успокой их уже, что мы друг друга не съели…       Элайя проследил взглядом за поднимающейся целительницей.       — Фриди… — он внимательно, пристально всмотрелся в её лицо, — а теперь мне кажется, я помню вас… Вы касались меня… когда-то давно, безумно давно. Да, ведь это вы лечили мою мать… Спасибо вам… За всё.       — Ребятам этим спасибо скажи, что именно в этот час тебя привели. От меня тоже скажи — хоть увидела тебя, а то ведь могла и не увидеть никогда — живёте-то вы далеко, я туда в молодые годы не добралась, а теперь-то куда уж мне… Счастливые мамы твои. Всегда мамам по-хорошему завидовала — для кого-то это неудобство и даже горе, а по мне так одно из жизненных чудес, что из минут удовольствия и страсти новый человек получается… Видишь, сколько всего хорошего у тебя? Мамы, и Вадим с его семьёй, и друзья семьи… Да, больно тебе сейчас вспоминать о них, о том, как закончилось всё — но ты переживи, прости, это прощение не кому-то, тебе самому нужно. Прощение — оно не прощаемого, а тебя самого освобождает. Это не смирение того, кто уже поквитаться не может, это выбор сильного — не тратить силы на бесплодный гнев, на бесполезные сожаления, а идти дальше. Потому Он учил прощать.       Вир Котто присел на стул напротив кровати Аделай — тот стул, что освободила фриди Мелисса.       — Леди Нара… Я счёл нужным прибыть к вам, как официальный представитель Центавра, лично, потому что есть дела, которые мне не хочется поручать даже самым доверенным лицам. И я надеюсь, что вы, хотя бы отчасти, способны будете понимать, о чём я буду говорить…       Аделай, которая первое время после того, как он зашёл, смотрела на него с блаженной улыбкой, сейчас полулежала, держа на коленях ноутбук, время от времени её пальцы принимались увлечённо плясать по клавишам, потом она замирала на секунду, задумавшись, и тогда бросала на императора внимательный задумчивый взгляд, который он затруднился бы расшифровать. Отсутствующий глаз был сейчас закрыт повязкой — время от времени врачи проводили подсоединение «контрольного», «временного глаза» — прибора, который позволял оценить состояние нервов и тканей, готовность к возможной трансплантации. В сочетании с тёмным ёжиком отрастающих волос — пока Аделай была в бессознательном состоянии, Тинанна, ухаживая за ней, обривала ей голову, но теперь было решено, что с бритвой к недостаточно здоровой пациентке разумнее всё же пока не подходить — вид создавался совершенно бандитский, что у нестарой, довольно привлекательной женщины выглядело несколько парадоксально.       — Вы, думаю, догадываетесь, что давно были бы под следствием, если бы не постигшее вас несчастье… Хотя, если бы не это несчастье, вероятно, мы ещё долго не имели бы надежды вас поймать. Полагаю, вы в курсе, на Приме вы почти легенда, если бы не некоторые ваши бывшие подельники, мы бы не знали даже вашего имени, и предположить бы не могли, что всё это сделано одной женщиной… Вам ведь было всего двадцать лет, когда вы вскрыли компьютер господина Ласо, кандидата в главные инженеры компании «Сентри», и похитили чертежи разработанного им нового двигателя… Он и не узнал бы о взломе, если бы через два дня его чертежи не были презентованы компании его соперником, господином Кальтисо. Вы сумели изменить даже датировки самих файлов, так что у Ласо не было никаких доказательств, кроме свидетельств его жены и дочерей, которые видели, как на протяжении многих дней Ласо трудился над этим проектом, но слова против подложных фактов значат мало… Вам было двадцать пять, когда вы заразили системы банка «Таламмо» вирусом, что позволило нескольким… достойным гражданам накрутить себе неплохие проценты, а двоим… не менее достойным гражданам снять деньги с арестованных счетов и покинуть Приму. Если бы один из этих граждан, ваш заказчик, позже, попавшись уже на другом деле, не сдал вас, банк по сей день не знал бы, кого благодарить. Вы регулярно виртуозно вычищали из баз данных собранные Гвардией досье на крупных мошенников, вы подделали Особые пропуска для нескольких шпионов компании «Индрао», что позволило им беспрепятственно проникнуть в главную лабораторию «Кивнали», это дело сумели раскрыть только два года назад. Вы нанесли немалый ущерб множеству родов в Республике, а ущерб, нанесённый вами юридическим и физическим лицам других миров, думаю, вовсе не поддаётся счёту… Многие на Приме и в колониях хотели бы поквитаться с вами… за многое, но ещё больше тех, кто хотел бы просто своими глазами увидеть, несомненно, самого гениального программиста Республики Центавр. Многие хотели бы видеть такого человека, как вы, мёртвым, но ещё больше тех, кто хотел бы видеть его у себя на службе. У вас есть шанс послужить Республике, восстановить своё доброе имя — обвинения с вас будут сняты, и Республика берётся оплатить иски к вам от представителей других миров, если таковые возникнут, если вы согласитесь работать на правительство. Можете не сомневаться, вознаграждение, которое вам готовы предоставить, будет щедрее, чем то, что вы получали от представителей криминала.       Аделай обратила к императору туманно улыбающееся лицо, а затем повернула ноутбук к нему экраном. Изумлённый Вир Котто увидел на экране… свою брошь с шейного платка, которая постепенно, на глазах, меняла краски, превращалась в изображение настоящего, живого цветка.       — Это… это вы написали только что, леди Нара? Как я и говорил, ваш талант достоин восхищения… Я… не требую от вас прямого ответа прямо сейчас, вы вольны подумать, тем более что врачи пока не дали добро на вашу депортацию… Я ещё зайду к вам позже…       Аделай задержала его, схватив за рукав, а потом указала на стопку бумаги, лежащую рядом на тумбочке.       — Это же совершенно чистые листы… А, дать их вам? Вы хотите что-то написать? Вы не можете говорить, или не можете говорить явно? Или это какая-то информация, которую вы хотите передать мне?       Он растерянно смотрел, как Аделай быстро-быстро исписывает лист за листом значками программного кода.       В принципе, ничего странного в этом совпадении не было — что Андрес и Алион, когда съезжались, заняли именно эти, их с Офелией когда-то, апартаменты. Из сдвоенных земных тогда только они и были свободны. То есть, Андрес полагал, что более правильным будет найти квартиру ближе к храму, где служит Алион, а не подстраивать всю жизнь исключительно под его удобства, тем более что, гм, толерантность На‘Тот может иметь пределы. Однако На’Тот заверила, что её толерантность в вопросах, которые её совершенно не беспокоят, пределов не имеет. Раз сотрудники Комитета имеют право жить на работе, притом жить с семьёй — значит, так тому и быть. То, что эта семья не всем Минбаром признана — мелочи, Альянс, в конце концов, надмирная структура. Кто-то выехал, а кто-то въехал, резиденция по швам треснуть не собирается — какие проблемы-то. Если проблемы вдруг будут — она сообщит, обязательно. И они остались здесь — потому что, как сказал Алион, получасовая дорога до храма это даже хорошо, благо, водитель не он, и имеет возможность в дороге медитировать. И потому что жизнь на территории, не вполне принадлежащей Минбару, вполне сочетается с его, как считают некоторые, отхождением от минбарских законов и морали. Андрес помрачнел было, но был успокоен получасовым экскурсом в своеобразную минбарскую философию, из которой понял главное — среди вышестоящих желающих увольнять и всячески изгонять Алиона не нашлось, а нижестоящие и равные могут думать что угодно, равным хотя бы разрешается это озвучивать, но — шёпотом.       Поскольку сложно было сказать, когда Андрес на работе, а когда нет, первым делом здесь прибавилось шкафов, а с терминала в рабочем кабинете Комитета установлена переадресация на терминал здесь — как когда-то и для Виргинии. Часовые переговоры с ипша, не желающими понимать претензии по комплектации груза на Морад, совершенно не мешали Алиону составлять планы уроков — увлечённому работой минбарцу вообще мало что способно помешать. При этом он ещё как-то умудрялся запоминать, куда Андрес сунул «ту проклятую бумажку», хотя казалось бы, и не взглянул в ту сторону ни разу. А с кроватями получилось ожидаемо. На детской половине стояла аж трёхъярусная кровать мальчишек — часть единого мебельного комплекса вместе с ученическим столом и двумя стульями, а на взрослой обходились откидной платформой — правда, модифицированной, двуспальной и предполагающей оба режима, и наклонный, и прямой. То ли Алион время от времени преодолевал расовую неприязнь к прямым спальным местам, то ли Андрес приучился засыпать на наклонной, хотя с человеческой привычкой спать в причудливых позах это, наверное, было нелегко. Итог вызывал у Виргинии ощущение, что она видит некую оптическую иллюзию. Всё это просто не могло помещаться здесь, на этом небольшом пространстве — и однако же помещалось. На бывшей половине Офелии — кухонная зона, взрослое спальное место вдоль наполовину раздвинутой перегородки, обеденный стол (даже не заваленный всякой дребеденью, как это обычно бывало у них — видимо, Алион следит), и терминал тоже перенесли сюда, он окружён шкафами и рабочим столом, половину бывшей комнаты Виргинии, на месте окончательно демонтированной кухонной зоны, занимает мебельный комплекс детей, а вдоль перегородки — опять же шкафы… Андресова безалаберность и хаотичность и Алионова страсть к порядку в столкновении дают на выходе неплохие условия для жизни. Правда, что здесь творилось лет эдак десять назад, когда кавардак, кроме одного из папаш, устраивали ещё и трое дилгарских мальчишек, не описать словами ни минбарского языка, ни земного. Разве что брим-ай вот подошёл бы, есть в нём пара хлёстких выражений…       Андрес и Алион были дома оба. Пока минбарец заканчивал приготовление, на скорую руку, насколько это возможно у минбарцев, перекусончика, Андрес разливал чай.       — Да, дерябнуть за встречу-то нам нечего… Ну да ничего, я, в общем-то, привык. Когда ничто не напоминает, так через некоторое время и думать о таком перестаёшь…       Виргиния хитро улыбнулась и извлекла из сумки высокую бутыль с незнакомыми Андресу значками.       — Вот. Про Корианну можно много чего воображать, но алкоголь там всё-таки есть. Неплохой, надо сказать. Для человеческого вкуса, конечно, специфично…       — Да ладно, чего мы специфичного в своей жизни не пробовали! Не страшнее, поди, бреммейрского самогона!       — Ты ещё помнишь?       — Такое забудешь! Кстати, как там твой цветочек?       Виргиния думала о том, что когда хотя бы иногда, набегами, встречаешь человека вживую — всё же сложно оценить, насколько он изменился за 20 лет. А ведь наверное, изменился. 20 лет — это не баран чихнул. И дети вон выросли, и во вселенной много всякого произошло. Седины не сказать чтоб много, но она есть — это он и сам отметил в прошлую встречу, смеясь, что любимой работы и не менее любимых детишек и порознь бы для этого хватило, а вместе так и подавно. Но времени пялиться в зеркало и считать морщины, если честно, особо-то нет. Если выдаётся свободный часок — разве на что-то подобное его потратишь? Даже и говорить такое смешно. И вообще, умеренный климат и образ жизни на Минбаре — он как-то… консервирует, что ли. Вон достаточно на Алиона посмотреть — он что, изменился? И ещё ближайшие столько же не изменится. Земляне — продукт более скоропортящийся, да, но в подобном, так сказать, тесном симбиозе часть свойств переходит, видимо. Наверное, под это даже какую-то научную базу можно подвести, но лениво. Проще сказать, раздолбая из парня не вывезешь, даже если парню… сколько там? За пятьдесят уже…       Хотя и на себя Виргиния не могла особо пожаловаться. Морщины? Ну, есть сколько-то, вроде. А седые волосы среди золотых в глаза не слишком бросаются, если не приглядываться. Стала, быть может, немного похожа на мать в те годы, когда каждый сеанс связи она на все лады выспрашивала, насколько страшно жить на этой дикой и странной Корианне… Потом мать привыкла, даже на журналистские расспросы научилась ехидничать мастерски, ну, а вот она ужасаться тому, куда несутся годы, так и не научилась. Тоже некогда было, в общем-то. Есть ли ещё порох в пороховницах, тут никто никого не спрашивает, всем же очевидно — навалом, не дай бог случиться новой Бриме, но если уж случится…       — Отлично! Я долго сомневалась, конечно, правильно ли сделала, что в ботанический сад его отдала, но он там в приличный куст уже разросся. Из семян уже несколько дочерних растений существует. Работники сада долго волновались, нормально ли он адаптируется к местной среде, не привнесёт ли в экосистему чего-нибудь лишнего, окажется ещё каким-нибудь… ядовитым или мутагенным для местного зверья и насекомых… Но вроде ничего. Цветёт… Ну, за встречу, что ли.       Алион вернулся к столу с блюдом сладостей, растерянно посмотрел на оставленный в пренебрежении чай и присел рядом.       — Что там с Элайей? Определились уже, когда отправляют-то?       В мыслях Андреса — очевидная неловкость «что бы я знал о проблемах с детьми-то». Это правда, трое дилгарят одного Элайю в совокупности не превзойдут. Но так думается сейчас, когда дети выросли, посерьёзнели и нашли свою дорогу, теперь в тишине размеренной рабочей жизни можно с улыбкой вспоминать то, что в реальном времени иногда и за кошмар сходило. Сейчас самим поверить трудно, но Диего был неуправляем первые четыре месяца. Сказать, что он дерзил и игнорировал взрослых — значило ничего не сказать. В особо чёрные моменты Андрес чувствовал, что готов пожалеть, что на это подписался, но его всякий раз останавливала спокойная, твердокаменная уверенность Алиона. Казалось бы, откуда? Его ученики такого поведения себе не позволяли. Такого — нет, соглашался Алион, но всё-таки они минбарцы, а не дилгары. Минбарцев одновременно с осваиванием первых слов и совершением первых шагов учат почтению к старшим, да так же, наверное, как и дилгар — к своим старшим. Глазу землянина нюансы могут быть неочевидны, но то, что безусловно в отношении старших своего клана, или во всяком случае, касты, может не в полной мере распространяться за их пределы. А телепаты рождаются не только у жрецов. Ему и в годы своего обучения, и в практике преподавания пришлось познакомиться и с заносчивостью и задиристостью воинов, и со скрытностью и недоверчивостью мастеров, и с клановым соперничеством. И обычные учителя, не фриди, тоже каждый неизбежно кое-что об этом знают. Дети — это нигде не легко и просто…       Андрес ни на слушании, ни на приговоре так и не был — вырвешься тут, с этим голианским вопросом… тоже, кстати, в некотором роде Элайей спровоцированным…       — Как ты, думаю, без меня догадываешься, не те вопросы, которые решаются быстро. Даже не в минбарской любви всё рядить в кучу обрядов и церемоний тут проблема. Тут, может, и самому уже хотелось бы, чтоб поскорее… а может, и не хотелось бы, это как посмотреть ещё.       Алион сочувственно-удручённо вздохнул — он кое-что об этом знал, третий день на собраниях телепатского руководства любовался соревнованием, как изящнее и благовиднее обернуть мысль «почему вообще эта омерзительная история должна касаться нас». Хорошо, что минбарцы не краснеют, говорил когда-то Андрес детям, одному мне за вас краснеть приходится. Неделя, может, и бывала, а месяц не проходил точно, чтоб юные Колменаресы с кем-то не подрались. Дрались в основном, конечно, с сыновьями воинов — формально дети касты не имеют, а фактически клановые и кастовые традиции значат много. Как не позубоскалить-то, что не такие ли образины собрались в будущем учить минбарский народ вере. Диего не вдавался в детали, какой вере, из всех, с которыми он, в силу своеобразного окружения, был знаком, Диего общался, в редкие свободные минуты, и с На’Тот, она ему показала пару интересных приёмов из нарнских боевых искусств, осваивал он их долго, но когда освоил… Воинская гордость жаловаться большинству противников не позволяла, но разбитые носы-то были красноречивы. А когда в одной грандиозной потасовке были в щепки разломаны раздвижные створки в зале для занятий… узорные, расписанные сценами из жизни Первых Девяти… Андрес, когда услышал, был уверен, что вот теперь-то их вышлют с Минбара к чёртовой бабушке. Но в конечном счёте — все истории, которые казались вот точно финальным испытанием учительского терпения, переживались, все дилгарские выходки, как оказалось, имели аналоги среди минбарских в богатой памяти учителей, дети выросли и нашли каждый свою дорогу, проблемой минбарского общества, по крайней мере, части его, стали не они.       — Да, дела… Я, грешным делом, не далее как вчера в полной мере осознал, что это вот та самая мелочь пузатая организовала шороху на всю галактику. Он, уж извини, всё детство странненьким был, но такого я от него уж точно не ожидал. Я же его последний раз видел… Незадолго перед тем, как он исчез. Всякое, конечно, амнезия с людьми делает…       Виргиния отставила стакан на стол, благодушно улыбаясь тому, как с непривычки расфыркался соратник. Ну, должен бы понимать — стала б она чем-то невыразительным место в багаже занимать.!       — Ага, а близкое знакомство с пиратским гостеприимством так и тем более. Сам знаешь, не тебе и не мне тут глаза закатывать, мы в своё время не сели ровно потому, что Брима и Арнассия этого бы не поняли.       Андрес облизнулся, проводя в мыслях нехитрый анализ вкусовых свойств — вроде, похоже на шиповник, и ещё что-то такое травяное, пряное.       — А в твоём случае ещё и заглоты, чего доброго, вступились бы… Шучу. А может, и не шучу, кто их знает. Но он, в строгом смысле, не совсем и садится, всё ж проблемы с головушкой отрицать не приходится. Тюрьма на Лири, конечно, не курорт, но и не…       — И не то, что бы всех устроило, ага. Ты заметил, вообще, что система какая — дельцов общегалактического масштаба, особенно, конечно, тех, кто по контрабанде, на части рвут только в процессе расследования, а как только вся информация из них выжата и дело до суда доходит — то строго наоборот, миры ими перекидываются, как футбольным мячом, и в итоге чаще всего они остаются в тех тюрьмах, что на балансе Альянса. Оно понятно, никому не охота ещё и кормить этих мразей из собственного бюджета… Так вот, тут, как видишь, исключение. Ну, на нарнов, видимо, кто-то из Кха’Ри шикнул, они в последний раз голосили не сильно, центаврианам тоже, я думаю, Котто рот прикрыл, он по сей день в родные пенаты, кстати, так и не отбыл… А на Землю топнуть, получается, некому. Ну, очевидно, что они за эти годы Элайю не забыли. Только вот незадача — Этьен-то успел преставиться. Не от чьего имени свои невразумительные претензии выдвигать… Но они всё равно пытаются настаивать, что поместить Элайю следует, в тюрьму там или в клинику, непременно земную, у них, дескать, опыта всяко больше, чем у вас там… Судья Миннат, конечно, им уже дала понять, что аргумент весомый, но не исчерпывающий, и у минбарцев телепаты есть, и убийцы среди них тоже встречаются. А более родным для Элайи миром Земля за прошедшие годы точно не стала.       Что уж тут непонятного. Помнится, как Виргиния в один из визитов, в перерыве между распеканием её за последний рейс и чествованием за него же, с улыбкой пересказывала очередные возмущения Вадима на тему Гроссбаума. Мол, не агент ли он Земли, цель которого — выманить Элайю с Корианны? Сейчас вот что-то смеяться не хочется. Сидел на Корианне — наносил урон преимущественно собственной комнате, покинул её — и вон, пожалуйста. Андрес хмыкнул, надкусывая ягодку с пирожного.       — Я так понимаю, они успокаиваться не собираются?       Много ж эти спокойные голубые глаза, в которых градуса пока что и близко не наблюдается, повидали дерьма, подумалось. Наверное, как-то так она встречала и сообщение о планах Бул-Булы на машину, и его последний ультиматум…       — Очевидно, нет. Ну, какие-то апелляции подавать, это наверняка, само собой… Но не в этом даже дело. Апелляций их тут никто не боится. Но я тут сегодня услышала… Сам, понимаешь, как, у нас тут у всех эти свои каналы есть… Что если на то пошло, они и перед не самыми законными методами не остановятся. Уж не знаю, выкрасть, диверсию какую-то устроить или что… Доступ если не к самому Элайе, то к его генетическому материалу им ну очень хотелось бы, так что в самом крайнем случае сойдёт и труп, главное чтоб сравнительно свежий.       — Нда… Вот иной раз и хочется быть патриотом, а так послушаешь — и не получается.       Виргиния заглотила мелкую пироженку целиком и продолжала говорить с набитым ртом.       — Ну, понимать патриотизм таким образом повелось ещё во времена лохматые. Не такую гнусь государственными и национальными интересами оправдывали. Самое паскудное, как ты понимаешь, что семафорить на этот счёт президенту Содружества или кому бы то ни было сейчас невозможно, какие наши доказательства.       Это при условии, что он не в курсе, при этом думалось. Это в заговоре «Теней» он не замешан — а в самом деле, зачем ему, его позиции достаточно прочны при существующем положении вещей, а тут-то вопрос иного толка.       — А когда они будут — уже поздно будет, понял. Но ты серьёзно думаешь, они смогут добраться до него — там?       — Да, задача не из простых, но разве цель не стоит средств? Любых средств. Подкупить служащих Лири считается нереальным, но — Алион, прости — действительно ли это невозможно? Ведь смотря с какой стороны подойти. Быть именно той тюрьмой, которую выберут для заключения этого величайшего пиратоборца — честь, конечно, и всё такое, но, не минбарским языком будь сказано, не в задницу ли такую честь? Добропорядочных инопланетян среди добропорядочных граждан своего мира минбарцы притерпелись видеть, а вот преступник-иномирец уже подарочек обременительный. Кого-нибудь там могут ведь и убедить, что самое лучшее — избавить и без того неблагополучные рогатые головы от столь скверного соседства. Вслух жречество, естественно, не скажет, что не уверено в возможности применения богатейших наработок к сознанию иного качества и воспитания, но что-то с подборкой Проводника пробуксовки или мне кажется, Алион?       Алион опустил взгляд в чашку.       — Это… слишком непростой вопрос, Виргиния.       — Точно, непростой. Минбарцы стали заложниками своей великолепной репутации. Мир почти тотальной законопослушности, мир с высочайшим вниманием к душе и возвращению душ заблудших на путь истинный. Вы многим из своих сокровищниц поделились с вселенной, вправе ли она требовать ещё и такого?       Алион опустил голову ещё ниже.       — Есть мнение, — он и в мыслях не называл имён, не вспоминал лиц, для дисциплинированного сознания фриди это не проблема, — что это худшее решение, когда-либо принимавшееся судом. Одно дело открыть для иномирцев наши храмы и университеты, и совсем другое — дать им доступ к самому скверному и постыдному… Один Вален может знать, к чему это приведёт. И есть мнение, что земляне расповадились очень уж многого от нас хотеть, и за первым дурным плодом их сада не последуют ли куда худшие? Из всех ли них мы должны сделать усладу для их чувств? Но, Виргиния, это лишь часть мнений. Немало и тех, кто считает, что это тот случай, когда мы, как никто, можем протянуть руку помощи.       — Я знаю, Алион, знаю. Такой сценарий есть в их головах, это не значит, что ему есть место в реальности. Как-никак, если они найдут в Лири одного морально нестойкого — им это достичь цели не поможет, если б одного было достаточно, наверное, у вас была б иная статистика побегов. Но это внесёт раздор и нальёт немного водички на мельницу консерваторов с их извечными песнями, а что поимел Минбар от своей ведущей роли в Альянсе, кроме головняков, а это тоже лишнее. Может ведь быть проще, затребуют его на Землю под предлогом каких-нибудь тестов — якобы даже в пользу для минбарских лекарей. Обоснование сочинят — ни ты, ни я не сумеем подкопаться. Когда очень надо, а им очень надо, недостатка в красноречии у них нет. А там какой-нибудь несчастный случай, внезапный карантин, внеплановое нашествие чертей из преисподней…       Андрес просто кивнул. Шутка ли, тогда, 20 лет назад, они много готовы были отдать за этого младенчика, предполагая, на что он способен. Теперь же они — знают, на что он способен. Они б даже пообещали ему списание всех грехов и какую-нибудь почётную должность при условии служения Земному Содружеству всеми своими генами, если б не приличия. Центавр с Нарой, надо понимать, как-то так и планирует, но эти-то найдут, как прилично всё завернуть, они земной цивилизации старше, опытнее, прожжённее.       На словах, конечно, любой скажет, что не дай бог такого ещё хоть одного. А внутри себя тот же любой думает: где ж такой силище самое место, как не в моих руках. А если явную нездоровую суету будет проявлять Земля — долго ли остальные будут пребывать в покое? Марсу присоединиться сам бог велел — Офелия марсианская гражданка, как же не предложить её сыну восполнить критическую недостачу телекинетиков, крепить независимость, как-никак, и теперь, 40 лет спустя, приходится. Подключится и Нарн — хотя бы чтоб не допустить, чтоб формального внука Г’Кара там на сувениры растаскивали. Да и — сколько б нефилим у них на данный момент ни было, а чем больше, тем лучше, так? Тут хоть сам Г’Кар вместе с На’Тот воскресни, ничего не сделают, если хотя бы половина Кха’Ри рассудит, что и порченый плод в хозяйстве не лишний, уж точно не лишний, если из него собрался заварить славную бражку кто-то другой. А там и Центавр, воодушевившись существованием Вадима Алвареса, решит, что заняться гибридизацией никогда не поздно… Сценарий, может, и бредовый, да только, увы, реальный.       — И… какие мысли?       Виргиния задумчиво поболтала напитком в бокале.       — Есть истории, которые так просто не заканчиваются. Не дают им закончиться. Меня б, например, устроило, если б Элайя помариновался на этом спецспутнике, доколе минбарцам не надоест его кормить и все, какие надо, целители сдвинутых мозгов на нём свои таланты опробуют. Кто как, а я им в этом плане целиком доверяю, если кто-то может там сделать лучше, чем было, так это они. Потом тихо под шумок выпустили бы по амнистии или перевели на Корианну, под наш дальнейший неусыпный присмотр… Но как-то не знаю, найдётся ли для меня на Лири вакансия, чтобы дорогого сыночка сторожить. Я так поняла, успокоятся они, только если будут считать его мёртвым.       Был ли здесь кто-то удивлён, напуган, встревожен таким поворотом разговора? Нет. Разве не далее как вчера они не говорили между собой, что если б Элайя хорошо подумал — он инсценировал бы свою смерть? Не позволил бы раскрыть свою личность, позволил себе стать легендой, обрастающей домыслами и теориями? Почему он не сделал этого? Потому, что полагал, что если не сдастся сейчас — не сможет остановиться, будет искать новых приложений для своего дара, и может натворить такого, что и сам пожалеет?       — И чёрт возьми, я буду счастлива, если вы мне предложите какой-то иной, лучший вариант, но что-то по вашим грустным рожам мне кажется — вы б и рады, но… В общем, так. Есть возможность инсценировать взрыв шаттла, который повезёт его на спутник. Штука одна, кажется, лорканского происхождения, попала к нам ещё лет десять назад, лорканцы так и не собрались эвакуировать её к себе обратно, работает как телепорт. Как квантовый двигатель, только требований к мощностям корабля никаких и характерного следа не оставляет. Можно настроить его на этот самый Вентокс, туда точно никто не сунется, там у него достаточно приличный хор, способный убедить, чтоб в ближайшие годы оттуда носу не казал и даже писем не писал, не искушал судьбу… Пусть внушит себе, что, подобно своим обожаемым ворлонцам, ушёл за Предел. Донести до него важность этой мысли, совокупными усилиями, сумеем. От вас мне вот что нужно… Во-первых, грамотная инсценировка собственно взрыва, это к тебе, Андрес. Во-вторых… Алион, совет фриди собирается на очередное совещание по выбору Проводника завтра, так? Я не знаю, как, но я уверена, ты можешь повлиять, чтоб это совещание было последним. И подтолкнуть их к выбору нужной фигуры, которую ты тоже сумеешь подобрать… Я понимаю, что мы не можем послать с ним какое-то совершенно ничтожное сопровождение, это вызовет закономерные вопросы. Это не даст мне спать ближайшей ночью. Непросто найти даже одного такого, кто готов к полной неопределённости. Либо остаться на Вентоксе невесть на сколько, если Элайя будет паинькой и даст этот величайший доступ всем причастным, либо, если решит не пускать на святую землю никого лишнего, сумеют вернуться на Минбар крайне тихо и не собирать пресс-конференции по поводу своего воскресения из мёртвых. Я говорила с Маркусом, и он со мной согласен. Наилучшим вариантом будет подбор сопровождения, включая пилота шаттла, из рейнджеров, законом это не запрещено. Дело остаётся за малым — за Проводником. Конечно, Проводник может прибыть и позже, закон это допускает… только вот последний раз такое было не упомнить когда. Во всех последних приговорах с заключением на Лири кандидатуры Проводников были утверждены ещё на стадии расследования. И при всём понимании, что это случай особый, первый раз вообще-то на Лири высылает единый суд — если Проводника не будет, возникнут кривотолки. Вам надо, чтоб Минбар подозревали как минимум в том, что он что-то знал о готовящемся взрыве? Вам не надо.       Фриди Алион поднял взгляд, полный глубокого горя.       — Виргиния, хорошо ли ты понимаешь, о чём говоришь, о чём просишь? Организовать побег преступника!       — Хорошо понимаю, Алион, и с удовольствием выслушаю встречные предложения. Желательно удовлетворяющие всеобщим шкурным интересам, чтоб истерия вокруг имени Элайи Александера если не затихла, то перешла в более мирную фазу. Готов ли ты полагать, что родина не дрогнет под натиском Земли, Нарна и бог знает кого ещё, требующих чуть ли не подневных отчётов, как там Элайя Александер живёт-лечится-исправляется, да нельзя ли прислать такого-то именитого эксперта проверить это лично, ну, а если не хотите пускать эксперта туда, где его экспертному носу делать нечего — так не проблема, давайте Элайю к эксперту? Я хочу верить, что ни в самом учреждении, ни в структурах, с ним связанных, не найдётся готовых выдать им Элайю за нескромную мзду (хотя, собственно, почему? Для минбарского общества он никто, он не паршивая овца Валенова стада). Но может найтись готовый убить его просто чтоб это прекратить, а он всё-таки мой сын, хоть и не я его родила. Понимаю, что дело рискованное, но так у меня лично меньше шансов встретить старость совершенно седой.       — И я понимаю тебя тоже. Но не придётся ли нам жалеть?       Не придётся ли жалеть… Андрес усмехнулся, поймав эхо собственных мыслей, воспоминаний о давно минувшем. Когда брали Диего, чувствовали такую дикую смесь тревоги и облегчения в мыслях сотрудников спешно созданного приёмника-распределителя — сложно сказать, были ли среди этих детишек более покладистые или более трудные, враждебно настроенные юные солдаты не очень помогали в изучении их характеров и психологии, но просто на одного меньше в этих стенах. Когда потом, под уговорами Диего, испытавшего неожиданное и сильное влияние Гани, сумевшего разрекламировать ему роль старшего брата, решились обеспечить ему компанию его вида. Не воспитал бы вам ещё одну головную боль — говорил даже Маркус, к тому времени уже видевший пример собственного приёмного сына исключительно положительным. Они не пожалели, оба раза, хотя это было чистым безумием, особенно когда, не в силах выбрать, они взяли двух младенцев, и чёрного, и белого. Диего бушевал четыре долгих месяца, а Алион с непроницаемой улыбкой повторял древнюю сентенцию, примерный перевод которой гласил, что сильный дождь не бывает долгим — и оказался прав. Все они вместе — они с Андресом, и семейство Алваресов, и Маркус, и Крисанто, и Дэленн, и На’Тот, и учителя — влияли, и сопротивляться этому влиянию Диего вскоре сам расхотел. Сам попросил подобрать ему хорошее имя по его литере — Д. Сам назвал отцом сначала одного из взявших его на поруки инопланетян, потом другого, и между делом выяснилось, что дилгарскому норову импонирует такой вызывающий личный выбор. И сам попросил, чтобы, если можно, такая замечательная семья досталась ещё хотя бы одному дилгарскому ребёнку. Каждый родитель, как бы сильно ни любил своих детей, иногда близок к тому, чтоб согнуться под тяжестью связанных с ними тревог и сомнений, чтоб подозревать себя совершившим некую роковую ошибку, чтоб пожалеть о тех временах, когда их не было. И они были близки тоже. Но по итогу не пожалели, нет.       — Вот знаешь, Алион, я бы очень хотела, чтобы жизнь укрепляла во мне веру в людей, а получается наоборот. На примере хотя бы этого дела, да… Вроде бы, любому понятно, что Элайя — это не то, что могут брать за пример пионеры и октябрята нашего мира и юные скауты землян, об этом и говорить нечего. Хотя, между нами, эффект неоценим — в некоторых мирах, говорят, добровольно сдаваться приходили даже угонщики электромобилей и хулиганы, чистящие банкоматы. Но массовые кровавые убийства оправдывать нельзя, это понятно, мы ж тут все за гуманизм. Но теперь на этом деле все мало-мальски причастные стороны стремятся извлечь что-то для своих интересов. Газеты вон почитайте. Политики пиарятся, особенно у кого выборы скоро, журналистишки орут, имена себе делают… «Глава департамента по тарифам Северо-Западного округа колонии Лотна Королевства Корлиан выступил со своей оценкой действий Элайи Александера…» Кому интересно, что там сказал этот глава департамента, как его это вообще касается? У гроумов под такое дело провели какой-то громкий процесс над местной экстремистской организацией… Грех даже смеяться, посмотри, какой барыш делают издательства на переиздании биографий всяких маньяков и книжонок про вампиров. Но как нас с Офелией задолбали уже — думаю, можешь представить. Они не успокоятся, понимаешь, вся эта шваль не успокоится, пока не срубит с темы максимальный навар. А поскольку вряд ли в ближайшие год-полтора во вселенной случится что-то, что по знаковости и скандальности перекроет крестовый поход моего непутёвого чада, жить нам в этом веселье ещё долго. Мы-то вернёмся на Корианну, а вам-то ещё тут оставаться.       Алиону очень не нравился поворот разговора, ещё меньше нравилось то, что ему нечего возразить. Совет фриди говорил примерно о том же, только, разумеется, более витиевато и иносказательно, чем прямолинейная Виргиния. Что Земля всем своим поведением даёт понять, что Минбар наложил лапу на ценный ресурс — при всей очевидности того, что всё делается строго по закону. Что часть персонала Лири подозревает в этом, напротив, некую диверсию. Осужденных, сопоставимых по силе и опасности, в Лири не было… давно, если тех преступников-телекинетиков, что существовали в истории, вообще считать равными. Если что-то произойдёт — надо ли говорить, как все радостно ополчатся на Минбар. Но публично признать себя не готовыми принять осужденного — немыслимо, потому что до сих пор эта готовность была, всегда и ко всему… кроме существа, являющегося, позволим себе грубые метафоры, полубогом. Всё это не выйдет за круг посвящённых, но приказом можно унять словесный ропот, а не живущее в сердцах беспокойство, беспокойство это всё-таки закономерное. Что вообще не существует решения, которое устраивало бы всех, а если кого-то не устраивает — он так или иначе будет мутить улёгшуюся было воду…       — Я не принимал участия в воспитании Элайи, — Алион поднялся со своего места, в волнении кусая губы, — но нельзя сказать, что он мне чужой. Он сын моего ученика, не того ученика, успехами с которым я мог бы гордиться — я дал ему много меньше, чем следовало, но был ли способен дать больше… этого я не знаю. Часто я думал, что, может быть, мне стоит поговорить с На’Тот об этом её решении отослать вас на Корианну, о том, что оно было ошибочным. Что мне следовало бы… заниматься обучением Элайи. Но потом я спрашивал себя — а действительно ли я справился бы? И не находил ответа. Вот это моё малодушие связывает меня с ним. Мог ли я предотвратить то, что случилось, я уже никогда не узнаю. Но если я могу предотвратить то, о чём ты говоришь… Элайя делал всё это, чтоб остановить хаос, и будет неправильно, если хаос случится вокруг него самого.       — Вот именно, что этот печальный, но объективный факт нам придётся признать. Таким фигурам, какой стал, волей своей нестандартно мыслящей головы, Элайя, самое логичное — уходить как легенда, чтобы патетические восклицания, может, и были, но толку с них не было никакого. Не говоря уж о том, что мне вообще не нравится, когда моего ребёнка рассматривают как потенциальное оружие. Люди, которые считают себя взрослыми, умными людьми. Дальновидными. И стремятся, на случай распада Альянса и войны, побольше всяких ништяков против потенциального врага иметь.       У Алиона тоже эхо мыслей было. Эти дни он корил себя за эту мелкую и ничтожную радость — что минбарского следа в заговоре Теней не нашлось. Корил, выбивал эту недостойную радость из себя и заодно из всех, кто при нём имел неосторожность обнаружить такую же. «Всем нам нравится, — говорил когда-то ему, ещё малышу, первый его учитель, — быть лучше других. Нравится, как же иначе. А почему? Подумай-ка, что это означает? Ты радуешься тому, что кто-то другой глупее тебя, что совершает ошибки, а то и вовсе недостойные поступки? Выходит, для того, чтоб ты был хорошим, кто-то должен быть плохим?» Это и ребёнку бывает непросто понять, Алион быстро понял, что учитель недоволен его гордой улыбкой, когда он один из группы справился с заданием, но не сразу понял, почему. И многие взрослые постигают это всю жизнь — почему все великие учителя на все лады учат скромности и строгости к себе. Вот теперь мы радуемся, что люди, центавриане, нарны, дрази оказались грешны, а минбарцы — нет. А оттого ли, что мы настолько чище и духовнее, или оттого, что не нашли в том для себя резону? Или может быть, мы и здесь превзошли умом, и даже гений Нары, вскрывший столько тайников, этого следа не нашёл? Мысль страшная. Сомневаться в лучших представителях своего народа — грех. Но верить в свою безгрешность — тоже грех. У нас вообще нет выбора быть совершенными, сурово говорил некогда великий Тайхал, лишь стремление к совершенству, как к горизонту, который бесконечно отдаляется от нас — но только глупец, только недостойный на этом основании остановится и сядет посреди дороги. Мы всегда выбираем между грехом большим и меньшим, но как только мы прощаем себе этот самый меньший грех, объявляем его и не грехом вовсе — мы совершаем грех больший того, другого, который сумели не выбрать.       Андрес опрокинул в себя бокал.       — Чего бы Альянсу распадаться вдруг? Сорок лет уже существует, они всё хоронят. Если только специально кто не возьмётся помочь, чего далеко ходить за примерами.       — Шибко давно ты, Андрес, на Минбаре живёшь, забыл, что такое натура человеческая, да и не только человеческая. Хотя вообще-то, своих интриганов и тут хватало всегда… Ладно, пойду я, график у меня назавтра плотный, одному хмырю ещё гражданский суд обеспечить надобно… Разлился в своей газетёнке, дескать, не потому ли Элайя психическими отклонениями страдает, что вырос в нестандартной семье…       Андрес расхохотался.       — И чего сразу в суд? Двинь ему в морду, да и всё.       Виргиния облизала крем с губ.       — Не, в морду — это не то… Морда у него и так, думаю, битая. А вот если всё, что на этом выпуске заработал, придётся на выплаты спустить, да ещё год в долг работать — вот это уже весомее. А ему придётся. Ладно я, я вообще скромная, что мне эти деньги. Ладно врачи — эти, может, не финансовую компенсацию стребуют, а публичное извинение. Ну получается, он их компетенцию под сомнение поставил. Эксперт, мать его, вылез. А я ещё с кардиналом Рагеша говорила, дядька своеобразный, но неплохой, хорошо, что я его тогда у зенеров живым выцарапала. Вот он сколько угодно оскорблённых подгонит — на Рагеше не одно поколение этих нестандартных семей детей воспитало. А оно не дай бог — оскорблять центавриан. Опять же, суд — это как-то правильно, добропорядочно… Мы тут все за законность, как-никак.