Наследие Изначальных

      Кондиционер в номере был. Но с утра включить его никто не сообразил, поэтому сейчас в номере было душно, несмотря на открытые окна. А может быть, и благодаря им — на улице со вчерашнего дня лениво собиралась гроза, и с успехом могла не собраться и сегодня. Вир знал, что гроза, в более чем умеренном климате Минбара — событие почти эпохальное, но это не отменяло того факта, что предгрозовое состояние навевало на него глухую тоску. Дел было, вообще-то, много, даже с лихвой, но ничем заняться толком не получалось — предвкушение головной боли из-за такой погоды делало внимание, мягко говоря, рассеянным. Промаявшись сколько-то, Вир попросил помощника принести походный ноутбук, и, потратив ещё минут пятнадцать, чтобы разобраться, куда и как вводить код, придвинул к себе листочки Аделай. Слишком большим риском это ведь быть не может, ноутбук не подключен к единой сети… Вообще-то, конечно, с Аделай, каковой её знают все, вполне сталось бы сварганить что-то такое, чтоб после ввода этого кода ноутбук, например, послал какой-нибудь сигнал, наводящий бортовые орудия ближайшего крейсера на орбите именно на это здание… Но почему-то хотелось верить, что Аделай сейчас это не нужно. Состояние её… оставляло впечатление, что ей сейчас не до зловредных козней, это если выразиться мягко. Возможно, она и не способна понять, кто он такой. Хорошо, если понимает, кто она сама. Возможно, просто хотела похвастаться тем, что умеет, а если так — стоит оценить. Если, и будучи душевнобольной, она способна продуцировать что-то хотя бы столь же осмысленное и качественное, как тот экспромт, который она показала ему в больнице… надо полагать, что её возможности не ограничиваются только шикарной анимацией.       У каждого есть что-то такое, что он, при всей своей образованности и широте кругозора, считает почти за волшебство, а понимающих в этом — за волшебников. У Вира таковым было именно то, что он сейчас видел перед собой. Тот максимум, на который лично его хватало — это запомнить порядок действий при переустановке системы и разобраться, на что именно намекает ему всплывшее окно системной ошибки. Что за особенными мозгами одарил создатель тех, кто всё это придумал — он рассуждать не брался.       Ладно, можно рискнуть, запуск… На экране развернулась панорама звёздного неба, заметно отличная от обычной заставки, а потом через черноту космоса поплыла флотилия центаврианских кораблей. Сперва в полной тишине, а потом зазвучала музыка — Вир узнал «Микрива Таро» в обработке Зенади, на Вавилоне он ходил на эту оперу все три раза, что они там выступали. Интересно, означает ли это согласие на предложение о сотрудничестве, или просто Аделай тоже поклонница этого экстравагантного, по мнению некоторых, направления, дающего классикам новое, свежее и острое звучание? Корабли скрылись в тёмной дали, только их бортовые огни, вспыхнув ярче, высветили на чёрном бархате космоса его имя…       У центавриан это считается крайне лестным эпитетом — говорить, что звёзды вычертили твоё имя. Но Вир, по ряду причин, такие образы любил не очень. Корабли, замедлив ход, по-видимому, выполнили манёвр, и имя перестроилось в другое слово, в котором нечитаемые буквы на конце стали читаемыми — «благоденствие». Он знал эту анаграмму своего имени, но видеть её здесь было, конечно… неожиданно…       С сомнением глянув за окно, Вир всё же решился — имеет право император позволить себе каплю личного времени на отдых, тем более когда из-за этой духоты никаких сил перечитывать накопившуюся корреспонденцию всё равно нет? — и переоделся в обычный тёмный выходной мундир. Вернув помощнику ноутбук с повелением сохранить получившееся и подавив в зачатке намерение разбудить телепаток — можно представить себе, как утомились девушки за этот сумасшедший день, полный духоты и суеты, Вир вышел на улицу.       Гостиничный комплекс, хоть и вырос здесь для нужд посещающих Минбар иномирцев, минбарского духа не лишён. Пирамидальные светильники у главного входа уже зажглись, включилась и подсветка мозаичного панно, являющего собой некое подобие карты города. Именно подобие, чтоб сориентироваться по ней, надо всё же быть минбарцем. К счастью, Вир не первый раз посещал древнюю столицу. Первый раз был тогда, когда она только древней столицей и была, во времена до Альянса, времена его недолгого посольства. Посольство тогда находилось в Йедоре, но посетить легендарный Тузанор он возможность нашёл, а после восполнил книгами то, чего за два дня потрясающе интересных экскурсий охватить не смог.       Кстати, о книгах — вот куда его ноги придут первым делом. Что и говорить, Линдисти обещала на порог не пускать без книг, да и самому в последнее время как-то больше хотелось читать что-нибудь доброе, светлое, мудрое, или хотя бы просто приятное, а не очередные доклады, донесения, доносы. Древняя столица с той поры, как стала столицей Альянса, вступила в эпоху множества перемен, но местоположения некоторых заведений, открытых как бы не во времена Валена, это мало касалось, и главный книжный магазин, так поразивший его воображение в первый визит, был на месте, сменилась вывеска — да, старая была довольно ветхой, и другими, конечно, были цитаты в раскрытых свитках у входа — они меняются через каждые 10 дней. Наверное, иногда они повторяются, но не факт — минбарские мудрецы за богатейшую историю цивилизации столько всего понаписали… Но всё так же торжественной спиралью уходила лестница в сияющую высь. До этой выси Вир, разумеется, ни разу не добирался, да и не ставил для себя столь дерзких задач — на верхних этажах были разделы узкоспециальной литературы, немалая часть на диалектах. Его прочно затягивали в свои волшебные бездны первый и второй этаж.       Как и вся цивилизованная вселенная, минбарцы имеют на инфокристаллах абсолютно всё, от полного собрания сочинений учителей доваленовского периода до периодики. Но традиционные форматы — свитки, книги — использовались по-прежнему широко, и это было прекрасно. Сейчас взгляд зацепился за бледно-золотистые футляры с тонким зеленоватым растительным узором — Линдисти подобное оформление нравится, вот бы и содержание оказалось в её вкусе. Определённо, боги сегодня к нему благоволили, потому что это оказалась «Капля росы, отражающая утреннюю зарю. Сборник любовной лирики трёх миров» под редакцией Дэвида и Диуса. Великолепно, даже если это будет единственная покупка, восторг императрицы обеспечен. Конечно, она отзывалась о переводе «Леллины» скептически, но отзывалась так абсолютно обо всех её переводах. Земная унилингва вообще не способна вместить богатство старинного центаврианского слога, как одно земное сердце не способно вместить страстей, для которых созданы два центаврианских. Вир отщёлкнул крышечку и развернул предисловие. Как он и предполагал — каждый стих дан в трёх вариантах, оригинале и переводе на два других языка. Они уже пробовали такой формат с минбарской поэзией. Говорят, они, ввиду известных событий, сейчас тоже на Минбаре… Не слишком ли ребячливой будет мысль попросить автограф? В конце концов, более чем прискорбно, что они с младшим Шериданом, при всём, что имело место быть, до сих пор не знакомы лично. Но и знакомиться при таких обстоятельствах — конечно, высшая несправедливость судьбы…       Вспомнив о кузинах и их дочках, Вир попросил ещё несколько экземпляров, потом заметил переиздание довольно редкой «Обрядовой поэзии малых народов Тучанкью», взял на пробу «Классические произведения литературы Корианны, старшая школа» — выпуски, посвящённые программе средней школы, он читал, многое понравилось — чем осчастливил продавца окончательно. Сам он был бы совсем счастлив переводу на центаврианский «Заката над Айли», чтобы осуществить давнее намерение включить его в программу колледжей, земной-то перевод министерство, попререкавшись для порядку, одобрило, но квоты на иноязычную литературу и так увеличивали пять лет назад, сейчас что-то пытаться впихнуть — это неизбежно что-то убирать. К этому пока никто не готов. Да, Вир считал это лучшим произведением на тему войны Изначальных, но навязывать свою императорскую волю не хотел. У «Опустошения» тоже есть очевидные достоинства.       В совокупности связка книг весила прилично, Вир на какой-то миг даже пожалел, что не взял с собой хотя бы одного гвардейца… Нет уж, не настолько он стар, чтобы груз прожитых лет за плечами делал весомым каждый лишний килограмм!       На глаза попалась кондитерская лавка. Потерзавшись сомнениями, он остановился на коробке земного шоколада и хайякских фруктовых цукатах в глазури. Так, нагруженный книгами и коробками, он и подошёл к зданию лечебницы Лийри.       Странно, но место, которое должно бы особенно навевать уныние и безнадёжность, вовсе ничего такого не навевало. Статуя Валерии с распростёртыми крыльями, склонившаяся над фигурой, которая изображала, по-видимому, страдающую душу — причём душу без опознавательных признаков, не минбарскую или человеческую, а душу вообще — была в свою очередь укрыта сверху шатром ветвей разросшегося дерева. Неизвестно, было ли так задумано, но выглядело очень красиво и продуманно.       Тишина внутри тоже не была гнетущей. Просто мягкие покрытия полов глушили шаги, да и разговаривать врачи предпочитали вполголоса. Стены, украшенные круглыми подсвеченными изнутри панно с изображениями цветов, вызывали больше ассоциаций с каким-нибудь детским учреждением…       В палате Аделай Нары сейчас было двое незнакомых врачей. Сама Аделай была увлечена расчёсыванием волос — волос, откровенно, было не столько, чтоб они могли спутаться, так что это действо носило скорее ритуальный характер, в рамках возвращения пострадавшей к нормальной жизни, но при появлении гостя улыбнулась — Вир мог бы поклясться, кокетливо.       — Сожалеем, но час для посещений сейчас не самый удобный, — начал было один из врачей.       — Леди Аллан, ваша целительница, в прошлый раз разрешила мне зайти попозже, — не моргнув глазом, соврал Вир. Вообще-то, ничего такого фриди Аллан не говорила, но наверняка ведь сказала бы… если бы сообразила… А сейчас, по-видимому, её рабочий день закончился, так что и не спросишь.       — Что ж, если фриди Мелисса разрешила — то и мы возражений не имеем, — кивнул врач, — но имейте в виду, через полчаса у пациентов прогулка.       Когда врачи вышли, Вир нерешительно присел на стул, поставив свою ношу на пол между ног. Он и сам не мог бы объяснить, зачем он сюда притащился, и досадовал на себя. Много же времени он дал бедной женщине на поразмыслить.       — Вы… Леди Нара, вы вовсе не разговариваете?       Аделай обратила на него удивлённый взгляд единственного глаза.       — Почему, разговариваю, с врачами, и другими женщинами, и иногда со своим ноутбуком. Но редко — ленюсь. Так хорошо с Мелиссой — она всё прямо слышит, как надо. Только просит ей картинками показывать, код не понимает. Плохо, конечно, я ведь и земные языки знаю. Минбарских вот только не знаю. Может быть, надо было на минбарских? Но Мелисса говорит, надо разговаривать, как люди, голосом, это помогает. Врачи говорят, что я молодец, скоро меня можно поселить вместе с другой женщиной. Это очень хорошо, жить вдвоём, можно общаться. Не знаю, хорошо ли, она ведь тоже не сможет прямо общаться, как Мелисса. Но я б была рада, если б со мной поселили мою подругу. Да, у меня есть подруга. Её зовут Таиль, она тоже плохо видит, она здесь после того, как потеряла своего любимого. Несчастье случилось во время одной из предсвадебных церемоний. Очень грустно. Врачи говорят, надо гулять, тогда меньше грусти. Это, наверное, так. Я раньше так не любила сидеть и смотреть на траву… Хотя цветы, конечно, любила всегда. Я могу вам сейчас написать коды не менее сотни цветов! Вы вот, Вир, больше какие любите? Я вижу, вы тоже гуляете, это очень хорошо, это полезно!       Эта немыслимая фамильярность заставила вздрогнуть. Хотя должен ли он удивляться подобному со стороны сумасшедшей? Она знает его имя и, быть может, если её спросить, понимает ли, что он император — она ответит утвердительно, но что это значит глобально? Вир мало понимал в медицинском языке предоставленных материалов, да и тем немногим, что понимал, он обязан был несчастью с Линдисти, дням, проведённым в больнице и речам докторов, которые он выслушивал смиренно и внимательно, так что лучше б и этого понимания не было. Но он смотрел видео, он помнил этот взгляд, который нельзя было назвать пустым единственно потому, что кое-что в нём было. Ужас. Смертный ужас приговорённого под топором палача длится секунды, для Аделай Нары он длился б всю жизнь, если б не минбарские целители, главным образом госпожа Аллан. И если сейчас эта женщина демонстрирует непосредственность трёхлетнего ребёнка — наверное, это лучшее, что может быть.       — Аделай… Вам хорошо здесь, с вами хорошо обращаются? Может быть, вы нуждаетесь в чём-нибудь?       Больная всплеснула руками, выронив расчёску, разулыбалась.       — Ой, что вы! Здесь славно! Я почему сказала про прогулки — вы видели, какой здесь сад? Нас выводят туда два раза в день — встречать солнышко и провожать. Говорят, что это необходимо для выздоровления, и это правда. Сколько там замечательных мест! Там есть целая клумба таких вот цветов, как ваша брошка. Очень хорошо, что у вас такая брошка. Но живые цветы лучше. Их запах снимает головную боль и приносит много хороших мыслей. Мы с Тинанной или Мелиссой сидим возле них и о стольком говорим! С Мелиссой можно так говорить, в голове, а с Тинанной надо голосом, вот и видите, как у меня хорошо получается? Доктора довольны. Иногда приходит Таиль и поёт. От её пения словно цветы внутри распускаются. После этого хорошо думается. Хоть и о грустном иногда. Или получается что-то вспомнить. Например, вспомнила свою куклу, которая была у меня в детстве. Мелисса так радовалась! Я пыталась нарисовать. Но вам пока не покажу, плохо получилось.       Вир не был уверен, что сможет вспомнить все свои детские игрушки, кроме немногих, но в том до сих пор и не было необходимости. Но Аделай происходила из довольно бедной семьи, вряд ли у неё было много кукол. Восьмилетней её отдали бездетному двоюродному дядьке, практически навялили, и это предопределило её судьбу. Дядька тоже не был богачом, да и детей не любил, но в его доме было полно компьютерной техники, отцовское наследство. Полно книг по программированию. Они и стали новыми игрушками девочки, не избалованной компанией сверстников и вниманием взрослых. И вот теперь эта женщина помнит несколько языков программирования, но не помнит лиц своих родственников…       — Здесь все всегда за меня радуются. Все помогают. Мало понимают, но очень стараются — поэтому и я для них стараюсь. Только одна женщина один раз обругала, потому что я толкнула её ребёнка! Ну что поделаешь, я его не видела, он невидимый. Но теперь я стараюсь быть внимательной, и она больше не ругается, здоровается со мной. Жаль, правда, ребёнка я всё равно не вижу. Врачи говорят, его и нет, он умер, но она же с ним разговаривает! Ещё грустно, что моя подруга Таиль не всё видит, что я для неё пишу, а показать ей, как Мелиссе, нельзя. Мне вот делают новый глаз, я спрашивала, можно ли сделать новые глаза Таиль, врачи ответили что-то непонятное. Если Таиль поселят со мной, я научусь писать так, чтоб она видела, как думаете? Мне ведь так помогает её пение, может, и я ей чем-то смогу помочь. Но если вы это к тому, поеду ли я с вами, то да, поеду!       — Да, я понимаю, понимаю… — Махавир ожесточённо грыз зубочистку, глядя в сторону, — но вы-то понимаете, какую сложную задачу на меня возлагаете?       Виргиния оторвалась от передвижений, с помощью такой же зубочистки, последней ягодки по тарелке.       — Понимаю. Очень даже хорошо понимаю. Только и вы меня поймите — сегодня я знаю немного больше, чем вчера, но как и вчера, у меня нет доказательств. Благо, не надо объяснять, почему. Я могу, конечно, пойти по более долгому и трудному сценарию противодействия их намереньям… Но как бы я ни была отважна и сильна, их тупо больше. И они на таких вещах собаку съели. У них, насколько я знаю, минимум три сценария заполучения Элайи, и твёрдо смогу противодействовать я только одному. А о втором и третьем даже не спрашивайте — видите ли, все эти ребята немножко в курсе, что телепатов тут последние дни было как грязи, даже кроме меня. Любой из этих сценариев может быть дезинформацией, рассчитанной именно конкретно на то, чтоб спровоцировать ответные действия, которые окажутся ошибочными и только ухудшат всё. А настоящие их планы мы узнаем тогда, когда будет поздно. С вероятностью — из сводок очень печальных новостей. Я сейчас не просто защищаю своего ребёнка, которого я, правда, не родила, но вырастила. Я защищаю безопасность. Им нельзя позволить его получить.       Небо над своеобразным кафе в саду было низким, мрачным, лишь кое-где светило прорехами бледной голубизны. Народу в этот час здесь почти не было, и кроме человеческих голосов, раздавалось лишь тоненькое свиристение насекомых, предчувствующих грозу. В эту ночь гроза тоже едва ли будет, сказали служащие, насекомые свиристят пока тихо, скорее жалуясь на утомившую многодневную духоту, перед грозой они полчищами взлетают в воздух, панически созывая далеко разлетевшихся собратьев, рискующих попасть под удары тяжёлых дождевых капель.       — Да, да, я согласен… Но то, о чём вы меня просите…       Виргиния откинулась на спинку стула, откупоривая призмочку с байси. Скорей бы уже грянула эта гроза, что ли. Впору голосить, как эти насекомые.       — Противозаконно, да. Как-то я понимаю разницу между собой, одиозной тёткой, и порядочным полицейским. Но видите ли, я не могу лучше вас знать ваших коллег.       Махавир выплюнул щепочки зубочистки и на какое-то время замолчал. Был ли он удивлён услышанному? Он давно не был наивным ребёнком, кое-что о том, на что способны люди ради поставленных целей, он успел и на Земле узнать. А кое-что добрал сравнительно недавно. Маниша… Тоже казалось, что есть пределы, до которых она не опустится. А Манишу, в отличие от тех, о ком говорила мисс Ханниривер, он думал, что знал. Детство вместе провели. В детстве преступники это были картинки в книжках — книжки старые, бабушка их где-то на рынке всякого старья купила — там были небритые физиономии с чернотой вокруг глаз, с ухмылками такими гнусными, у живого человека так не получится, как ни старайся. А Маниша была весёлой задиристой девчонкой, способной организовать нескучный день любому количеству народа, то клады искали, то театральные представления устраивали, и даже будучи припаханными к сельхозработам, умудрялись превратить их в балаган… А взрослая жизнь всё поставила с ног на голову, и оказалось, что преступники сидят в мягких креслах, постукивая канцелярией стоимостью в три полицейские зарплаты по столам, заваленным бумагами, определяющим жизнь тысяч и миллионов. И в сравнении с ними те преступники, которые вырастают из смешливых девчонок с тугими блестящими косами — мелочи, такие мелочи.       Хотелось ли ему зажать уши и забыть то, что успел услышать? Да, хотелось. Он бы так и сделал, если б не подозрение, что спокойно жить и спать всё равно уже не сможет.       — Если б я их так хорошо знал, — вздохнул Махавир, — настолько хорошо… Вы мне предлагаете не просто склонить кого-то из коллег к соучастию в преступлении. Я не могу просто ходить и всех подряд спрашивать, готовы ли они считаться мёртвыми неизвестно сколько. Всё-таки рассчитывать при этом на молчание — это как-то слишком жирно. Я должен спрашивать более-менее наверняка. Ну, как мне решить, кому из сослуживцев я готов подобное предложить? Если честно — никому.       Виргиния закусила губу.       — Первейшая кандидатура, которая придёт в голову — это Алварес. Даже если он и откажется исполнять роль Элайиной няньки, которую, правда, половину детства исполнял добровольно, то его невозможно просканировать… Но это и не требуется. Это тот парень, у которого на лице всё написано. Он может, положим, сдержать эмоции, но не может изобразить то, чего не испытывает. Нет, как ни жестоко, он не должен быть посвящён. Посвящённых вообще должно быть по минимуму — тем меньше вероятность провала.       — Ну, откуда вы знаете, что я не есть тот самый провал? — вымученно улыбнулся полицейский. В ответ последовала какая-то даже несолидная для уважаемой чиновницы усмешка.       — Да как сказать, я всё-таки немножечко телепат. Могу, если что, и память стереть, немного случалось… правда, навык не отточен, могу и лишнего чего удалить, но это не мои проблемы. Но мне почему-то кажется, юноша, вы тоже не заинтересованы в таком повороте.       В речах соблюдать сдержанность можно себя приучить, в мыслях уже сложнее. Некрасиво утешать себя тем, что он не один такой, но чем-то надо. Силовики вон утешают себя тем, что их вообще мало кто спрашивает, а то б они, чего доброго, наговорили, язык иногда быстрее мысли. Есть и среди них те, кто завершением дела вполне доволен — всё-таки преступник должен быть пойман и осужден, иначе зачем мы здесь все собрались. Но больше тех, кто недоумевает, зачем этот дурак сдался, на что рассчитывал-то, ясно ж, что за такой фестиваль дёшево не отделается, место жительства теперь поменяет только в день кончины. Чему удивляться, у нарнов и дрази до сих пор самосуд дело не то чтоб частое, но имеющее распространение. И в случае, например, кровной мести преступникам, которым удалось уйти от уголовной ответственности, мстителей не очень-то и ищут. Транталлилы, при тоже достаточно суровых условиях жизни, как ни странно, законопослушнее. Так что если говорить, кого б что устроило… Надо помнить, жизнь пока что далека от идеала, не до всех преступных элементов наши руки дотянутся, философски вздыхает Г‘Тор. Устроило б, если б на скамье подсудимых оказался Нуфак, а Элайя Александер остался таким вот неуловимым исключением. Этот судебный процесс должен показывать вселенной, что закон сильнее даже такой сверхъестественной силы, но показывает вместе с тем бессилие этого самого закона вовремя остановить то, что остановила банда под предводительством сумасшедших детей.       Но кто из тех, кто сочувствует Элайе Александеру или по крайней мере был бы в ярости от намерений определённых сил не дать ему сидеть там, где суд определил, готов, без малого, пожертвовать собой? Мисс Ханниривер рискует, выбирая, кому может довериться, но не меньше рискует доверившийся ей. Однако если просто сказать сейчас, что ничем не может помочь — сможет он сказать точно так же, когда то, о чём мисс Ханниривер говорит, случится?       — Но меня-то можно просканировать.       Виргиния со сладострастным чмоком оторвалась от баночки.       — Ну так я подскажу, кому нужно поменьше попадаться на глаза. А если всё-таки придётся — кто-то из нас будет рядом, чтоб выдать нежного ментального леща при попытке незаконного сканирования. Вообще по идее вам в своей честной и законопослушной голове много информации носить и не придётся, просто найдите мне среди ваших ребят надёжного и готового ко всяческому героизму — хотя бы одного, и дальше я всё, что надо, расскажу уже ему. Подумайте, каково пытаться соблюсти баланс между «не класть все яйца в одну корзину» и «обойтись минимумом заговорщиков», и радуйтесь, что вы не я.       – Радоваться – это тут не самое правильное выражение, госпожа Ханниривер. Любой нормальный человек понимает, насколько вам сейчас тяжелее, чем нам всем.       – К счастью, да. Поэтому будет вполне естественным, что мы не проторчим здесь ни одной лишней минуты, не будем давать пищи всяким тут изголодавшимся до чужих драм. Дома и стены помогают и всё такое…       Махавир посмотрел на сидящую напротив женщину с неожиданным интересом.       – Да, многие этого и не могут уложить в голове – что вы, эээ, прижились там. При вашем происхождении, воспитании…       – То есть, на Арнассии или Бриме мне с моим происхождением и воспитанием самое место было? Отвыкла я, господин Сингх, от всех этих тварей – людей, центавриан, бракири, даже минбарцев, хоть они на общем фоне ещё почти ангелы. С корианцами – с ними легче дышится. Простые ребята. Не такие простые, как бреммейры, но без вот этого вот… политического мышления, если вы понимаете, о чём я. Говорят что думают и верят в то, что делают. Офелия тут тоже сказала, что телепату отсюда два пути, если со здоровыми мозгами хочешь остаться – на Парадиз или на Корианну. Голова за эти дни перегрелась просто, столько дерьма через себя пропустить, так или иначе… Э, не, на этот счёт я уже разъясняла тут не один даже раз… вы извините, что я прямо на мысли отвечаю, просто вижу же, что сформулировать прилично не можете и паникуете из-за этого… Элайя свои мозги сразу больными на Корианну привёз и там 16 лет, между прочим, справлялся. С нашей помощью, с помощью медикаментов – справлялся. Хороши ж были времена, когда казалось, что это у нас проблемы так проблемы, да… А стоило выбраться в благословенные миры Альянса – вот тебе и пожалуйста. Со стороны, может, так и кажется, что авантюра хуже не придумаешь – такого ребёнка тащить в мир, где и нормальных-то телепатов пара штук на континент. Но жила-то там все эти годы я, а не всякие посторонние. Элайя там, конечно, был всяческой белой вороной – инопланетянин, телепат, ещё и вон, видите ли, верующий… Но и только-то. Среди прочих бесчисленных достоинств корианцев – они с людьми не скрещиваются. То есть, скрещиваться у нас там никому ни с кем не возбранно, а вот плодовитого потомства не получится. Да и генами телепатии они так не одержимы, это для них любопытный научный феномен, требующий изучения, как любой другой, но Маркс, знаете ли, предрекал победу пролетариата без условий, сколько у него при этом будет телепатов или телекинетиков. Так что Элайя там был маленьким мальчиком с физиологическими и социальными проблемами адаптации, а не потенциальным оружием. Не так много можно назвать миров, где было б так же.       Вадим на негнущихся ногах переступил порог палаты. Здесь ничего не напоминало о каких-то тюремных ограничениях, у минбарцев не принято демонстрировать их явно. Однако можно не сомневаться, сбежать из Лийри посложнее, чем из пиратского плена. Эти тончайшие светлые полотна, закрывающие высокое окно, кажутся такими же прочными, как кристаллические стены домов, как сталь клинков. Весь Минбар полон невидимых оков, сказал как-то Дэвид — ты быстро понимаешь, что чего-то не можешь сделать. Просто не можешь. Правда, этого не понимают пасущиеся по периметру клиники представители Земли и Нарна. Но они, если уж откровенно, скорее наблюдают друг за другом. В клинику они, к своему огромному разочарованию, допущены не были — не наступило пока таких чёрных времён, чтоб минбарские целители позволили учить их работать, вот и бдят на почтительном расстоянии, лелея робкую надежду доказать рогатым гордецам, что без них не обойтись. Толку им говорить, что Элайя всегда был сложным случаем, но очень покладистым пациентом. Он достаточно рано осознал, как важно делать всё требуемое для контроля над болезнью.       Юная минбарка с почтительно-непроницаемым лицом, которая с коротким кивком вышла через узкую дверь в соседнее помещение, тоже кажется выточенной из горного хрусталя. Слышно что-то через такую стену, или она телепатка, и зарегистрирует какое-либо изменение ментального фона? В штате Лийри много телепатов, но есть и нормалы…       Кровать наклонная, но, видимо, регулируемая, её угол очевидно меньше полагающегося. Рядом тумбочка-«соты», в ячейках которой лежат свитки и ещё какие-то предметы, определить назначение которых с первого взгляда не получится, а сверху, на матовой плоскости — книга земного формата, в тёмной мягкой обложке с золотым тиснением, из которой торчит несколько тоненьких перламутрово поблёскивающих закладок. Душеполезное чтение здесь прописывают так же серьёзно и обязательно, как лекарства. Так же прописывают и музыку, и картины, и наблюдение за растениями, и ведение дневника с подробными впечатлениями от всего этого — если пациент способен писать. Если нет — с ним проводят больше времени телепаты. Юная минбарка как раз, видимо, проверяла очередное такое «изложение», когда к больному пришёл посетитель.       Больной обернулся, и Вадим почувствовал, как это взгляд ошпарил ему сердце — в нём было, было узнавание. Настоящее, прежнее, правильное. Не всё, что извлекли из сознания Элайи Реннар и трое местных дознавателей, пошло в материалы для суда, не всё было и озвучено Вадиму. Но и того, что было, достаточно. Да, это правда, он сохранил многих, и каждый раз новый взгляд мог встретить посетителя в камере. Одни из них охотно говорили с врачами и служителями закона, другие молчали, и даже прятались где-то на периферии, но телепаты фиксировали и их. Ему нужно было освободиться от них всех, отпустить этих теней более не существующего, позволив им назвать свои имена, сказать всё то, чего большинство умирающих уже не имеет возможности сказать. Теперь все они, заполнявшие пустоты между разлетевшимися осколками сознания, ушли, оставив своё временное пристанище тому, кому оно на самом деле должно принадлежать. Или может быть, ему стало некого выпустить вместо себя, и на те вопросы, которые не для суда, а для жизни, и от которых не спрячешься ни в этих стенах, ни на Лири, пришлось отвечать самому?       — Вадим. Ты ожидал, наверное, услышать «Я ждал тебя» — как тогда, в прошлые наши встречи. Но нет. Я не ждал. Я не думал, что ты придёшь — после всего, что видел и слышал. Что ты поверишь…       — Мне сказали, что тебе… лучше.       Сказали не совсем так, но не придираться же тут к формулировкам. Элайя откинулся на мягкую подушку, прикрыв глаза. Улыбка на его лице была такой умиротворённой… Когда в жизни она такая была? Нет, пару случаев вспомнить можно. Те семейные праздники, когда им удавалось собраться всем вместе и ни разу не поссориться, или вечера в саду во время летних каникул, после того, как весь день помогали Дэвиду с прополкой, поливкой, обрезкой, подвязкой, и хотелось просто сидеть, наслаждаясь запахами, мягким теплом на стыке дневного жара и ночной прохлады, гудением в усталых телах, осознанием, сколько полезного они сделали — вместе…       — Да, мне… обтекаемо выражаясь, это можно назвать именно так — лучше. Я не знаю, как назвать то, что я чувствую, иначе… Фриди Мелисса сказала, что она ничего не сделала, всё сделал я. Что только сам человек и может исправить то, что сделал с самим собой, и можно только подтолкнуть его к правильному пути, как до этого кто-то подтолкнул к неправильному. Нужно только набраться смелости признать то, от чего бежишь. Просто сделать шаг… как тогда, помнишь, как ты уговаривал меня утром первого учебного дня? Просто сделать шаг, а дальше легче. Это правда, это даёт огромное облегчение — с души падает камень, который носил много лет… Соблазнительно думать, что всё из-за препаратов, которые мне дают, это не земной блокировщик, который вызывает какое-то отупение и сонливость. Они успокаивают, но… по-другому как-то. Не затуманивая сознание, просто немного затормаживая реакции. Но препарат — это только инструмент, если нужен он, чтоб заставить сесть, многое обдумать, многое осознать — то пусть будет препарат. Так тут говорят. Важнее то, что я посмотрел на свой страх и больше не боюсь. Ни возможных приступов, ни неизбежного наказания. Не всё под моим контролем, но что не под моим — то под контролем тех, кому можно довериться…       Вадим присел на низкую мягкую скамейку, где до этого, видимо, сидела юная минбарка, читая вместе с Элайей свитки.       — Я пришёл вернуть тебе кое-что твоё. Теперь, думаю, настало для этого время.       В ладонь Элайи лёг кулон-звезда, тускло блеснул в свете матовых плафонов.       — Спасибо… — палец скользнул по испещренным значками лучам, — за такое терпение к тому, что вас всегда раздражало. Я помню… Мама принесла, — он кивнул на тёмную книгу, венчающую собой ячеистую тумбочку, — в мягком переплёте… Ты ведь помнишь, как я чуть не разбил тебе голову той, первой? И мама помнит.       — Думаю, она готова это потерпеть ради того, чтобы видеть тебя прежним, — губы Вадима дёрнулись в болезненной улыбке. Золотое тиснение было знакомым, да. Проще сказать — а что больше это могло быть?       Он помнил, да. Но сейчас вспоминал другое. День, когда Ганя получил диплом. Готовились отметить всей семьёй, мама месила тесто для пирога, Уильям, у которого в плане учёбы всё ещё только начиналось, обваливал кусочки мяса в специях, Элайя, болтая ногами, лущил орехи — больше в рот. Дэвид, закончивший со своей долей кулинарного действа, зачитывал письмо от Шин Афал.       — Франклин их на Энфили зовёт, говорит, у них на кафедре хирургии место появилось. Правда, наверное, одно место-то, да и на Мораде им по-прежнему есть что делать… Так что, видимо, просто в гости съездят, университет родной проведать, со старым профессором своим вживую обняться, он же сколько уже безвылазно на Энфили, а они, соответственно — на Мораде…       — Так это старший, что ли? — ахнула Лаиса, — он жив ещё?       — А куда б он делся? Живее нас с вами! Просто вот, к оседлому образу жизни перешёл наконец. Переехал на Энфили к сыну и внукам, преподаёт в университете, заигрывает с симпатичными студентками…       — Вот какую старость каждому дай бог, — усмехнулся Диус, прервавшись от яростного взбивания соуса, — всегда жил полной жизнью. А сколько прекрасных специалистов подготовил! Да и ещё подготовит. Про таких на Центавре говорят — на наших похоронах спляшет.       — Такая поговорка и на Земле есть, правда, значение немного другое, более злое.       Лаиса повернулась к внучатому племяннику.       — А ты, Элайя, уже определился, кем будешь, когда вырастешь?       — Раввином он будет, — буркнул Уильям, как раз вчера поругавшийся с ним на тему религии.       Элайя, в это время втихаря хомячивший орехи, от неожиданности подпрыгнул.       — Я… я не знаю. Не думал об этом.       — Ну, так уж и не думал. Ты столько общаешься с доктором Гроссбаумом и Ноэлем и Эстер, наверное, хочешь стать врачом, как они.       Вадим посмотрел на мать мрачно — она ведь знает о проблемах Элайи, как с ними мечтать о подобном? Хорош врач, который может впасть в припадок посреди операции. Но не сказал ничего — разве не сам столько уверял родственника, что с болезнью можно и нужно бороться? Мечты, пусть дерзкие и несбыточные, для этого хороший повод. Как всё же хорошо, что Элайя не может слышать его мыслей.       Диус тогда сказал, что определиться с профессией — дело, знаете ли, совсем не плёвое, ему в возрасте Элайи разве б пришло в голову, чем он будет заниматься? И говорить-то смешно. Да разве не всех здесь жизнь привела к нынешнему положению и роду деятельности неожиданными и причудливыми путями? Будут свои и у этого парня.       Жизнь полна этих удивительных поворотов и влияний, да. Ганя стал историком — историк по основному образованию и Илмо, они много общались. В какой-то мере можно сказать, что Ганя стал историком вместо Илмо, которого почти сразу занесло в журналистику. Уильям стал переводчиком под влиянием Дэвида и Диуса. А Элайя… Элайя, сказал кто-то на суде, стал Моисеем, выведшим свой народ из тьмы рабства.       …Элайя наклонил голову, продевая её в кольцо цепочки.       — Так говорить неверно. Никто не становится прежним, никто и никогда. И меньшее меняет нас бесповоротно.       — Ты понимаешь, о чём я. О том, что ты больше не говоришь, что знаешь, кто мы. Только не извиняйся за это, прошу. Это не твоя вина.       — А вот это как сказать. Потеря памяти — это бегство от себя, в моём случае это уж точно так. И хотя возвращение памяти — это боль, но боль, приносящая облегчение. Признать свои грехи, покаяться в них и знать, что всё в надёжных руках — и моя жизнь, и моё будущее. Если Бог, через всё, что было, привёл меня обратно к вам — значит, никогда, в самые чёрные минуты, Он не забывал обо мне. Бог знал, что я справлюсь, когда сам я об этом не знал. Он и твоими устами говорил мне это.       Говорят, что надо с терпением относиться к тем, кто, столкнувшись с испытанием, превосходящим его моральные и физические силы, обращается к этому самому духовному опиуму, находя невнятное утешение в том, чтоб это испытание считать проявлением осмысленной высшей воли, имеющей некую цель, и даже в избавлении, совершённом вполне конкретными телесными, человеческими руками, видеть тот же небесный промысел. Говорят, но толку. Кто из говорящих знает о терпении столько, сколько он? Можно ещё вспомнить о том, как пси-способности считали сверхъестественным проявлением, в том числе и сами их обладатели считали себя отмеченными богом или дьяволом — кому что ближе. Не располагая научными объяснениями, люди находили для себя один вариант, самый лёгкий. Но сейчас, когда ответы даны, мистические покровы сорваны… Элайя знает, чей он сын, знает источник и своего дара, и своей болезни, что заставляет его упорно отводить в этой схеме место богу?       — Моими устами говорю только я, Элайя.       Тот только снова улыбнулся.       — Этот спор начался очень давно, и не сейчас ему заканчиваться. Ты как тогда не видел того, что вижу я, так не видишь и сейчас, когда я вижу больше. Помнишь, ты спрашивал меня, почему же Дэвид не верит в Бога, хотя Бог действует через него? Тогда ты ставил меня в тупик, действительно. Теперь я знаю ответ. Потому что Бог всегда у него за спиной.       Гроза ночью всё же разразилась. Грозы, особенно настолько сильные, в этих краях событие неординарное, и наверное, нельзя винить строивших эту гостиницу, что на подобные катаклизмы они не рассчитали. Вот и окна, омытые множеством дождей, ударов сломанных ураганным ветром ветвей не выдержали, и рассвет Дайенн и Эми встречали, спасая вещи от хлещущего в проём дождя, а потом стуча зубами и согреваясь чаем. Судя по невыспавшимся лицам, впрочем, тяжёлая ночь была у всех — гром грохотал так, что угрожающе вздрагивали стёкла. Коса Махавира была мокрой — он объяснил, что ночью выходил погулять. Ни одному нормальному человеку не придёт в голову гулять в такую погоду, но Махавир просто отмахнулся заявлением, что его можно вычеркнуть из перечня нормальных, по итогам этого процесса он даже сам за это проголосует всеми четырьмя конечностями, а пока хотел бы просто вытянуть эти конечности на кровати и не шевелиться вообще вплоть до отбытия на Кандар. Грешно, но он просто уже устал от этого дела. Оно завершено, слава всевышнему, вот остаток времени он и посвятит осознанию этого прекрасного факта.       — Ты поэтому решил делегировать в сопровождение Лалью? — сочувственно спросила Дайенн, — хочется поскорее… отмежеваться?       — Оформить этот… как его… акт приёма-передачи, в общем, смогла б и хорошо обученная обезьяна. Это простая формальность — наш представитель должен поставить пару закорючек, не своих даже, а факсимиле Альтаки, забрать все бумаги и похлопать Элайю по плечу на прощание. Нет абсолютно никаких священных предписаний, что это должен быть именно я. Или тем более чтоб пёрлись мы все толпой. Там целый отряд рейнджеров, там этот Проводник — мало что телепат, он и физически вполне дюжий молодец, из воинов, кажется. Если б даже Элайя и захотел что-то отколоть… хотя ожидать от него сейчас каких-то эксцессов, по-моему, может только больной. У него была куча возможностей избежать тюрьмы, начиная с того, чтоб просто не сдаваться.       — Ты мог попросить кого-то из нас, это не проблема… Впрочем, если Лалья не против…       — Да уж, — Г’Тор аккуратно ссыпал в бумажный пакет ещё горсть стекла, — я ему, если честно, немного завидую, другой случай увидеть своими глазами минбарскую тюрьму вряд ли представится в ближайшее столетие. Надеюсь, он потом всё в красках распишет. Хотя что я несу такое, Лалья — да не распишет? Месяц, не меньше будет тут и там по отделению стихийные пресс-конференции собирать…       — Я считаю, это правильный выбор, — Вадим повернулся к окну, тронул мелкую трещину в углу — тоже последствие ночного разгула стихии, — жизнь силовиков тоже, конечно, богата на впечатления, но в основном такие… однообразно неприглядные. Если ему любопытно, а ему уж наверняка любопытно…       — Не понимаю, — фыркнул Г’Тор, — почему это тебе, как родственнику, видите ли, нельзя! Что ты ему, в самом деле, бежать помог бы? С шаттла? Ха, посмотрел бы я на это. Причём это не прописано, я проверял, неписаный такой закон, только не понял, чей, минбарский или единого суда. Вроде на Лири во времена оны кого-то родной брат сопровождал — ничего, нормально. А общегалактические правила запрещают дела вести родственникам, а про сопровождение ничего не сказано. Ну и чего эти законники поганые так удила закусили? Хоть побыли б вы вместе подольше.       — Брось, Г’Тор. Ты думаешь, вот именно за дорогу туда мы наговорились бы вдоволь перед разлукой, которая неизвестно, сколько продлится?       — Да, с другой стороны это, наверное, только растравлять…       В номер вошли Дэвид и Диус, по очереди обняли Вадима. Пора выезжать…       — Это правда, что Виргиния и Офелия уже уехали?       — Нет, куда б они уехали? Ночью ни одного корабля не было, да по погодным условиям и флаеры не летали. Собираются, после обеда вроде их рейс. Но прощаться не поедут, если об этом речь.       — Можно понять… Виргиния сильная женщина, но в том, так сказать, и проблема. Подпортит там какую-нибудь не обезображенную культурой и тактом физиономию, головняков потом не оберёшься. Рейнджеры обещали, конечно, что базара при посадке не допустят, но есть такая братия, что хоть из дракхов кордон выставляй, бесполезно.       — Вот предлагали же отправку передвинуть на ночь, или вообще перевезти для отправки из Йедора…       — Ты серьёзно думаешь, что их бы это остановило?       — И то верно…       — Ладно, Сингх, отдыхай. Если вдруг отоспишься до нашего возвращения — начни что ли вещи собирать. К гадалке не ходи, Альтака скоро копытом рыть начнёт, когда мы уже в родное отделение…       Виргиния посмотрела на часы.       — Ну что, по моим расчётам, где-то сейчас они уже должны подойти к границе сектора Ворлона, развернуть систему — дело где-то получаса в оптимистичном раскладе. В не оптимистичном часа два, но тоже укладываемся, если никаких накладок не случится, просто на Лири охренеют сильнее. Будем надеяться, качественных записей не сделают, по идее излучение там такое… Такое. Передатчик уже на борту, активируется с запуском двигателя, на полный разогрев и приём-передачу координат ему тоже от получаса до часа надо, в идеале будут на середине пути, когда заветная кнопка будет нажата.       Алион поднял голову — за матовым пластиком купола на светлеющем рассветном небе бледно сиял кажущийся огромным диск Лири. Тонкая полоска облака — наверное, последнего заблудшего воина бесновавшейся ночью непогоды — пересекала его примерно в том месте, где и расположен тюремный комплекс.       — Всё это так рискованно, Виргиния, так хрупко…       — Да уж ничего не говори, а? Если по итогам этих дней я не слягу с нервным срывом — значит, правы те, кто говорят, что для меня нет невозможного. Но на самом деле даже если «обратный рейс» не состоится — и это будет приемлемо, если кто-то умудрится быть разом таким мозговитым, чтоб отследить сигнал, и таким безмозглым, чтоб заявиться после этого к Вентоксу, то мои им соболезнования. Но 15 килотонн и несколько обломков подходящих параметров должны прекратить все вопросы. Точнее, вопросов-то будет много…       — Они будут обязаны провести расследование, — вздохнул Алион, — и поиск или назначение виноватых — дело соблазнительное.       — Согласна. Мне вот тоже до того соблазнительна мысль свалить ответственность на Землю. Всё-таки не организовали никакой реальной диверсии они потому, что возможностей не было, а не в силу моральных качеств. Но земная взрывчатка — не основание, её сейчас по вселенной как у дурака махорки. Расследование зайдёт в тупик, Алион. Если мы всё сделаем правильно — оно зайдёт в тупик. При такой силе взрыва даже от крейсера могут остаться рожки да ножки, что говорить о мелком шаттле. Несколько хвостовых обломков и деталей с полуоплавленными серийниками, вроде бы похожими на нужные, довольно с вас и этого.       Кстати к мирно беседующим заговорщикам подошёл и пилот — Иржан Каро.       — К счастью, последними осмотр проводили дрази, осматривали бегло, больше трещали с сопровождающим. Значит, можно полагать, что они могли пропустить бомбы?       — Можно-можно, — хохотнула Виргиния, — молодец парень, отвлёк. Хотя насколько я поняла, и земные осматривали халтурно, больше возились вокруг сидений, уж не знаю, что там ожидали найти. Ну, больше халтурить не будут, но больше и не надо. Главное — что никто не нашёл передатчик. Да если б и нашли — не факт, что сумели б опознать как таковой.       Алион посмотрел на взволнованного центаврианина долгим задумчивым взглядом.       — Предстоящее пугает вас, господин Каро?       — Честно? Ещё как. Подготовка была поспешной, а само действо и вовсе занимает секунды. Чтобы аппаратура не успела засечь, что мы исчезли раньше, чем произошёл взрыв — это должны быть доли секунды, доли секунды между нашей телепортацией туда и телепортацией бомб и обломков, соответственно, оттуда сюда. В этом телепортационном туннеле, в этом даже не гиперпространстве, а некоем нигде мы и бомбы проходим почти одновременно, наша возможная смерть пройдёт сквозь нас и слегка толкнёт нас плечом… Это пугает, это правда. Но рейнджер готов к смерти и готов к тому, что никто из знавших его не будет знать, какой она была. Мы осознаём риск и осознаём, как велика за него награда. Если всё произойдёт именно так, как запланировала леди Виргиния, я стану первым центаврианином, кто достигнет ворлонских земель. Рейнджеру не пристала подобная детская гордость, и я приношу за неё покаяние, но всё же — мои предки попереворачиваются от зависти в гробах!       Иржан попрощался и отбыл — ему полагалось, получив дежурное благословение начальника смены, первому занять своё место, а к Виргинии и Алиону подошёл рослый и ширококостный минбарец с довольно густой чёрной бородой — Проводник Элайи, Грайелл.       — Всё готово настолько, насколько возможно при столь неудобных обстоятельствах, фриди Алион, — он поприветствовал в традиционной манере сначала соотечественника, затем Виргинию, — и дух мой спокоен, лишь одна мысль тяготит меня, о которой я и пришёл сказать. Не волнуйтесь, — эти слова он обратил к Виргинии, — я прекрасно понимаю, на что иду, и не нахожу это несчастьем. Если б и вправду нужно было умереть, одного слова фриди Алиона достаточно б было, чтоб я без колебаний сделал это, но возможность отправиться в новый мир, где сможешь прикоснуться к великому наследию древних, принести пользу — не назовёшь несчастьем.       Виргиния с некоторым усилием заставила себя прекратить разглядывать его густую растительность. Всё-таки, хотя волосы на теле у минбарцев иногда встречаются, но этот экземпляр прямо экстраординарен. Даже над глазами пробивается несколько жёстких чёрных волосин.       — Вы ведь не его ученик? Вы, кажется, ровесники?       — Верно. Однако поскольку мои способности проснулись много позже, на момент самого начала моего обучения фриди Алион уже вступал на первую ступень учительского служения, и присутствовал на уроках. Первая ступень предполагает лишь наблюдения за работой учителя, фиксацию успехов и неудач, разбор ошибок типовых и нетипичных. И скажу как на духу, никто не дал фриди Алиону материала для разборов больше, чем я.       — Строгость к себе — необходимая добродетель, Грайелл, но лишь пока не становится грехом против истины. Тебе позволительно не помнить более неуспешных учеников, но я-то помню. Как помню и более одарённых, которым бы хотя бы половину твоей настойчивости, твоей крепкой воли.       — Я благодарен за эти бесценные слова, фриди, однако истина требует и сознаться перед госпожой Ханниривер, что её родственник вверяется не лучшему из лучших, как она вправе б была ожидать. Происходя из воинов, душой я оказался ремесленником, не будучи одарён ярким талантом, чего-то достигал я преимущественно за счёт многократных повторений и благодаря поддержке фриди Алиона, отчего-то поверившего в меня и убедившего учителей поверить в меня.       — Лучшие из лучших, — Алион произнёс эту фразу с подобающим градусом иронии, — видят для себя в жизни иные, более великие задачи. Тебя не готовили в Проводники, Грайелл, однако твоя работа с больными детьми здесь может оказаться даже более полезной. Может быть, твой уровень невысок, может быть, ты не знаешь и половины техник, которые подобает знать Проводнику. Но у тебя доброе сердце и великое терпение. Такое терпение, которым не могу похвастаться я — именно потому, что мало знал в жизни неудач. Тебе мы можем вверить Элайю. И не сомневаюсь, и Элайя заключит, что может вверить тебе свой народ.       Грайелл покорно склонил голову с крупным, по-воински отростчатым гребнем.       — Нет ничего страшнее, чем не оправдать такую веру. Но за все годы нашего знакомства фриди Алион не давал мне заданий, с которыми бы я не справился — значит, справлюсь и с этим. И хотя миссия наша тайная, для всех мы будем считаться погибшими — возможность оказать помощь существам, нашедшим приют в том мире, испытавшим в жизни столько физических и нравственных страданий, будет достойнейшим способом оправдать столько доверия и чести, сколько выпало в жизни мне. В нашем мире целителей и поспособнее меня предостаточно. Если был у меня в жизни шанс совершить что-то великое, превзойти самого себя — то был лишь один, и фриди Алион сумел его для меня найти. И как я сказал, есть у меня лишь один камень на душе, лишь одна просьба, и если даже она покажется слишком дерзкой, я не могу смолчать. Речь о моей дочери, фриди Алион… Вы знаете, что она сейчас практикуется в клинике Лийри. Большой удачей было получить такую возможность, ведь она ещё так юна. Теперь она боится, что без фриди Мелиссы она не сможет там оставаться, ни один другой наставник не захочет такую юную и неопытную ученицу. Но ведь с фриди Мелиссой она изучала крайне сложные случаи… Элайя Александер был одним из её пациентов.       — О чём речь, Грайелл, я найду, кому её рекомендовать. Однако почему в этом возникла нужда? Куда отправилась госпожа Аллан, что не может взять ученицу с собой? Мне казалось, я знаю её ближайшие планы, и корабль её жизни прочно встал на якорь в Лийри?       Испуг и печаль заметались на лице целителя, словно тени ветвей в неспокойную ночь.       — Неужто вы ещё не слышали? Фриди Мелисса умерла этой ночью.       Тишина и сумрак почти пустого номера должны были успокаивать, расслаблять, но получалось наоборот. Это короткое прощание не далось легко никому. Хоть протокол и предполагал ограничение доступа гражданских лиц на космодром в момент отправки шаттла, на протокол, в полном соответствии мрачным ожиданиям Сингха, очень быстро наплевали. Разношёрстная толпа провожающих, журналистов, просто зевак, разрастаясь, как снежная лавина, заполонила собой всё от входа до шлюзов. Рейнджеры героически держали коридор, но чувствовалось, что с штатом как-то не рассчитали. Привыкли к минбарской дисциплинированности, чего уж там, ворчал Г’Тор, помогая Алваресу протащить за собой Дэвида и Диуса, словно ледокол на буксире — полицейская форма производила на собравшихся хотя бы какое-то впечатление. В разноязыком гвалте с трудом выхватывались отдельные фразы — благодарности, сопереживания, обещаний век не забывать, вопросов, разрешены ли в тюрьме письма и посылки, «и ещё одни самые последние вопросы» газетчиков… Кто-то говорил, что всё же видел на космодроме Виргинию. К чему? Она ведь ясно сказала, что эту вакханалию вполне способна представить, воочию наблюдать желания нет, судебного процесса хватило. Матери вправе проститься со своим сыном в тишине, наедине, что они и сделали заблаговременно.       Сингх на соседней кровати спал, свернувшись калачиком — звонившему с обычной своей отеческой заботой Альтаке отвечал, практически не просыпаясь, что вроде у минбарцев не полагается в таких случаях никаких многодневных церемоний, так что вот дождутся Лалью и прямо сразу, Лалья даже и в гостиницу-то возвращаться не будет, вещи его ребята увезли уже… Вадим вернулся, если уж говорить правду, отнюдь не затем, чтоб спать, а потому, что там оставаться никаких моральных сил не было. Однако и в этой сонной тишине покоя не было. В голову лезло всякое… Теперь, когда шаттл отбыл, уже не так велика и всеобъемлюща была уверенность, что всё под контролем, всё будет хорошо. Элайя улетел — снова выскользнул из рук. И дальнейшее зависит от целителей, которые будут работать с ним там, в этой тюрьме, от результатов очередных освидетельствований, которые, быть может, позволят однажды передать Элайю Корианне, а может — нет… Элайя обещал быть сильнее своей болезни. Тяжело давать такие обещания. «Мы ждали четыре года, — повторял Вадим последние сказанные брату слова, — мы подождём столько, сколько нужно. Теперь мы знаем, чего ждём. Теперь ты помнишь, ты знаешь, что тебя ждут назад…»       И параллельно, вот уж совсем некстати — эти воспоминания, поднятые болтовнёй Г’Тора. Об этом не было смысла думать тогда, тем более нет теперь, но почему-то думается. Они ещё несколько раз возвращались к этому разговору. Каждый раз Элайя говорил потом, что вовсе не хотел обидеть этим указанием на разницу между ними, в ментальном плане, и каждый раз бесполезно было говорить ему, что не в обидах вообще дело. Мог ли он соврать? В принципе мог, по мелочи он врал. Но это слишком серьёзный вопрос… И ведь Элайя знал, при всей невозможности слышать мысли знал, какую бурю это порождает в Вадиме. Как будто он мог даже просто подумать о таком — чтоб Даркани был его отцом… Это уж слишком. Но, говорил Элайя, у рейнджера Крисанто ведь то же самое, и тебе нормально. Ну, не то же самое… Как вообще можно сравнивать Крисанто с Даркани… Крисанто никогда прямо не говорил о своих чувствах, но их ясно было видно во всех его словах, во всех поступках. И его отношение было, говорил Дэвид, скорее отношением рыцаря к королеве. И он хорошо знал, как смущало это первое время маму — она простая женщина, она не привыкла к такому. Все знали, почему он перевёлся в штат Виргинии вскоре после того, как Алваресы переехали на Корианну. Все знали, и все просто приняли эту смущающую, но не лишающую последнего душевного покоя вещь, как данность. В жизни Крисанто случилось такое явление как Лаиса, и теперь, помимо Единственного, он служил и ей — возможно, как некоему его земному эквиваленту. В жизни их всех случилось такое явление, как Крисанто с его служением — и они жили с этим фактом.       Дайенн много раз повторяла, как ребёнку важна семья, как нужны родители — но всё же в том разговоре (он был, кажется, вечность назад) вынуждена была сказать, что не только кровная родня может выполнять эту высокую роль, что расстояние не лишает этих важнейших связей. Минбарский ребёнок с самых малых лет учится понимать, что родители не принадлежат ему безраздельно, учится обращаться с тем же доверием и почтением к другим взрослым клана. Ребёнку на Корианне вообще родители не нужны, говорил Вадим, нет нужды в тех, кто будет твоим островком безопасности посреди остального враждебного мира, потому что мир не враждебен. А кого любить и уважать — всегда будет, и будет больше, чем только двое разнополых людей. Желать, чтоб кто-то был прямо совсем твоим — это так же глупо, как желать забрать себе закат, или цветы в городском саду… То же говорила и Дайенн, только другими словами, сама убеждённая, что это совсем другое. Лалья говорил, что увлекательнее в отделении было только наблюдать за некоторыми главами отделов, находящимися тоже в отношениях странных, да вот теперь один уехал…       Ни к чему возражать, что это невозможно, говорил Элайя, не об этом ведь речь, возможно или нет. Просто ответь — неужели ты бы отказался? И нет вопроса страшнее… Это наш, центаврианский характер, говорил Диус — вечно балансировать в этом противоречии. С одной стороны да, мы жадные, мы стремимся получать в жизни лучшее из возможного, не отказывать себе ни в каком наслаждении. С другой — встречая это лучшее из возможного, готовы бежать от него, ибо это слишком для нас, не привыкших к достижению настоящего счастья. Избыточность любви, так назвал это Диус…              Когда по кораблю словно прокатилась волна золотистого свечения, Элайя вздрогнул — не столько от необычности и неожиданности самого явления, сколько от удивления, что никто вокруг не обратил на это особого внимания, словно ждали чего-то подобного.       — Что случилось? Мы в квантовом пространстве? Но зачем?       Его конвоир, общительный дрази-силовик, успевший за час пути пересказать кучу анекдотов и сплетен родного отделения, повернулся с широченной улыбкой.       — Небольшое изменение курса, приятель, извини, предупреждать тебя как-то не с руки было. Мы летим не на Лири. Мы летим на Вентокс.       Если б конструкция кресла позволяла — Элайя вскочил бы, а может — и упал без чувств. Но не позволяла, поэтому только и оставалось, что вздрогнуть ещё сильнее.       — Что? Вы шутите… — шутил полицейский, это правда, до сих пор много, однако именно сейчас в его мыслефоне и намёка на то не было, — но… Но как? Суд ведь приговорил меня… Вы что, устроили мне побег?       Тот расхохотался — словно получил в свою коллекцию новый замечательный анекдот.       — Точно! Ну, не я конкретно, мамаши твои и ещё некоторые заинтересованные лица. Видишь ли, слишком уж ты одиозная фигура, чтоб даже в особо охраняемой минбарской тюрьме ты мог сидеть спокойно. Лучше уж так, всем легче… Это инсценировка взрыва. Все будут считать, что мы погибли. А мне велено проследить, чтоб ты не выбирался с Вентокса и не показывался кому не надо на глаза. Надеюсь, мне не придётся проявлять много усилий, и ты сам будешь вести себя разумно?       Элайя посмотрел на голографический проектор под потолком, где перед его взором разворачивался сектор Ворлона — его Земля Обетованная. Слишком несомненно. Слишком буднично, чтоб это происходило в жестокой красоты сне, а не в реальной жизни. Место, с которым связано столько боли и счастья, и с которым он простился в своём сердце. Почти научил себя утешаться тем только, что оно существует.       — Это правда. Вентокс. Мы летим к Вентоксу.       Лалья улыбнулся ещё шире.       — Ну, парень, если ты уже настроился на отсидку, и такая поломка планов тебя совершенно не устраивает, то можем, конечно, и вернуться. Мы все, правда, по итогам, тоже сядем, но это уже, как говорится, не твои проблемы.       Закованные в импульсные наручники руки схватились за лицо, потом за горло — словно пытаясь удержать лавину слишком сильных эмоций, чтоб хоть какие-то звуки, хоть какие-то слёзы могли их выразить.       — Но… но… ты говоришь — инсценировка? Инсценировка нашей смерти? То есть вы, вы все — будете считаться погибшими, как и я?       — Совершенно верно, — обернулся Проводник, с первого взгляда поразивший нетипичной для минбарца внешностью, а дальше впечатлявший ровно безмятежным фоном мыслей, преображающимся для соседствующих в ясную безбрежную водную гладь, — и хотя это безумная авантюра, каждый из нас понимал, на что шёл. Возможно, ты не примешь этот дар, возможно, не захочешь принимать нас в свой мир, давать нам пропуск через охранные системы. Но почему-то кажется, что и примешь, и дашь.       Арестант в непреходящем шоке буравил взглядом проектор — а он с той же безмятежностью умиротворённой бездны продолжал приближать одетую лёгкой золотой дымкой планету.       — Но… но зачем это вам?       — Высший смысл жизни разумного существа — помощь тем, кто страдает. И это не только ты. Разве в твоём мире не предостаточно тех, кто вышел из ада и всё ещё несёт на себе его печать? Да, мы идём к вам незваными, и хорошо понимаем это. Как понимаем и то, что иногда у страдающего нет ни сил, ни веры, чтоб попросить о помощи. Я назначен Проводником тебе — но будучи обязанным сделать всё для твоего исцеления, не должен ли и их боль принять как твою, чтоб их освобождение стало ступенями твоего освобождения? Здесь нет случайных людей, некоторые из рейнджеров медики по образованию, другие преуспели в духовных практиках. Смею полагать, мы пригодимся в мире вчерашних рабов, раны которых ещё не зажили — если не физические, то душевные.       — Всё же надеюсь, ты не столь неблагодарная свинья, чтоб не принять эту помощь, — вставил Лалья, — ну или просто считай, что меру пресечения тебе изменили, содержаться будешь не на Лири, а на Вентоксе. А мы всё равно приписаны за тобой присматривать, чтобы ты не натворил глупостей.       Элайя прикрыл глаза — но золотое солнце его рая сияло и сквозь веки. Что говорить, оно навеки отпечаталось в мыслях и снах. Кто, как, ради всемилостивого Господа, сумел это устроить? Чем он это заслужил? Но мы никогда и ничем не могли б заслужить всех тех благ, которые даёт нам Господь — счастье жить и дышать, видеть красоту Его творения и греться в любящих объятьях. Всё это даётся нам просто потому, что Господь — источник жизни и любви, и всё, чего Он хочет в ответ — чтоб мы помнили и любили Его.       — Конечно… я дам вам доступ, о чём может быть речь! Но почему вы не предупредили меня?       — А это уж к твоим матушкам вопрос, видать, невеликого они мнения о твоём актёрском таланте, опасались, что можешь запороть всё дело… Пусть тебя утешит, что ты не один у них за неразумного ходишь, вообще это правильно — чем больше знающих, тем больше шансов, что где-то кто-то проколется. Ну и, по привычке договариваться на берегу. Я в курсе, что ты у нас религиозный ортодокс и всё такое, но в курсе также, что ты сам, извини за прямоту, чист настолько, что пробу ставить негде. Я не то чтоб любитель лезть со своим уставом в чужой монастырь, правда, кажется, в вашем-то монастыре устав вполне себе вольный, но другого самоубийцы тебе в провожатые не нашли… Так что либо, если воля твоих матерей для тебя что-то значит, потерпишь мои маленькие слабости, либо, ну, выкидывай меня из шаттла здесь и сейчас, но имей в виду, что это может несколько осложнить дело.       Элайя посмотрел в спокойные серые глаза дрази. Новое свечение одевало своим газовым покрывалом корабль — он входил в радиус действия охранных систем, и они уже узнали носителя Ключа, и звучали пронзительной мелодией «Хатиквы» — пока только для него. Он воздел ладони, ловя незримый ещё для остальных свет, направляя его на спутников.       — Господь дал мне дар своей любви, не смотря, был ли я достоин — моя теперь задача стать достойным. Если же я откажу в приёме на земле Господа тому, кто пожертвовал собой ради моих матерей и меня — буду ли я достоин? Поверь, даже если б не прагматические соображения, которые ты объяснил более чем доходчиво — что из жизненных уроков я наконец хорошо усвоил, так это то, что за свою душу каждый должен быть в ответе сам. А я насовершал достаточно грехов, чтоб в ближайшее время позволить себе ещё хоть один.       — Да простит меня бог, — вздохнула Виргиния, когда они с Офелией заняли посадочные места, — но я не знаю, когда и как решусь ему сказать. Я прекрасно понимаю, что он остался отдуваться за нас, сваливших, не дожидаясь трагических известий — мы-то отсидимся на Корианне, пока всё не утихнет, и правильно сделаем, а он себе это позволить так и так не может. И его горе должно быть искренним…       — Джин, это звучит чудовищно.       — Чудовищно было бы — всё то, что последовало бы после того, как они добрались бы до Элайи. Наш сын никогда не отмылся бы от репутации неуправляемого монстра, это кроме того, что мы никогда его уже не увидели бы, земные обезьяны получили бы очередную не гранату даже, а ядерную бомбу, минбарская судебно-исправительная система, да как бы и не Минбар в целом, уже не имели бы авторитета даже у отсталых аграриев, всё ещё ковыряющих лаптем щи, это опять же кроме тех проблем, которые они, да и все мы в перспективе, имели бы от разбежавшихся Элайиных соседей, народец-то там содержится отборный… Их-то доблестные спасители, примчавшиеся на коне и в плаще с алым подбоем, ловить бы не стали, как понимаешь.       — Да, понимаю, но…       — Конечно, мне легко рассуждать, потому что я всё-таки этого паскудника не рожала, и мне он столько крови, сколько тебе, не выпил, благо, я всё время была в разъездах…       — Джин, прекрати.       — Но это правда, дорогая, и ты сама понимаешь, что от любого, кто будет обсуждать эту ситуацию, услышишь именно это. И не то чтоб меня это так уж травмировало, если б я принимала близко к сердцу всё, что говорят, я б до своих лет не дожила. Лично я твёрдо знаю, что я в первую очередь генерал, а потом уже чья-то мать. И как генерал, я лучше пожертвую чувствами одного Вадима Алвареса и одной минбарской девчонки — к сожалению, у этого Проводника есть дочь, вот когда между великими служениями умудрился-то, чем миром и покоем в галактике, который и так, будем честны, на соплях держится.       Офелия опустошённо вздохнула.       — Мы по крайней мере знаем, что он жив. Хотя я не знаю и не хочу думать, как буду теперь жить, не зная, когда увижу его вновь, не имея надежды на какие-то вести. Через какое время начнёт казаться, что это был один из моих снов, как он вернулся…       — Мы ждали встречи четыре года, Фел, мы подождём столько, сколько нужно. Эти четыре года мы только надеялись, теперь мы — знаем. Он вернётся тогда, когда будет можно. И так на случай, если ты почувствуешь, что ожидания с тебя хватило… Есть у меня некое подозрение, кто тот второй, кому нипочём защитные коды Вентокса.       Офелия повернула к Виргинии всё ещё заплаканное лицо.       — Джин, заткнись. Я мать, я безумно люблю своего ребёнка. Но если уж я не уступила тебя даже достойнейшему Цаммиу…       — Тааак, началось.       — Нет такого повода, который заставит меня тебя бросить. Каждый твой поход мог отнять тебя навсегда. Чтобы я сама сделала шаг прочь от тебя… Нет, никогда.       Когда корабль приземлился, на космодроме уже было полно народу. Ничего удивительного — когда Элайя давал кораблю и его пассажирам доступ, сигнал, надо думать, получила и вся колония. Лалья первым шагнул на гудящее и вибрирующее тускло-золотистое покрытие, потом обернулся, чтоб разблокировать наручники на руках поднадзорного — протокол есть протокол, снять по прибытии и передаче. Хотя смыслу-то в них было, честно говоря, всё это время — если уж толпа бесстрашных рейнджеров и специально обученный минбарский телепат не окажутся сильнее Элайи, то какие-то дурацкие наручники тем более.       Вперёд выступила высокая девушка с длинными, ниже поясницы, тёмными волосами.       — Это было неожиданным, Вадим. Мы успели навеки попрощаться с тобой. Мага увидела через машину, что всё будет не так, как мы думаем, но она не поняла, что именно она видит. Что же произошло? Как тебя отпустили?       Элайя обнял соратницу, и Лалья заметил, что вместо кисти правой руки у неё протез.       — Я и сам, честно говоря, это не совсем понял, Голда. Но у нас будет время во всём разобраться. Много времени.       Девушка окинула взглядом собравшуюся поодаль толпу сопровождающих.       — А это кто?       — Мои конвоиры и наши помощники, Голда. Они вернули нас друг другу, и мы будем во всём слушаться их. Они совершили большую жертву ради нас, и эта жертва не должна быть недооценена. Мы долго воевали, некоторые здесь — всю жизнь. Теперь настало время мира, исцеления, строительства новой жизни.       К ним подошла ещё одна женщина — старше Голды, с серебристыми, по-видимому, совершенно седыми волосами.       — А где же…       Лалья как-то понял, что имелась в виду Аврора. И почувствовал, хотя и не смог бы себе объяснить, откуда, что здесь не очень любят даже произносить имя этой девочки.       — Она осталась там. Так надо. Доктора сочли, что её… состояние тяжелее моего. Ей необходимо длительное лечение, прежде чем суд сможет что-то решить на её счёт. Вероятно, её всё же отправят на Лири…       Женщина переглянулась со своими спутниками — облачёнными в потрёпанную военную форму дрази.       — Если честно, мы рады это слышать, Вадим. Я и прежде не боялась сказать тебе прямо, а теперь скажет любой — эта девочка была демоном, сосущим твою душу. С ней из твоей жизни уйдёт тьма.       — Венрита…       — Нет, послушай меня. Я никогда не лгала тебе и ничего не скрывала. И не потому, что силы твоей хватит пробить любой блок. Мы все ценили её за её силу, за всё то, что она сделала для нашего дела, и жалели её за то, что судьба её была ужасней, чем у большинства из нас. Но все твои люди вздохнут с облегчением, что не придётся больше бояться её.       — Венрита, Голда…       Темноволосая девушка отвела взгляд, вздёрнув подбородок.       — Я знаю, что такое благодарность, я помню, что она сделала для меня. Но помню и то, что она сделала после. Да, мы обсуждали уже это. Да, ради тебя она обещала не трогать своих, и держала обещание. Но никому из нас не было спокойно, это правда. Мы знали — то, что она делала хорошего, то делала ради тебя, а то, что делала дурного — делала по своему желанию. Всегда ли ты был бы ей достаточно дорог, чтоб больше не позволить себе того, что она позволила тогда? Всегда ли ты нашёл бы для неё достаточно виновных, чтобы её жажда крови не обрушивалась на невиновных? Мы были с ней добры не только ради тебя, потому что ты для нас закон, но и ради неё самой, но боюсь, ей не нужна была наша доброта. И если ты говоришь сейчас о новой, мирной жизни, то должен понимать, что ей в такой жизни места нет.       — Да, я понимаю…       Лалья быстро перестал слушать их разговор. В детстве, бывало, он много раз пытался представить себе мир Ворлона, представлялось с трудом — как может выглядеть мир существ, которые практически бестелесны, как могут быть устроены их здания, предметы? Нужны ли они им вообще, или у них там сплошной океан чистой энергии, в котором они плавают, как рыбы?       Неизвестно, что там на самом Ворлоне — были там, значит, за всю историю немногие, и развёрнутых интервью по итогам не давали, но мир колонии Вентокс был вполне физическим. Сложно сказать, для чего он использовался ворлонцами, зачем им вообще потребовался кислородный мир, если сами они, как, по крайней мере, официально считается, некислородные, новыми поселенцами была обследована ещё не вся планета, но вид космодрома уже впечатлял. Бескрайнее ровное поле казалось совершенно гладким, но золотистое покрытие гудело и вибрировало под ногами, и сквозь подошву почему-то казалось тёплым, словно живое. Для приёма кораблей из его плоскости выдвигались круглые тарелки, после того, как все прибывшие покидали корабль, спускаясь по расстилающимся под ногами дорогам-лентам, кажущимся невероятно тонкими, словно бумага, его накрывала прозрачная полусфера, и тарелка втягивалась под землю. Ленты не втягивались никуда — они словно таяли в воздухе, так же, как до этого материализовались. В воздухе на разной высоте парили какие-то непонятные штуки, шарообразные и эллипсоидные, Лалья предположил, что это что-то, относящееся к системам слежения. Хотя ни объективов, ни антенн он на них не заметил. Вообще ничего, снизу, по крайней мере, штуки казались абсолютно гладкими и цельными. Когда прибывшие подошли к встречающим, под их ногами тоже выдвинулась круглая платформа, обросла по краю бортиком высотой в метр, и стремительно и бесшумно понеслась к горизонту, где виднелись купола каких-то построек.       Когда они приблизились к высоким зданиям, одно из которых словно сплошь светилось в лучах, отражающихся от купола, там уже тоже собралась приличная толпа. Элайя, когда говорил о той части освобождённых, что отказались его покидать, был весьма обтекаем — теперь же можно было представить, какая это масса, какая это ужасающая сила. Что ни говори, но как ни разумны мы, как ни образованны, есть то, перед чем наш разум буксует, и большие числа — одна из таких вещей. Мы помним численность населения собственного мира и некоторых других, мы знаем, что такой-то дворец или стадион вмещает в себя тысячу, пять тысяч, десять тысяч существ — но мы совершенно не готовы представить, что такое тысячи и миллионы, когда за ними судьбы, и судьбы трагические. Когда это погибшие в войнах, умершие от болезней, когда это жертвы, прожившие всю жизнь в аду и не надеявшиеся увидеть свет…       — Во всём этом есть что-то от дурного кино, — пробормотал Лалья, — мы считаемся мёртвыми для всех, потому что так надо. Мы живые, мы дышим этим воздухом, улыбаемся, обнимаемся, говорим друг другу, что всё будет хорошо. Но для вселенной мы мертвы. Кто прав, мы или вселенная? Быть может, мы в самом деле умерли, раз попали в этот рай, и всё это — наш загробный сон… Я попал сюда потому, что поделился с товарищами мрачными ожиданиями от будущего. У кого как, у меня всегда было представление, что чувствует тот, кто умер для своего мира, для обычной жизни…       — Всё потому, Лалья, что ты лишён веры. Я же вижу совершенно ясно — Бог возвращает к жизни тех, кто был мёртв, даже и тем, кто не жил вовсе, Он дарует жизнь. Во всём, что ты видишь вокруг, ты можешь прочесть подтверждение этому. Сейчас наша смерть для мира — это наша безопасность, но это не значит, что мир победил, поверг нас, исторг из себя навсегда. Когда придёт время, мы вернёмся. Бог хозяин всего времени, и сколько б мы ни совершили ошибок — Он на нашей стороне. И видя наше малодушие, Он всегда протягивает руку, чтобы удержать нас от падения. Здесь есть одна машина. Позволяющая заглянуть в будущее. Я не понимаю всего, и не смогу тебе объяснить. Одна женщина, Мага, понемногу осваивает её. Та машина показала, что мы сдадимся на Мариголе, и показала, что сегодня я вернусь сюда.       Лалья покачал головой.       — Уж прости, но все эти предсказания, предопределённости, божий промысел — всё это мне совершенно не по нутру. Быть может, тебе нужны такие утешения, но не мне точно. У меня своё утешение — я поступил так, как было лучше всего.       Разношёрстная толпа остановилась поодаль, гул приглушённых голосов прокатывался по ней волнами — к гадалке не ходи, обсуждают новоприбывших. Лалья видел здесь, кажется, представителей всех известных ему рас, только минбарцев здесь, в самом деле, до сих пор и не было. Взгляд выхватил даже нескольких вриев… Даже несколько тракаллан. И что было самым большим шоком — они были без скафандров. Может, и возможно, что атмосфера планеты как-то подстраивается под новых обитателей, но как, как она может подстраиваться под них всех? Ну или как после этого не думать, что они на самом деле умерли, а в загробном мире, действительно, уже не важно, кто чем дышал при жизни…       Толпа замерла, притихла, только медленно кружили эти загадочные штуковины, похожие сейчас на любопытных птиц или насекомых.       — Здравствуйте, мои друзья. Я говорил вам раньше — мои воины, мои соратники, теперь я буду говорить только — друзья. Быть может, война не окончена, но теперь другие будут её вести, больше не вы, вы отдали ей достаточно. Вы видите, наверное, что я вернулся не тем, кто когда-то покинул вас, а я хочу, чтоб вы увидели себя не теми, что были когда-то. Один из моих спутников, которые вернули меня вам, думает, не умерли ли мы все… Я думаю, что он прав. Умерли прежние мы, наш страх, наши страдания. Никто никогда не сможет больше причинить вам вред. Я говорил это тогда, когда вы впервые делали робкие шаги свободы здесь, в моём мире. Я говорю это и теперь — любой, кто захочет прийти сюда с войной — умрёт, даже не коснувшись нашей орбиты. Этот мир — наш, и мы не пустим тьму. Мои гости, те, кто прилетел сегодня со мной — останутся с нами. Помогите им здесь, покажите им наш мир, пусть они узнают, что такое — Вентокс Ворлонский.       Взорван… Причины взрыва устанавливаются… Сигнал о помощи подать не успели, никто не выжил… Слова, продолжавшие звучать в голове, казались принадлежащими совершенно незнакомому языку. Вникнуть в их смысл было невозможно. Бессонная ночь превратила голову в некий чан с тягучей мутной водой, колыхающейся тяжко, нехотя, поднимающей из своих глубин, словно безобразное лицо утопленника, одну и ту же картину — разгорающееся в небе неправильное, злое солнце.       Дайенн прошла тихо, присела на край кровати, касаясь его руки.       — Нам пора лететь, Алварес.       — Это немыслимо… Настолько нелепо, что… самая злая воля не может, не должна… Все эти убийства, трупы… расследование, суд… Он пережил всё это, он заслужил более оптимистичные прогнозы, чем мы вправе были рассчитывать, и не долетел до тюрьмы каких-то паршивых сто тысяч километров. Дайенн, зачем всё? Зачем так? Когда ты говорила, что вселенная устраивает то и решает сё, ты предполагала что-то подобное, скажи мне? Готовила какие-то ответы вот на такое? Зачем возвращать его, а потом отнимать снова — вот так, глупо, жестоко, нелепо? Зачем после всего, что выпало на его долю… Зачем, как… Мне нечего даже гадать, я знаю, что будет в заключении — что это он уничтожил корабль. Корабль был новым, пропустить неисправность не могли, это Минбар, здесь просто такого не бывает. Выходит, пропустили того, кто пронёс на борт бомбу. И на кого думать? На Иржана, когда-то сражавшегося бок о бок с его отцом? На нашего Лалью? На этого Проводника, которого выбрал лично Алион? Неужели они готовы были… настолько на всё? Их не остановило то, что в шаттле были невинные люди…       Дайенн опустила голову. А что тут скажешь? Алварес видел в записи, она видела воочию, а если б глаза и отказали ей в тот момент — разве как минимум половина бодрствующего сейчас населения этого полушария не видела вспыхнувшее над головами лишнее солнце и не скажет то же самое: да, Алварес, твоего брата больше нет?       — В деле много неясностей, уже сейчас, на ранних стадиях… Едва ли оно будет быстрым, да и простым. Ты уже слышал, тела не найдены. Ни одного тела. Это всё-таки довольно странно…       — Дайенн, ты сама веришь в это? В то, что он мог такое сделать? Не физически — физически, я допускаю, он мог бы обратить в космическую пыль целую флотилию. Но он — который сам сдался? Который сотрудничал со следствием, насколько это было возможно? Для чего он мог бы…       — Я не знаю, Алварес, не знаю, и не знаю, может ли кто-то из живых это знать! Возможно, это… не было намеренным?       Напарник измученно и зло усмехнулся.       — Ты намекаешь на Эстер? Ты, наверное, действительно можешь так подумать. Но есть огромная разница между тем, что было тогда и сейчас. Но если это не он, а я не вижу ни одной причины, чтоб это был он… Что думать тогда? Что те, до кого не добрались ни его силы, ни более медлительное правосудие, всё же нашли способ отомстить?       — Я ничего не считаю, строить гипотезы — дело неблагодарное порой. Я всего лишь говорю, что странного в деле много. Экспертам предстоит далеко не один день работы, чтобы выяснить, что произошло. Минбарская сторона берёт это на себя, всё-таки происшествие на их территории, и корабль их… Нам нет смысла здесь оставаться дальше. Вставай.       Не первый раз уже ей приходится практически тащить на себе обессиленное тело, насколько ж легче было, когда это были, по крайней мере, физические раны…       — Я говорил ему, что всё равно буду верить, что он вернётся к нам, что всё будет хорошо… Во что мне верить теперь?       Через восемь месяцев у Авроры Александер родилась дочь. Сама Аврора умерла при родах. Ребёнка забрали на Корианну ближайшие родственники — Виргиния и Офелия, назвали Йоханна. К тому времени Виргиния успела побывать с долгосрочным визитом в мире ранни, обнаруженном К’Ланом на границе сектора За’Ха’Дума. Работать туда уехали Дэвид и Диус, Ганя и Уильям, Шин Афал и Штхейн, Кристиан и Анна — дети Шона Франклина, Диего Колменарес — приёмный сын Андреса и Алиона, и многие другие. Через год после своего помещения в исправительную колонию на Экалте Лоран пытался совершить из неё побег в компании Люсиллы Ленкуем — семнадцатилетней бракирийской телепатки, воровки и мошенницы. Побег, конечно, не удался, но в колонии Лоран после этого провёл всего два года. По достижении, по бракирийским меркам, совершеннолетия, они с Люсиллой поженились, по настоянию Вито, который сперва был против этого брака, их дети взяли фамилию Синкара. Аделай Нара, после того, как её рассудок и частично память были восстановлены, была увезена Виром Котто на Приму, по неподтверждённым слухам она стала его любовницей, и именно она на самом деле являлась матерью принца Джанорио. Контакт с миром Парадиз состоялся всего через год после мнимой смерти Элайи, а вот к сектору Ворлона жители всех миров опасались приближаться по-прежнему — кроме того единственного человека, о котором говорил Элайя Александер (позже он назвал это одной из худших ошибок своей жизни)…