Наследие Изначальных

      — Госпожа Дайенн, примите соболезнования.       — Спасибо, Лалья.       — А что же это вы, отпуск-то для похорон не возьмёте?       — Нет, не думаю, что это уместно, особенно сейчас.       — Ну, всё-таки это ведь ваш родственник, к тому же старейшина… уважительная причина.       Сколько же самообладания иногда нужно перед самыми искренними и тёплыми проявлениями… Вот откуда он знает вообще? Смешной вопрос, откуда этот общительный и деятельный дрази что-либо знает. Работа у него такая, говорит Талгайды-Суум. Точнее, кулаками махать — это работа, та, за которую платят, а распускать язык и уши — призвание, для души.       — Ну, если говорить о родстве, то родство у нас довольно дальнее… И хотя, конечно, погребение старейшины — это трагическое событие значительного масштаба, но тем членам клана, кто по долгу службы находится далеко от дома, позволительно пропустить церемонию. Таковых немало и кроме меня, наш клан врачебный, мы рассеяны по всей территории Федерации и многим мирам протектората.       Когда она наконец протиснулась в их закуток и расположилась на своём месте, её руки коснулась рука напарника.       — Ты выразила мне соболезнование в нужный час, прими ответное.       Силы небесные, только не он. Простоватого болтуна Лалью она ещё как-то пережила… Но это правда, не скажешь — «просто не спрашивайте, не напоминайте, давайте сделаем вид, что ничего не произошло». Ведь тогда придётся и объяснять — почему. Быть может, и не стал бы непримечательный некролог предметом обсуждений, если б не осведомлённость о роли этого имени в её жизни.       — Спасибо, Алварес, с твоей стороны я это особенно ценю.       — Всё-таки, хоть и дальний, но он твой родственник. Кроме того, он ведь не просто так занимал важный пост, многие старейшины воинских кланов, насколько знаю, имеют серьёзные заслуги в науке…       Слышать это, действительно, было тяжело, но так нужно. Она ведь задавалась вопросом, что она может сделать для соблюдения чести… Ничего, хвала небесам, лично от неё и не потребовалось. Кроме как вот сейчас сдержанно-удручённо кивать сначала Лалье, потом напарнику. Официальная причина смерти алита Соука — остановка сердца, о неофициальной она могла разве что догадываться из обтекаемых намёков дяди Кодина. Самоубийство, добровольное или под давлением совета старейшин. Это нормальная практика с теми, кто совершил недопустимое, одна из тех вещей, о которых знают, не обсуждая.       — Да, у него было несколько замечательных работ по бионике… Быть может, его нельзя в полной мере назвать великим — как и многих, впрочем. Не может быть великим каждый, кто-то должен просто хорошо делать свою работу, не хватая, как говорят земляне, звёзд с неба, но служа достойным фоном для великих.       Да, так должно быть. Он должен остаться в памяти клана достойным. Не громким именем, не предметом почтения, конечно — на такое он не наработал, но так же не наработали, будем честны, и двое его предшественников — но и не позором. Пусть этот груз омрачает сердца лишь немногих посвящённых.       — И это замечательно. Всё-таки, именно такими людьми держится любое общество. Ведут его вперёд — гении, локомотивы прогресса, а держат на достигнутом уровне — добросовестные работники. Ну, и ведь он, как я понял, оказал некое влияние на твоих родителей, изменившее их отношение к твоему выбору, чем значим лично для тебя…       Отчёты начерновую уже набросаны, надо перевести их в окончательный удобоваримый вид… надо…       — Я вот, кстати, не понял, — подал голос Махавир, — у вас всё же один старейшина или… несколько? Ну, иногда ты говорила — старейшины, но глава у клана, получается, только один…       — Старейшина — именно глава клана — конечно, один. Совет старейшин, о которых я говорила — это главы родов, другие авторитетные представители, те, кто выбирает старейшину клана, с кем он советуется в важнейших решениях.       — Кланы делятся на рода?       — В целом да. Рода, Дома… Опять же, в зависимости от местности, истории клана, традиций деление может быть несколько различным. Само понятие клана древнее, как и рода, семейства, но претерпело изменения в своём содержании. Прежде, в доваленовские времена, это были военные союзы родов, живущих в одной местности, связанных родственными отношениями, теперь же это объединение на основе профессиональной общности, родство уже вторично. В некоторых больших кланах есть рода, практически не связанные кровным родством.       Лалья аккуратно расставлял по полу принесённые коробки — для упаковки всякого накопившегося у аналитиков добра, назрела необходимость. В ближайший час в этот кабинет едва ли кто сможет пройти…       — А, то есть, браки внутри клана допускаются?       — И внутри рода, если только род не малочисленный. Строгих, единых для всего мира правил тут нет, единственное такое правило — это недопустимость брака между близкими родственниками, но это, насколько знаю, в любом мире. Впрочем, браки между двоюродными нередки во многих кланах — как и во многих мирах, опять же…       Лалья поскрёб затылок.       — Вот я ещё чего не понимаю — каста это ведь вопрос выбора? То есть, каждый сам, осознанно выбирает касту, и не обязательно ту, в которой родился? А клан при этом как, не меняется? Ну, вот каждый минбарец имеет долги перед кастой и перед своим кланом… А если клан из другой касты? Как это совмещается? Ну, то есть, выбрать другую касту — это не воспринимается как предательство?       — Ну, это сложный вопрос… зависит от множества обстоятельств…       На самом деле, она была благодарна коллегам за то, что этими разговорами отвлекали её от горьких мыслей — горьких вовсе не ввиду траура. О том, что для непривычного к лжи всё это как-то слишком. О том, что своим решением — всё же узнать то, что вовсе для неё не предназначалось — она, получается, убила его. Да, он убил себя в тот момент, когда понял благо своего клана именно так, и всё же — да, её действия привели к его кончине. Его душе судьи — великие, с которыми он встретится за гробом, её же душе ещё долго нести этот груз.       — А правду я слышал, — подал голос Шлилвьи, балансирующий на столе посреди оборудования и передающий Лалье многообразное содержимое своего стеллажа, — что у народа Сингха тоже принято деление на касты? Это похоже на минбарское?       — Ну, строго говоря — не совсем у моего. Мы, сикхи, вне кастовых делений, у нас одна вера и один народ. А вообще у индусов то, что у минбарцев — касты, называется варнами, а касты — это уже более мелкое деление, ну, как кланы. В настоящее время кастовое деление уже практически размыто, да и варновое начинает размываться. Всё-таки время что угодно меняет…       — Мне нравится, как говорят об этом нарны: «Хорошие традиции надо чтить, плохие забывать».       — Тут с ними не поспоришь. А кастовое деление это как раз такая вещь, которой в цивилизованном обществе не место.       — Позволю себе напомнить, что на Минбаре оно имеет иной смысл, чем на Земле, — возразила Дайенн.       Что ж, на это следовала такая реакция, которой следовало ожидать.       — Да, и какой? Вносить в общество оживление, за счёт очередных свар жрецов и воинов? А основы на самом деле схожие, то же деление по роду деятельности. Не вполне отвечающее запросам времени, не сама ли ты говорила, что многие дисциплины находятся на стыке кастовых и клановых градаций, да и само то, что некоторым кланам пришлось заметно перепрофилироваться по мере развития технологий в их отраслях? Три мастерских клана и не помню точно, сколько жреческих по функциям дублируют друг друга. Непонятно, почему им было не последовать прекрасному примеру Отцов Доспеха и Стальных Цветов, ещё 500 лет назад просто объединившихся в один клан.       — Я действительно восхищена твоим знанием минбарской истории, Алварес…       — Ну, в основном это заслуга двух переводчиков под боком.       — …Но тогда уж Старейшин Доспеха, там не «асат», а «асаат» всё же. Хотя Дэвиду Шеридану, наверное, простительна такая ошибка. Всё-таки он из жрецов.       — После выбора касты он прилежно изучал историю наиболее известных мастерских кланов, и ошибаешься как раз ты, Дайенн. «Асаат» стало уже после объединения, «Асаат Мелгха». Но тебе действительно простительно, и не только потому, что ты воин, и не знаешь, что «асаат» это в строгом смысле не Старейшина, а «отец отца» или «хранитель технологии» — не старший данного рода, а тот, кто обучал «асат» — нынешнего главного мастера, «отца изделий», но и потому, что этот диалект сейчас вообще не используется нигде, кроме как в номенклатуре производства.       — А обучающий главного мастера — не старейшина рода?       — Далеко не всегда. Ты по родственным кланам можешь знать, что старейшина — не всегда старший по возрасту из кровных родственников, и не всегда он является профессиональным наставником собственных кровных потомков.       — Хорошо, признаю свою ошибку.       — Ребята, вы вообще о чём? Хотя не уверен, что мне это будет по уму.       — Кланы, названия которых переводятся грубо как Отцы Доспеха и Стальные Цветы — это два мастерских кузнеческих клана, объединившихся в один, специализирующийся сейчас преимущественно на выпуске обшивок кораблей. А трудности перевода с диалектов связаны с тем, что диалекты, так или иначе, профессиональные, то есть профессия даёт дополнительные оттенки словам. И они будут разными если не для разных кланов, то для разных каст точно.       Сайта, всё это время что-то ожесточённо и хмуро печатавший, видимо, закончил, повернулся.       — А мне стало немного грустно за исчезающие языки. Сколько прекрасных языков, которые уже стали мёртвыми или находятся на грани того, и умрут с последними, кто говорит на них…       — Да ну, — фыркнул Сингх, — вот это лишнее. Все языки чем-то да хороши, но по-моему, куда лучше, когда люди говорят на одном, понимают друг друга без переводчика. Представьте, во что превратилась бы наша работа, вся наша жизнь, если бы и сейчас каждое племя, каждая деревня говорили на своём наречии? Исчезают не только языки, исчезают культы и цивилизации — вернее, не исчезают, а перерождаются, образуя новые. Племена объединяются в народы, народы тоже смешиваются, смешиваются и языки, это естественно.       — Странно всё-таки слышать это от тебя, так прилежно чтущего традиции предков.       — Да, я чту. Я люблю свой народ, свою культуру, свою веру, но я понимаю — когда-то их не было, когда-то их не станет. Это не трагедия. Люди всё равно будут, просто будут называться иначе, иначе говорить и верить. И как ни сложно поверить сейчас — возможно, лучше нас.       Дайенн вздохнула, вновь поворачиваясь к экрану. Фотография в начале файла являла немолодого голианина таким, каким она его не видела. Каким он был при жизни. Для голианина — крайне представительный, без обычной печати жизненных невзгод, и это объяснимо: он был потомственным предпринимателем, путь от пирата до респектабельного маригольского гражданина прошёл его отец, сыну он дал и образование, и нужные связи. Прекрасный пример, выражаясь языком Тонвико Крина, того, что деловые люди не ксенофобны, а выражаясь языком Алвареса — что у капитала нет отечества. Он был в прекрасных отношениях с центаврианскими и земными коллегами, а его подручные умело настраивали менее тепло устроившихся в жизни голиан против таких же неудачников среди центавриан и землян. И он скончался от потери крови по дороге, ещё до того, как установили его личность.       — Да, это понятно, но…       — Я сам не могу быть кем-то иным, чем кем меня воспитали, и своё воспитание пронесу через жизнь и хотя бы частично передам детям. Но у них будет своя жизнь, хотя бы чем-то отличная от моей. И это правильно, будь иначе — это было бы ужасно. А наша задача — оставить им в наследство всё самое лучшее, а не худшее. И это принципы честности, любви к ближнему, справедливости, и на каком языке они будут говорить — не важно, главное — чтобы не говорили лжи. И мне совсем не обидно, что когда-нибудь мой родной язык будет интересен только единицам среди исследователей всяких древностей. Согласись, не много найдётся энтузиастов, чтобы в наше время учить язык каких-нибудь древних кочевников, да ещё и говорить на нём.       Что оставил в наследство своим детям этот вот субъект? Пожалуй, довольно неплохое состояние — но, считай, уже не существующий бизнес, ввиду того, что некоторые деловые партнёры спят в соседних гробах, а некоторые под следствием, клеймо детей преступника, и — ни родины (как долго они смогут оставаться на Мариголе, эта хищная среда не благосклонна к тем, кто больше им ничем не полезен), ни чести, никаких ценностей, кроме одной — денег. Суд может обязать наследников расстаться с частью их, но покойный позаботился об отдельных счетах для супруги и детей — что ж, он хотя бы беспокоился о будущем близких, быть может, это было единственное светлое в его чёрной душе…       — Ну, говорить — это действительно как-то чересчур, а вообще-то древние, мёртвые языки порой используются, и не только в номенклатуре, как у мастеров. Например, на Земле во время Мировых войн языки индейских племён использовались для шифров, а первые операционные системы дрази, и теперь ещё кое-где использующиеся, написаны на лонш — первом языке, у которого была своя письменность, ныне мёртвом, конечно. Некоторые операционные системы орудий у центавриан, кстати, написаны на дилгарском, наследие сотрудничества с дилгарами. Теперь, вроде как, ударно переоснащают, ввиду того, что тут нарисовались живые носители языка.       — Шифр? — Шлилвьи издал некий странный торжествующий вопль, — спасибо, ребята, спасибо!       — Вот теперь, Шлилвьи, мы ничего не поняли.       — А, — махнул рукой Талгайды-Суум, — он там два дня что-то никак расшифровать не мог. Так понимаю, подсказку насчёт мёртвых языков попробовать хочет…       Минбарские учителя много говорили о том, что рабство калечит душу, но мало говорили о том, как. И это можно понять — есть то, что для самого закалённого в боях и аскезах воина слишком тяжело.       — Я касался её сознания не более полагающегося при первом, общем сканировании, — голос Реннара дрожал, — а много менее. И видит Вален, величайшей милостью судьбы для меня будет забыть однажды это…       И Дайенн сейчас была благодарна покойным создателям за отсутствие какого бы то ни было пси-уровня. Довольно для её кошмаров улыбающегося лица Авроры над столом с разложенными рисунками и карандашами.       Услужливость Нирлы первое время делала почти физически больно не только ей. Как несчастный ребёнок подскакивал, стоило кому-то из них потянуться за каким-то предметом, как втягивал голову в плечи от каждого обращённого к ней вопроса. Рабство даром не проходит, говорили более старшие и опытные коллеги, тем более когда в нём вся жизнь прошла. Это на Зафранте она всего ничего пробыла, но разве до этого, на родине, её жизнь была чем-то иным? Нельзя сказать и теперь, что она научилась видеть себя равной всем вокруг, но научится, говорили, каждый на свой лад, эти самые все, привыкнет, она ребёнок. Потяжелее будет с этими девицами, Дайенн была счастлива, что ей лично пересекаться с ними почти не случалось. Хватало коллег, зябко передёргивающих плечами, словно пытались стряхнуть эти липкие, жадные, заискивающие взгляды. Они готовы на любые унижения ради надежды на кусок хлеба и крышу над головой, они б и к нам, дрази, клеились, говорит Лалья, кабы не знали, что нам с них толку-то — разве что прибираться и кашеварить, но это мы и сами… Что сделаешь, их научили немногому — танцевать, играть в азартные игры да ублажать разнообразную клиентуру. Когда именно так ты провёл всю сознательную жизнь — откуда ты достанешь какое-то там достоинство?       Аврора — уже не Нирла, но ещё не эти женщины. Дайенн понимала — у этой девочки не получится, как у Лорана, преуменьшить свою роль, она участвовала в расправах, ещё как участвовала. Но можно ли полагать, что это было её желание, её выбор? Если Нирла так боялась чем-то не угодить господам полицейским — можно представить, как страшно не угодить психически больному телекинетику, пришпиливающему людей к потолку… И она пыталась взять себя в руки, отрешиться от этого кричащего внутри ощущения соприкосновения с чистым злом, от какого всякий разумный бежит, как животное от огня, говорить спокойно, по возможности благожелательно…       — Доброе утро, Аврора. Как ты спала? Я вижу, ты рисуешь. Очень хорошо. А что это?       Девочка улыбается. На ней уже чистая одежда — великоватое ей по размеру платье одной из медсестёр, ввиду хрупкого телосложения одолжившей часть одежды Нирле, а теперь вот Авроре. Но не особо от этого переодевания легче — те же широкие, демонстративные улыбочки, тот же нарочито тонкий, писклявый голосок с сюсюкающими интонациями. Зачем, хотелось кричать, зачем ты так?       — Здравствуйте, — детская рука переворачивает картинку так, чтобы Дайенн могла её как следует рассмотреть, — я рисую тех, кого с нами больше нет. Вот это — Ши’Риг. Хороший был парень. Очень сильный. Но в одном бою его сильно ранили, пришлось мне убить его, чтобы не мучился. Это его последние мысли — его дом, где он жил когда-то, и его мама, пока она была жива. Она пыталась драться с захватившими их пиратами, и её убили. Повезло ей, быстро умерла. А вот это, — пальчик скользнул к тёмному силуэту поодаль, — его сестра. Она тогда была старше, чем он, примерно как я сейчас. Её продали куда-то. Он старался не думать о ней, поэтому я не смогла хорошо её нарисовать.       Палец скользнул по рисунку дальше, к другому набору странных цветных пятен.       — Это Аделай. Кажется, вы знаете её? Она тоже была очень хорошая, умная и весёлая. Она была мне как старшая сестрёнка. Но потом она совершила большую глупость… пришлось её немного наказать. Вот это её последние мысли перед тем, как её сознание скомкалось, — девочка схватила соседний листок и ожесточённо смяла в кулаке, — вот так. А это Лоран. Глупый мальчик… ушёл от нас. Но Вадим сказал, что так надо. Сознание Лорана я видела совсем мало, только когда он принимал «прах»… Смешно так, он так шалел от того, что мог слышать мои мысли!       Если она хотела казаться младше своих лет — вызывать больше жалости — то она, вне сомнения, могла б делать это более искусно. Она ведь телепатка. И уж точно странно вести себя так, называя себя ЖЕНОЙ Элайи Александера. Статус жены должен бы предполагать стремление казаться старше.       — Аврора… ты говоришь про Аделай Нару?       Девочка склонила голову набок, прищурившись.       — Точно. Не очень, наверное, у неё сейчас видок? А нечего предавать тех, кто был к тебе добр. А то ведь они могут стать и недобрыми.       — То есть… она работала на вас?       Аврора скорчила презрительную гримасу.       — Работала… Да, видимо, работала. Мы-то думали, она наша семья, мы верили ей. А оказалось, есть для неё кое-что важнее нас. Один высокопоставленный толстый центаврианин. Она предупредила его о готовящемся покушении. Только вот это немного помешало нашей работе. Гвардейцы арестовали не всех, и те, кого не арестовали — расправились с нашими людьми. Подумали, что утечка от них. Ну, мы, конечно, с ними всё равно потом поквитались… но пришлось непросто. Ну да ладно. Это дело уже прошлое, а кто прошлое помянет — тому глаз вон. Смешно я сказала, да?       …А затем, что это такая пощёчина им всем, и ей, Дайенн, в частности. Девочка, вот именно, телепатка. Она знает о том, что на неё смотрят как на ребёнка, и зло смеётся над этим. Сама себя она ребёнком не считает. Дети-телепаты там, где их никто не учил с учётом их способностей, часто были развращены и злы, вспомнила она пояснения Алвареса. Слишком рано узнали слишком много того, что, по мнению взрослых, им не подобает знать, слишком много лжи и грязных секретов — тогда, когда собственные моральные установки ещё слишком зыбки. Каждый ребёнок пытается стать властелином окружающих его взрослых, но ребёнок, которому природой даны к этому некоторые рычаги, может действительно стать очень жестоким.       — Аврора… — Дайенн изо всех сил пыталась справиться с морозом по коже, — как ты попала… во всё это? Как ты встретилась с… с…       — Ой, так вам разве не рассказывали? А что вы, боитесь произнести имя моего мужа? Вы не должны его бояться, вы ведь не делаете плохих вещей, как те дяденьки, у которых я жила. Вот они очень боялись, когда к ним пришли мой муж и его воины. Они уже слышали о нём, и сразу поняли, что сейчас им будет очень больно. Он обездвижил их и предложил мне и другим девочкам сделать с ними всё, что захотим. Ух, и весело же было!       На кукольном личике — глаза зверя. Следящие за собеседницей именно так, как следит зверь за поймавшим его ловцом — хорошо, сейчас ты перехитрил, оказался сильнее, но подожди, только расслабься, приблизь своё мягкое, беззащитное горло… Они нам ни на малый грош не верят, шипел Махавир, забирая у Алвареса отпечатанные формы, во все наши благие намеренья, и не потому даже, что понимают, что Земле они сто лет не сдались, да и Марсу тоже. Потому что не привыкли верить, нет у них вообще такого свойства, не выработалось. Раб — это тот, кто умеет не кусать кормящую руку главным образом потому, что знает, что она и врезать может, но найдётся другой хозяин, более сильный, более жестокий — и тогда голыми руками вырвет из тебя сердце, просто чтоб ему, этому новому хозяину, угодить. Хотите пластаться — пластайтесь, перевоспитывайте этих несчастных, забитых, льстивых чудовищ, кто ж вам, блаженным, запретит…       — Другие девочки?       — Ну, в тот момент нас там было трое. Малла — хуррка, у неё полное имя намного длиннее, но никому не охота было его выговаривать, Зенфа — зандерианка, и Мирана, бракири. Мирану они не любили, называли уродкой. Она была для гостей, которых не очень уважали. Она и самая старшая была, ей, кажется, было 14. Она точно не помнила. По мне так страшная была Малла — у них же пятачки, как у свиней, и три сиськи, фу. Но среди наших хозяев было много хурров, им нормально. А нас с Зенфой очень любили и держали для лучших гостей, потому что мы хорошенькие и очень хорошо умеем удовлетворять мужчин. Ой, чего это я о Зенфе в настоящем времени… Она умерла скоро, бедняга. Заражение у неё какое-то случилось. Такое со многими случается… Мирана потом вышла замуж за одного парня, тоже из освобождённых, и уехала, говорила, хочет найти свою семью — ну то есть, семью своей матери, но по-моему, на это мало шансов. А Малла осталась с нами, потому что её семья дочь-шлюху не примет. Она теперь живёт с другими освобождёнными, которые не вернулись по прежним домам, в нашем новом прекрасном доме…       Впору вспомнить, как повисла на руке Алвареса после деловитых расспросов Малхутарро. Для неё не должно быть новостей в том, что слышала сейчас. Не должно…       На Минбаре нет минимального брачного возраста как определённой цифры — точно так же, как нет максимального возрастного рубежа для выбора касты. Такая зыбкость обязательности. Заключению брака предшествует столько испытаний и обрядов, что вступающие в него просто не могут быть детьми, физически. На Нарне детство короткое — первые 10 лет жизни, и теоретически получивший постоянное имя имеет право на взрослые отношения, практически же это право не реализуемо — необходимо иметь образование, воинскую выслугу, какой-то статус в обществе, прежде чем тебя начнут рассматривать как потенциального супруга. На Центавре совершеннолетие — 16 лет, а вступление в брак допускается с 15 (чаще для девушек, чем для парней), но чаще в этом возрасте заключается помолвка, и в этом статусе молодые могут существовать ещё лет пять. Понятно, что брак и сексуальные отношения не одно и то же… На Центавре помолвку, по решению родов, могут оформить и между малышами, но это проявление центаврианского стремления поскорее объявить что-то принадлежащим себе. Гедонистическая центаврианская культура требует ценить зрелую женскую красоту, уверенность и искусность в обращении с мужским полом — нельзя сказать, чтоб среди пресыщенных аристократов не было любителей срывать не распустившиеся бутоны, но в целом воспринимается это не очень приветственно. Так устроены многие существа, что тело созревает раньше духа, и не всегда изнурительные тренировки способны укротить его зов, горячие нарнские подростки в обоеполых школах позволяют себе многое — и наставники смотрят на это сквозь пальцы, пока те способны помнить о контрацепции. На Минбаре учат: как бы ты ни был голоден, ты не сорвёшь незрелый плод, потому что знаешь, что он принесёт твоему чреву не пользу, а вред — имея в виду незрелость духа, предупреждать против незрелости тела и в голову б не пришло, в летописях доваленовских времён есть примеры любовных связей вне брака ввиду отсутствия одобрения старейшин, вражды кланов — но между молодыми людьми, достигшими половой зрелости, реализующими собственные, обоюдные желания… Как можно смотреть с вожделением на ребёнка?! Мы, дрази, тоже такого не понимаем, говорил Лалья, браки-то у нас заключаются рано — для женщины рано, конечно, потому что женщине достаточно родиться женщиной, чтоб быть желанной, а вот мужчине придётся постараться, но муж впервые остаётся со своей супругой не раньше, чем она становится способной произвести потомство, раньше-то зачем? Раньше того — он посещает её, когда дозволено, чтоб вручать подарки, и считается правильным, чтоб он говорил о своей любви, о восхищении её красотой, и если он говорит уж очень по сердцу ей — она может его поцеловать, но не более…       — Аврора, а твоя семья? Где твои родители?       Девочка скорчила рожицу. Очередной рисунок — такой же карикатурный, как и прочие — дёрнулся, размылся, словно кто-то подкручивает резкость, собрался снова, мёртвые лица искажались в чудовищных гримасах, вывернутые конечности дёргались, как у марионеток. Упыри изображали то ли танцы, то ли непристойные действия.       — На небушке. Мамочка умерла, потому что постоянно рожала. Моего очередного братика она не смогла выродить, и умерла. Папочка, наверное, тоже умер, потому что принимал слишком много наркотиков, а ещё его часто били, потому что он не рассчитывался за них вовремя. Вот в очередной раз он отдал в оплату долга нас с сестрёнкой.       Дайенн покачнулась на стуле, чувствуя, как комната куда-то уплывает в тёмно-буром тумане. «Господи… Это всё не может быть правдой, не должно… Да, я слышала… от Нирлы, от других… Но господи, сколько ещё, куда ещё ужаснее…»       — Аврора… когда, где это было? Как звали твою сестрёнку? Сколько времени прошло с тех пор?       «Может быть, всё же… от тех картин, которые ей пришлось наблюдать… И вживую, и в чужих мозгах… Она… как это называет Алварес? Спроецировала…»       — Мне было семь лет. А сестрёнка была старше, ей было 10. Она уже многое понимала, и когда хозяин попытался её трахнуть, она начала кусаться и драться. И он воткнул ей ножик в горло. Наверное, он хотел её только напугать, но получилось, что зарезал. Ну, я после этого, конечно, стала сговорчивой. Мне не хотелось, чтоб мне воткнули ножик в горло. Ой, вы думаете, тётенька, что я это всё сочиняю? Смешная вы трусишка. Вам просто не хочется думать, что так бывает. Это же фу-фу-фу. Но я никогда не вру, госпожа Дайенн. За враньё боженька наказывает. Или люди. Когда у меня начались месячные, вместе с ними начала просыпаться телепатия, а потом гипноз. И иногда, если очень уставала, я внушала этим дядям, что они меня уже трахнули. Ох и крепко мне влетело пару раз, когда они просекали, что я жульничаю. Но потом нашёлся среди них один умный, сказал — какая вам разница, так ведь даже удобнее в чём-то. Пришлось мне учиться устраивать такие представления, чтоб никто не уходил недовольным. Ох и болела потом голова. Но тут уж хоть что-то болеть будет. Тогда я ещё плохо владела гипнозом, и могла загипнотизировать только одного или двоих. Но теперь я научилась многому, могу внушить человеку что угодно, и даже куче людей! Я очень талантливая. За это мой муж меня и полюбил. А ещё я лучше всех умею делать минет.       — Что-что, Аврора?       — Ой, тётенька, вы такая смешная! Сами расспрашиваете, а потом морщитесь от того, что услышали. А вы, может быть, хотели услышать, что работорговцы покупают девочек для того, чтоб заплетать им бантики в волосы и кормить вкусными конфетами? Или что я называю своего мужа мужем просто так, это у меня игра такая? Глупая, глупая тётенька.       Нет, конечно, Дайенн так не думала. Она лишь надеялась, что эту девочку среда пропитала не настолько сильно. Можно ли выжить среди чудовищ, не став чудовищем самому? У кого-то получается. У тех, кому есть, за что держаться, кто помнит иную жизнь… А Нирла? Одна её сестра убила другую, родители за всю жизнь не сказали доброго слова, а потом продали точно так же, как продавали скотину. Почему Нирла не научилась такому жеманно-издевательскому тону, таким гримасам чистой, концентрированной злобы? А учителя, видимо, достаточно талантливые не попались… Да неужели же, рычал Махавир, швыряя о стену кристаллы с записями бесед, мы освобождаем их для того, чтоб они тащили и тащили это за собой дальше, чтоб просто сменили один притон на другой, жили так же, как жили — пока не сгорят, не растворятся в алкоголе и наркотиках, оставив лишь высохшую мёртвую оболочку? Потом поворачивался к Алваресу с навернувшимися на глаза слезами: «У вас там действительно смогут им помочь?»       Она была готова к упрёкам: где вы были раньше, почему не защитили, не спасли? Она слышала их много раз. Это ранило, но заставляло лишь упорнее делать свою работу. Она только не готова была, чтоб всем пережитым перед ней бравировали, бросали в лицо, как куски тухлятины, наслаждаясь её ужасом — даже не из соображения мести, просто ради развлечения. По крайней мере, что это будет делать ребёнок.       — Ребёнок… — лицо девочки стало хищным и злым, — что-то для этих мерзавцев это вряд ли было каким-то аргументом, госпожа. Они не спрашивали, хочу ли я с ними всеми трахаться. И что ужасного, что теперь я делаю это с тем, кого люблю, по доброй воле и получая много приятного? Мой муж любит меня, ценит и дарит мне замечательные подарки. Вот на последний день рождения он подарил мне моего первого хозяина — ну, того, что убил мою сестрёнку. Такой приятный сюрприз! Я ему внушила, что его трахает гигантский кальмар, вот умора была! Из захваченных для допросов, кого я узнавала, ну или кто ляпнул, что узнал меня — были и такие, тоже всех отдавал мне. Вадим, правда, всегда говорил, что каждого негодяя надо заставить раскаяться, но они неспособны по-настоящему раскаиваться. Они способны только скулить в надежде, что их пощадят. Непонятно, почему. Они сами ведь не щадили никого никогда. Некоторым я внушала, что они горят. И представляете, они обугливались, как головёшки! Без всякого огня! Ну и ещё много всяких интересных штук я освоила. Можно внушить человеку такое, что он за пять минут тронется умом, можно растянуть удовольствие даже на неделю… Вот, посмотрите! — стены комнаты вдруг дрогнули, поплыли, подёрнулись красноватым туманом, превратились в пульсирующие живые ткани, дышащие, стонущие — а потом замерли, обвисли, и по комнате пополз запах, который был ей хорошо знаком — запах остановившейся крови, начавшегося процесса самопереваривания… — здорово я умею, да?       Дайенн, сорвавшись со стула, в панике выбежала из комнаты, борясь с приступом дурноты.       Когда в камеру зашёл Вадим, Элайя сидел в углу, на кровати, обхватив себя за коленки и глядя невидящим взглядом куда-то перед собой. На какой-то абсурдный миг Вадиму показалось, что это тот, прежний Элайя, в одном из своих обычных приступов, когда он выпадал из этого мира — ведь даже звук открываемой двери не привлёк его внимание, он всё так же сидел застывшим неловким изваянием. Однако когда посетитель подошёл ближе, изваяние дрогнуло и повернуло голову.       — Я ждал тебя раньше. Я ведь ради тебя здесь. Я мог бы разнести в щепки эту камеру, не оставить в этом отделении ни одной целой стены, но я сижу здесь и жду тебя.       — Я хотел бы говорить со своим братом, Элайей. А кто сидит сейчас передо мной?       На нём госпитальный халат, который сидит на долговязой фигуре почти так же нелепо, как было это с ранни. И от этого, наверное, всё ещё абсурднее, ещё больнее. Это Элайя, Реннар подтвердил это. Но что значат совпавший генный анализ, сличённые мелкие шрамы после множества Элайиных травм — с тем, что у глаз с разными зрачками другой взгляд, что к тем шрамам добавились новые…       — Не знаю, не знаю… Одно из множества отражений сознаний, пролетавших передо мной, как тени? Из тех сознаний, что угасали под моей рукой… Знаешь, как это выглядит, когда сознание умирает? Тебе не объяснишь, ты закрыт от всего этого… Знаешь, это неверно, что перед глазами умирающего проносится вся его жизнь. Нет, не вся. То в ней, что ему особенно жалко терять, или то, чего он не имел, не успел, а хотел бы иметь… А иногда они отчаянно ищут в ней, и в себе, хорошее, то, чем можно откупиться от смерти, выторговать себе ещё хотя бы миг дыхания…       Вадим сел в кресло, старательно и добросовестно привинченное ремонтниками к полу — едва ли эти болты арестанту действительно не по силам, если вспомнить все виденные картины разрушений, но надо было предпринять хотя бы какие-то меры, хотя бы для самоуспокоения.       — Элайя, что ты помнишь… из самого начала? Три года продолжалась ваша деятельность. Четыре года назад тебя похитили. Между атакой на ваш корабль и пожаром на Тенотке — около года. Лоран рассказал, что происходило с ним до вашей встречи. Что было с тобой?       Парень нетерпеливо дёрнул рукой.       — Я рассказал твоему коллеге всё, что помнил. Всё, что доступно мне самому. Тот медик-телепат — он, возможно, может узнать больше. Он невысок уровнем, много слабее меня – но обучен множеству всяких техник, очень умён. Я знаю только, что меня содержали то там, то там, и почти всё время на транквилизаторах. Теперь они на меня почти не действуют, нужна лошадиная доза, на грани остановки сердца, ни один врач не решится на такое… Кажется, они хотели как-то использовать мой дар, в своих целях. Но довольно сложно использовать то, что так… хаотично.       — Однако ты научился контролировать свою силу.       Элайя усмехнулся — чужой, никогда не свойственной Элайе улыбкой.       — Научился… Кое в чём учителя, которых можно встретить на диких территориях, превосходят лучших учителей, которых можно иметь в мирах Альянса. Ты хочешь жить — и ты научишься… Правда, я не хотел жить. Я хотел уничтожить грязь, это гораздо более значимый стимул. Моя точка отсчёта началась с того, когда они ждали, кто из нас с Лораном убьёт другого — но мы убили их. Их всех. Думаю, Лоран помнит об этом больше, чем я. Я помню, как танцевал огонь на стенах, на телах, помню, как вылетали двери, трещали, ломаясь, балки и кости, помню тысячи криков, слившихся в один… Разве в этом вихре есть место вопросу, кто я и откуда взялся? Быть может, было время потом, в том корабле, покидавшем Тенотк… Но был и другой вопрос, важнее. Имея такую силу… невольно спросишь себя — а зачем? Почему эта сила досталась мне? Отчего мне одному и так много? И я нашёл ответ… Там, в пламени, пожирающем Тенотк, этот ответ был так ясен, как самая незыблемая из истин. Эти стены, пропитанные кровью, гнилью, отчаяньем тысяч рабов, породили меня. В этом совершенно не приходилось сомневаться. Зло всегда порождает то, что его уничтожит. Любовно пестует, вскармливает, чтобы пасть от этой руки. Это зло породило меня, породило Аврору, и встретившись, мы прочли в глазах друг друга это знание. Вместе мы стали совершенной силой…       Вадим судорожно гнал от себя некстати встающие перед глазами картины прошлого. Он почти не застал того этапа, когда Элайя задавал этот вопрос иначе, не «для чего», а «за что». Почему я не мог хотя бы родиться нормалом, спрашивал он, горюя над последствиями очередного приступа. Потому что как-то так работают законы генетики, отвечала Виргиния. У двух сильных телепатов может родиться ребёнок без способностей, в принципе это бывает, но крайне редко. Встреча клеток, которые не несли бы генов пси-способностей, была куда менее вероятна, чем та, что образовала тебя, возможно, это доли процента вероятности. Нет ничего странного в том, что малореальное событие не происходит.       Вадиму иногда казалось, что учителя-телепаты смотрят на него косо из-за непроницаемости, но Алион уверял, что это не так. Позже он узнал, что всё же смотрят, но по другой причине, которую ему даже никто не собирается объяснять, и вот на его детский взгляд это было тяжелее. Спрашивать себя, чем заслужил, Элайе приходилось всё же над вполне конкретными вещами. Почему же ему не подошёл тот ответ, который давали сначала матери, а потом корианцы — в сочетании жестоких случайностей нет никакой злонамеренности, как нет и никакого скрытого пока от тебя блага, в истории есть закономерности, но нет предопределённости, предначертанности. Офелия могла и не отправиться следом за мужем на захваченный тёмной силой корабль — но для этого она должна была быть несколько другим человеком. Виктор Грей мог убить некстати случившуюся свидетельницу менее изощрённым способом — но так совпало, что ему нужно было также избавиться от взрывателя. А мог ли корабль доктора Гроссбаума не проходить там в нужное время? Тоже едва ли, жизнь известного учёного была расписана достаточно плотно. Нас приводит в нужную точку времени и пространства множество сделанных нами выборов, а то, какие выборы мы делаем — определяется нашей жизнью, нашим воспитанием.       Но Элайя предпочёл искать ответы у доктора Гроссбаума, в непостижимой, но всегда преследующей благо воле божьей…       — А другие? Ведь с вами были другие люди, кроме вас троих. Те, кто водил ваши корабли, те, кто взламывал их базы данных, те, кто стрелял… ведь вы трое не смогли бы успеть везде. Где они все сейчас?       Парень закусил губу, улыбаясь ещё шире.       — Этого вы от меня не услышите. А если и получите этот ответ посредством глубокого сканирования — знайте, он ничего вам не даст. Никому здесь, при всей декларируемой благонамеренности, не попасть туда. Это наследство, данное Господом тем, кто верно следовал его путями, кто испил чашу страданий и дожил до возмездия своим мучителям. И охранные системы пропустят лишь того, на ком стоит Его печать. Лишь один человек, кроме меня, знает тайну этой печати, но не спрашивай меня, кто он — я не знаю этого, не помню. Я лишь знаю, что он есть.       Слово божье, говорил доктор Гроссбаум, всегда больше, глубже, чем те смыслы, которые находит в них наше несовершенное сознание здесь и сейчас. Бог всегда хочет сказать нам больше, чем мы сейчас готовы услышать, и как слова любящих родителей, они будут поняты однажды. Так, земля обетованная — это понятие не сугубо территориальное. Это чувство покоя, безопасности, мира в душе — оно может быть с тобой, где бы ты ни находился. Господь не мог дать нам землю обетованную с тем расчётом, чтоб мы больше не делали шага за порог, скорее с тем, чтоб нам всегда было, куда вернуться. Время меняет границы, стирает горы и осушает реки, и мы знаем теперь, что и планеты, и согревающие их звёзды не вечны. Но вечна идея земли обетованной, она находит своё новое звучание среди звёзд. Об этом напоминал подсвечник, принадлежавший когда-то Сьюзен Ивановой.       Вадим помолчал, собираясь с духом для следующих вопросов.       — Значит, бесполезно спрашивать тебя о судьбе Эстер?       Выражение лица Элайи не изменилось, но рука дрогнула, стиснув ткань халата.       — Эстер? Не знаю никакой Эстер…       Вадим шагнул ближе, вынимая из кармана свежераспечатанную фотографию.       — Эстер Гроссбаум, женщина, сопровождавшая тебя. Дочь доктора Гроссбаума, в честь которого ты получил своё имя. Они с отцом и братом когда-то спасли твою мать, ты почитал их как родную семью. Ты не мог её забыть! Что случилось с Эстер?       Элайя заслонился руками.       — Не помню… Не помню…       — Вспомни, ты должен вспомнить! Она была с тобой в той поездке…       Кажется, дрогнула, тревожно выгибаясь, кровать — Вадим, при всей нечувствительности к ментальным воздействиям, когда-то научился угадывать первые сполохи пробуждающегося телекинеза.       — Не могу…       — Ты должен вспомнить! Что случилось с Эстер?       Худое долговязое тело сжалось в комок, затряслось мелкой дрожью.       — Уходи… Прошу тебя, уходи…       Вошедший Сайта застал коллегу сидящей в глубокой прострации, обняв себя за плечи и опустив голову.       — Дайенн… э… извини… Что случилось? — он несмело коснулся её плеча, и только тогда она обратила на него внимание, только тогда, кажется, осознала, что в комнате кто-то, кроме неё, есть. Он пошатнулся, охваченный оторопью, граничащей с ужасом — он никогда прежде не видел, чтобы Дайенн плакала, и даже, наверное, не верил, что она действительно на это способна.       — Когда я сюда пошла… Мне казалось, что я готова ко всему. Я воин, я врач, меня не должно пугать… видеть чьи-то страдания, видеть, что делает чьё-то зло… Я должна спокойно смотреть на кровь. На переломы. На ожоги от выстрелов. На мёртвые тела. Мне казалось, я могу. Но есть то, что я пережить, воспринять не могу, что… слишком страшно, чтобы я по крайней мере сейчас была к этому готова. Это ребёнок, Сайта… Я видела раненых, искалеченных мужчин и женщин, я видела больных, отощавших до скелета детей… Но то, что сделали с этой девочкой — это намного страшнее. Я… я представить себе не могла… что вот так однажды взгляну в лицо тому, что… У тебя есть какой-то детский страх, Сайта? Чаще всего мы преодолеваем детские страхи, потом смеёмся над ними, но иногда… Детский страх уходит в глубины сознания, укореняется, и потом имеет над тобой большую власть. Потому что ты даже не можешь объяснить потом, чего ты боишься. Но сегодня… я почувствовала себя слабым и беспомощным ребёнком перед лицом имеющего надо мной власть страха.       Сайта сел рядом, не зная, что сказать.       — Это ты… об этой девочке, об Авроре, что ли? Ты говорила с ней?       Дайенн кивнула.       — Говорила… По правде, меня слишком ненадолго хватило. Теперь я… Теперь, не знаю, мне нужно заняться чем-то другим, чтобы, засыпая, не видеть её лицо, эту её улыбку… Я не знаю, как вести с ней разговор, даже как обследовать. Мне… видимо, придётся вколоть ей наркотик, подавляющий способности, хотя я и знаю, что он особенно вреден детям. Но так она тоже… опасна и себе, и другим.       Сайта потёр двумя пальцами кисть другой руки.       — Не знаю… Поговори с докторами, с Альтакой… Что-то о её родственниках удалось узнать?       Дайенн покачала головой.       — Ничего, что звучало бы обнадёживающе. С этими обретёнными мы всегда обретаем кошмар, Сайта. Чувство бессилия, гнева, понимания, насколько поздно мы встретились на их пути. Похищенных даже в раннем детстве можно идентифицировать, если только они не подверглись генетическим изменениям, что бывает всё-таки нечасто. А эта девочка, если верить ей, была продана — а там, где происходит подобное, на детей не заводят биометрических паспортов, и родители-то могут их не иметь.       — Да может, и слава богу, зачем её в такое-то место возвращать… Семья, как видишь, не всегда добро, Дайенн.       Оба грустно посмотрели на экран с деловито ползущими столбцами символов — детей, которые по возрасту и внешности могли соответствовать Авроре, в базе розыска было немного, они проверили все эти варианты сразу, сейчас Дайенн проверяла пропавших без вести взрослых, которые могли быть родителями Авроры — стоит ли и говорить, с 60х таковых числилось ещё много. Пока что программа выдавала лишь совпадения на уровне очень дальней родни, по многим и не было генетических карт, нужно было подавать запросы — и это если осталось, кому… С точки зрения Сайты, дело это было практически безнадёжное — кто может установить теперь, скольки землянам повезло быть в мирах, стёртых Изначальными, в кораблях, попавшихся им на пути и не успевших послать сигнал, который мог бы свидетельствовать об их дальнейшей судьбе, не говоря о тех, кто попал в категорию пропавших без вести благодаря Кларку и его шайке, благодаря телепатскому конфликту, благодаря пиратам, конечно, тоже… Но если Дайенн это нужно сейчас для самоуспокоения — пусть.       — Да, но я… Можешь считать меня наивной, но я в первую очередь способна подумать, что мать Авроры где-то жива, и горюет о потерянной дочери, и лишь во вторую могу подумать, что мать умерла… А о том, что она сама отказалась от ребёнка, мне думать вовсе не хочется. Но… Какая же мать смогла бы пережить, узнав, что с её ребёнком произошло такое? Я бы не пережила…       Сайта вздохнул. Земляне недостаточно давно в космосе, чтоб иметь где-то целые племена родственников, о которых они не знают, а вот центавриане, хаяки, иолу кое-что могли бы об этом рассказать. Первые отправлявшиеся в космос корабли чаще гибли — из-за технического несовершенства или из-за встречи с кем-то недружелюбным, но случалось и иное. Попав в более технически отсталый мир, можно даже стать в нём местными божками, попав в превосходящий (силой, не добродетелями) — станешь экзотическим зверинцем или просто рабами. Численности экипажа для долгого поддержания популяции чаще всего не хватит, но до того, как очередное поколение из-за вырождения окажется совершенно нежизнеспособным, будет несколько поколений существ, уже и не помнящих, откуда они здесь взялись… Память стирается не столь и сложно, об этом уже мир моради может кое-что рассказать. Не встреча одного идеалиста-суицидника с Гидеоном бы — неизвестно, что смогли б рассказать вторично одичавшие потомки, когда их мир случайно нашли б кто-то из миров Альянса. А может быть, вперёд нашёл бы кто-то другой, куда менее дружественный и щепетильный… Что говорить о сиротах, которым никто не посчитал нужным рассказать, как звали их родителей и какого они были роду-племени, там, в гостевом крыле, таких пара десятков человек. Они землянки, но для некоторых из них земной язык — второй. И некоторые из них говорили, что у них были дети, но где они, что с ними — понятия не имеют.       Ломота в теле постепенно отступала, уступая странной, тянущей невесомости, почти бестелесности — так уже было, было не раз, он не удивлялся. Реальность расплывалась, дробясь, как дробится мир в отражении на гранёном стакане, или смазывалась, смешивалась, словно по невысохшим краскам провели рукой. Как всплеск неконтролируемого телекинеза подхватывал вещи в комнате, так в сгущающемся сумраке парили обрывки мыслей, воспоминаний, панических и обречённых вопросов.       «Что со мной?», «Почему?», «Что мне делать?»       Эстер… это имя почему-то отзывалось в голове болью, царапало череп изнутри, как острый осколок, и он гнал от себя этот осколок, а он снова и снова возвращался, словно неумолимая гравитация влекла его.       С Эстер случилось что-то плохое… что-то очень плохое. Наверное, она мертва.       «Может быть… может быть, это как-то связано… с моей памятью?»       Он вызвал в памяти лицо — как запомнил по предъявленной полицейским фотографии. Но лицо никак не хотело являться таким, оно плавилось, стиралось, преображаясь во что-то уродливо-кукольное, зло смеялось, как все те слабые следы воспоминаний, которые он пытался рассмотреть поближе. Ясно звучал только голос Вадима — «Что случилось с Эстер?».       Это должно быть важно. Раз так больно — значит, важно. Раз Вадим спрашивает — надо попытаться поймать этот осколок… Что случилось с Эстер? Что случилось с Элайей Александером?       «Видимо, после этого ты стал считать себя не Элайей, а кем-то другим».       «Кто? Кто здесь?».       Это красные цветы. Их лепестки дрожат, как губы, произносящие слова. Их лепестки взлетают, полощутся на ветру, становясь флагами над головами. Мягкая ладонь обволакивает руку, немного сдерживая щемящую грусть.       «Если хочешь, давай уйдём».       «Нет-нет, ещё минуточку».       Минуточку — это лучше всего. Постоять так на обочине, глядя на всех этих людей, идущих мимо красивым строем — они другие, совсем другие, их светло-зелёные лица светятся радостью, у них на плечах сидят их дети, в их руках шарики, такие же яркие, как полотнища знамён над головами. К ним нельзя, невозможно. Но сразу уйти — тоже будет потом обидно. Минуточку — постоять, посмотреть, как бы немного тоже поучаствовать в празднике. Вот так правильно. И ей тоже немного радостно, она может хоть немного не думать о том, что проходит тот же путь…       Картинка дрогнула, смазалась, погасла. Что это было? Кто это? Аврора собирала эти фрагменты… Надо как-то не позволить им распасться снова…       Крутой горный склон, такой нестерпимо ярко зелёный, что больно глазам. Зелёный покров тут и там прорезается светлым, дышащим солнечным теплом камнем. Там, в сияющей синеве вверху, ожидает самая желанная встреча…       Но зелень и синева темнеют, выцветают на глазах — словно из опавшего листа мгновенно уходят краски жизни. И серый камень дышит холодом, и из ущелий тянет ядовитыми испарениями. Они клубятся, поднимаются, обвивают ноги, и всё туже их змеиные кольца, тянущие, сосущие жизнь…       «Кто была эта девочка? Она погибла?»       «Да. И ты определённо зря это увидел».       «Это же не твоя память? Это… твой отец?»       «Нет, конечно, нет. Тот, к кому я относилась… наверное, в чём-то схоже».       «Почему такое чувство, что это он виноват в том, что она умерла?»       «Тебе рано об этом думать. Позже я объясню тебе, хорошо?»       Невыносимо больно, когда из-за тебя кто-то умер…       Реннар печально покачал головой.       — Я не могу пробиться к нему. Он погружается в зеркальный коридор чужих воспоминаний. Кажется, это голоса его матери и… другой матери. Вадим вопросом про ту женщину затронул, видимо, что-то очень болезненное. Вероятно, это действительно послужило расколу его сознания.       Дайенн тоскливо посмотрела на подёрнутый мелкой сеткой трещин экран монитора. Нечего думать подключить какую бы то ни было аппаратуру, пока сполохи телекинеза хаотично кружат по камере мелкие предметы — спасибо, хотя бы их больше не пытаются впечатать в стену. Что там, игла капельницы снова выскользнула… И не факт, что у них получится снова… Можно б было вколоть препарат, подавляющий способности. Можно. Но не повредит ли это ему сейчас…       — Что же делать?       — Я пытался использовать один из этих образов… Пока бесполезно. Они слишком искажены и перемешаны, и с ними, видимо, тоже связано много боли…       — Боли? Но это его семья…       Реннару наконец удалось распаковать салфетку и промокнуть кровоточащую ссадину на лбу.       — С семьёй связана самая сильная боль, Дайенн. Страх потери, чувство вины, страх разочаровать. Нас, минбарцев, учат преодолевать страхи, очищать чувства от этих неизбежных горьких плодов — но все ли преуспевают в этом? А их — не учат. Он натолкнулся на воспоминания матери о её брате, о боли его матери из-за болезни сына, о чувстве вины своей матери, что ничем не могла им помочь. О том, что история повторяется — теперь уже с ним, теперь его матерью владеет то же бессилие. И в воспоминаниях о второй матери он тоже натолкнулся на трагический момент — её боль за дорогого ей человека, вынужденно умертвившего ребёнка… так я понял. Я почти уверен — та женщина погибла у него на глазах, и он, не в силах простить себе, что не смог её спасти, заблокировал эти воспоминания вместе со всей прежней личностью.       Дайенн устало-привычным движением увернулась от пошедшего на очередной круг контейнера с ампулами — невозможно всё держать в руках, главное, что у него отличная амортизация, ничего не разобьётся, если он упадёт.       — Сейчас хотя бы заставить его очнуться… как они справлялись с его приступами эти три года без его таблеток, Валена ради?!       — Ну, не факт, что без… В контрабанде бывает немало и медпрепаратов. При условии, что он помнил, что ему необходимо принимать. Или эта девочка, Аврора, как-то помогала ему.       — Да простят меня небеса, — Дайенн отвернулась, — у меня не создалось ощущения, что она способна на что бы то ни было созидательное.       В три руки — левая рука Вадима удерживала стойку капельницы от возвращения к полёту по камере — им с Реннаром наконец удалось почти невозможное, снова ввести иглу в вену.       — Попробуй другой образ. Огненный столб в темноте.       — Что?       Под глазом у Алвареса заметная припухлость, синяк будет знатный. Каким чудом эта стойка не высадила ему глаз! Как-то в детстве, смеялся он, зуб выбило Торой — подарочное издание, тяжеленное…       — Это должно помочь. Этот образ был в числе перечисленных… Я думаю, он означает либо его убеждённость, что вера и молитвы помогают ему бороться с болезнью, либо Дэвида Шеридана, действительно помогавшего не в раз в таких вот моментах. Он мог пробиться к сознанию Элайи, когда больше никто не мог. Элайя говорил — он слышит его приступы издали и не позволяет ему раствориться во тьме.       Дайенн воззрилась на напарника недоуменно.       — Дэвид Шеридан… Пробивался к его сознанию? Подожди, но ведь он нормал?       — Я не говорил? Он способен слышать мысли телепатов. Только телепатов. Виргинии, Офелии, Элайи. И… тогда, в пустыне, он спас ту девочку потому, что услышал её мысленно.       — Но… как такое возможно?       Вадим неловко пожал плечами.       — Не знаю. Я знаю, что нормал может слышать мысли телепата, если тот сам того захочет, если направит свои мысли в его голову… но это другое. Дэвид нормал, и мысли нормалов он не слышит, никогда. А телепатов он слышит и чувствует…       Ну вот, дату слушаний на Экалте назначили, очень жизнеутверждающая для нас всех здесь новость. Впору подумать, не последовать ли мудрому примеру Синкары, в плане возвращения на родину. Что в этом космосе такого, без чего прожить нельзя? Сидел бы сейчас в тихом, сонном городишке, просматривая ориентировки на субъектов, которые сюда всё равно не сунутся, если в здравом уме…       Альтака с утра зол как чёрт, потому что зол как чёрт Гархилл, у обоих причины есть — взгрели мозги сначала центавриане, потом земляне, по поводу задержки с отправкой на родину неких высокопоставленных при жизни тел. Вообще-то не по делу — по регламенту сроки ещё и близко не вышли, если обычно получалось укладываться в меньший срок — так не надо теперь считать это нормой. Ну или присылайте за своими дорогими покойничками спецтранспорт на квантовом двигателе. А у нас три корабля стоят, тупо стоят, потому что авария шлюзовых ворот, вторая за неделю. Центавриане ещё ладно, полчаса разливались в ключе, что это акт неуважения лично к ним как расе и они это так не оставят, дело привычное, а земляне додумались заявить — какие, мол, у вас могут быть технические проблемы, отделению без году неделя. Да уж, тут даже Гархиллу изменит выдержка…       Может, конечно, этот тип, из молодых-наглых, уверенных, что вопросы решаются именно так, претензиями и напором, просто не знает, ГДЕ это отделение и сколько лет этому месту. Невозможно быть компетентным во всём-то… Альтака предлагал пригласить этого сопляка в гости, отобрать в залог документы и приписать к какой-нибудь ремонтной бригаде. На недельку. Проблемы, конечно, потом будут, но у кого их нынче нет?       Вот, опять же. Половину коридора перегородила вытащенная мебель — что-то в экономическом накрылось масштабно и капитально, из кабинета доносятся не вполне литературные дразийские выражения, подошедшая смена, растерянно потоптавшись сколько-то возле столов, похоже, решила организовать стихийное совещание прямо здесь. Благо, тут же толокся Г’Тор — как всегда, мимо проходил, языком зацепился. Хоть ему похвастаться — и пожаловаться, тут иногда всё вместе. Им, экономическому, сейчас даже повеселее, чем убойникам…       — Ну что, ещё двое ласты склеили… Омертвение тканей, заражение крови, что тут сделаешь? Прессуем пока остальных… Кто вменяемый, конечно. Кэррингтон, кстати, вменяемый, симулирует это он. Старается, бедняга, но Реннара-то не обманешь.       — Кэррингтон? Это кто такой?       — Ну Киттс который. Вертлявый такой хлыщ в костюмчике. Ещё Дайенн укусить попытался, и орал, что тараканов каких-то видел… Никакой он не Киттс, он по подложным документам прилетел. На самом деле Роберт Кэррингтон, какой-то там… младший помощник старшего заместителя Нейтона, из департамента торговли и услуг. Нейтон теперь не может объяснить, где он этого Кэррингтона взял и за какие заслуги на пост пристроил, ни образования, ни особых заслуг никаких… Он у него как раз, видимо, агентом по связям с «Тенями» был, ну и для прочих деликатных поручений. Ищем его связь с устранением Уэнса, Кэррингтона тогда как раз на работе не было. То есть, официально был, но по факту исходящих с его адреса два дня не было, а формально при его работе нереально…       На время вся компания заткнулась, отвлёкшись на выплывший из кабинета аппетитный зад Мэрси Девентри, волокущей коробку с мелкой оргтехникой. Мэрси развернулась и огрела ближайшего — Феора — лежавшей сверху коробки пластиковой папкой.       — Нормально, да, стоять любоваться, как девчонки пластаются? Нет бы помочь!       Феора продемонстрировал щедро забинтованную руку.       — Увы, луна моего небосклона, я сегодня уже напомогался. Контрабанде с реактивами. Хорошо, не до кости.       — Тяжело, наверное, иметь руки из того места, на котором все приличные люди сидят! Таммин, у тебя какие отговорки? Там твоё рабочее место, между прочим, сейчас монтируют! Посветил бы хоть парням фонариком, у Эми рука скоро отвалится. Ух, придёт Хемайни — покажет вам, где раки зимуют.       Зандерианец Таммин покорно вздохнул и проследовал за коллегой в тёмные недра кабинета. Им на смену показалась Тийла — вытащила несколько покорёженных, оплавленных стеновых панелей.       — Виноватой себя считает в этой поломке, старается, бедняга. А это, в кои веки, совсем не она. Ребята говорят, там милостью Дрошаллы всё до сих пор как-то доработало. Ребят, вы, может, сходите на склад? Там кое-чего не хватает, парни сейчас список набросают… Да, и отойдите с прохода, человеку через столы, что ли, прыгать?       Парни извинились и вжались в столы, продолжая, в ожидании обещанного списка, прерванный разговор:       — В общем, пошла веселуха. Нейтону уже доброжелатели советовали подать в отставку, а он ещё на что-то надеется. Ребята на Земле говорят, через департамент, как раз через отдел Нейтона, много финансов шло… Двойную бухгалтерию как раз Кэррингтон вёл, там нехилые такие деньги куда-то на сторону уплывали. Проследить пока не всё смогли, но два счёта уже на Яришшо обнаружилось. На Яришшо у них и была, так сказать, бухгалтерия по переводу полулегальных финансов в совсем уж нелегальные. Там распределяли, что на оружие, что на макулатуру эту, что на организацию диверсий… На Диллатлиине у них заседали те, кто, так сказать, за подбор кадров отвечал, макеты частично на Лофисе делались, там уж на Зафрант пересылались и ещё куда. Вроде как, не клади все яйца в одну корзину… А главный штаб вот на Мариголе, ну, и удивляться не приходится, там самое место — можно не ныкаться по каким-то пиратским сараям среди всякого сброда, а сесть гордо, в правительственном дворце, попивать кофеи — в общем, как культурные люди обсуждают сделку… Жаль, от Ремма мы показаний уже не получим — так его и не отпустило, вот тут реально умом двинулся бедняга. Но ничего, налоговая за них и так взялась, больно уж невероятно это как-то — столько лет держат убыточные колонии, ради хобби или альтруизма, что ли? А Ломан вот наоборот, удачно двинулся, каждому встречному и поперечному рассказывает про свои подвиги, да заодно про подвиги товарищей. Для суда показания сумасшедшего, конечно, значения не имеют, зато ребята теперь знают, в каком направлении копать… Непонятно, что с центаврианами в итоге делать, Маригол молчит. А чего б ему не молчать, у них из правительства, кажется, кто и выжил — в кресло уже не сядет определённо. В общем, с этими всё понятно, оформляем все дела и депортируем всю орду на Минбар. А, так сказать, с противной стороной… Тут сложно всё…       Сайта сдвинул пирамиду стоек с кристаллами на свою сторону, освободившееся место моментально было занято тремя этажами таких же.       — Что, правда начали там процесс по Зирхену?       — Ага. Надеюсь, от нас там никто не потребуется, одного Синкары хватит… Я лично просто не хочу этого всего видеть. Бедный отец, ведь это его единственный сын…       — Ну, — робко улыбнулся Сайта, — главное, что мы это безумное дело завершаем наконец.       Махавир ожесточённо долбанул по клавише, разворачивая окно программы.       — Завершаем? Нет, Ситар. Ничего мы не завершаем. Это он завершил это дело, сдавшись. Скажи, какие были наши шансы задержать — его? Со всеми своими проблемами с головой — это он хозяин ситуации.       Дайенн устало воззрилась в собственный экран. Когда, в самом начале, они поражались, как можно одновременно и таким способом порешить столько народу, где-то на фоне маячил и вопрос, менее ли каторжным трудом будет оформление всех этих дел… Но тогда она и представить не могла, насколько. Насколько тяжесть эта будет не в количестве перекрёстных ссылок — удивительно, сколько связей может иметь один непримечательный, среднего уровня чиновник, и некоторые из этих связей даже выглядят логичными. Думала бы она тогда о том, каково, например, теперь семье вот этого самого Утеша? Такой скандал уже не остановишь. Разговоры о том, какими неблаговидными делами он занимался в юности, ходили и раньше, но такие разговоры ничего не значат. Криминальную юность легко искупают деньги и прочное положение в дне сегодняшнем, а вот потеря этого положения…       Думала б, конечно, думала. С тем минбарским сожалением, в котором всё-таки немало гордыни — у нас-то такого случиться не могло б… Это верно, не могло б. Алиту Соуку хватило мужества скрыть, смыть позор так, как подобает, его семья не пострадает. А двум сыновьям-подросткам Утеша придётся теперь нелегко, двери в материнский дом для них закрыты. Говорят, местонахождение юной дочери Утеша неизвестно, говорят, она воспользовалась возможностью вырваться из-под деспотичной власти родителей…       — Что-то у тебя совсем упаднический настрой, Махавир.       — А с чего быть другим? Кто как, а я не испытываю от всего происходящего ни малейшего удовлетворения. Задержали психически больного инвалида, который, конечно, как бы доставил нам массу проблем, но по факту избавил от куда больших, и потом сам дался нам в руки! Вот это полицейская доблесть! Не для этого я сюда шёл, не для этого…       — Но как ни крути, он преступник, и то, что он сделал…       Смуглое лицо, казалось, изнутри горело огнём.       — А что он сделал? Порешил мразей, которых ловили, ещё когда мы под стол пешком ходили? Которые наработали на столько пожизненных сроков, что это уже дурной анекдот? Предотвратил очередную войну всех со всеми? Освободил кучу народа, часть из которого родилась в рабстве и там бы сдохла, пока мы честно делаем свою работу? Да, да, я всё понимаю — не такими же методами. Некрасивые методы. А красивые с этим контингентом плоховато работают! Досье на того Нуфака кило 3 весит, можно гвозди забивать — а он помер своей смертью! Сытый, богатый, окружённый шлюхами и прихлебателями… Ладно, допустим, не умер бы, успели бы мы взять его за жопу… Кто тут не знает историй, как при доказательной базе весом с ту же Нуфакову откупались и исчезали из поля зрения или получали условный срок? УСЛОВНЫЙ! Арно, как пример! Его с поличным взяли при продаже — условный! Ладно, хорошо, не откупился бы, не везде ещё откупиться-то получится… Ну, сел бы. Ну, все же понимают, что ещё смотря куда? Не так много в галактике таких тюрем, куда этот сорт существ действительно боялся бы попасть. У них за здорово живёшь кожу живьём сдирают, их всерьёз можно напугать тюремным распорядком? Напугать их можно только соседством с теми, с кем они что-то не поделили… То есть, все тут понимают, что мы просто пугаем одних преступников другими преступниками? Но не можем же мы вернуться к физическим наказаниям и пыткам. Не можем и не должны. Не должна самая гнилая, зверская часть общества тянуть нас назад, в дикость. Поэтому вот так…       Моради вздохнул.       — Да, тут все понимают, что невинных агнцев среди его жертв как-то не наблюдалось… Оправдывать самосуд последнее дело и всё такое, но я, положа руку на сердце, тоже не готов обвинять кого-то в том, что покорно не сдох в рабстве. Всё это чудесно, когда освобождение из рабства обходится без кровопролития, как это на Центавре, но в данном случае подобное не светило. Путь на волю так или иначе лежал через пожар на Тенотке. Ну, я спрашиваю себя, как бы я поступил на его месте? Не убил бы, чтобы вырваться из ада? Или потом спокойно поехал бы домой, зная, что в этом аду остаются ещё тысячи? Лучше вообще не думать о подобном, правда?       Вадим повернулся к Махавиру.       — Сингх, спасибо тебе… за всё. Я действительно рад, что вести дело Элайи поручили тебе.       — Брось, Алварес, я сделал только то, что должен.       — Ну, долг можно понимать по-разному. И твоя инициатива по поиску свидетелей защиты — всех этих освобождённых Элайей рабов…       Долг можно понимать по-разному, да, это слово очень по-разному звучит в семье, в армии и в зашифрованных переговорах. И кому-то из этих стареющих, обросших жирком сотрудников банков, транспортных компаний, всевозможных департаментов за эти долги времён какой-нибудь из войн, времён дракхианской чумы или самоизоляции Центавра, удавалось расплатиться просто деньгами. А кому-то вот пришлось жизнью. Нейтона жаль, это правда, жаль. Кэррингтон, предприимчивый и беспринципный, наверное, с рождения, действительно крупно помог ему в период карантина на Земле, когда и ради меньшего люди готовы были идти на любые не самые благовидные сделки. И многие признавались в этом — «война всё спишет». Списывала. Прощали. Почему Нейтон не признался? Потому что тогда карьере конец… После снятия карантина карьера уже снова стала более чем значимым понятием, а Нейтону, как-никак, удалось удержать свой пост и в период беспорядков, это дорогого стоило. Очень дорогого, как выяснилось.       — Вообще-то, я считаю, что это всё я тоже именно должен был сделать. Слишком много тех, кто добивается его максимально строгого осуждения, они не скупятся в своём рвении, а мотивы их при этом… я рад бы был, если б они диктовались только высокоморальными соображениями. Думаю, будет неплохо, если вместе с голосами официальных представителей прозвучат и голоса простых граждан, в его защиту, с призывами о снисхождении. Они тоже имеют право выступить здесь, не меньшее, чем мы, или яришшинские и маригольские бизнесмены. Если нас здесь действительно интересует правда, она должна звучать во всей полноте. И в своей речи я тоже не скажу ни капли лжи. Изучая историю, мы видим множество примеров, когда инициатива отдельных людей, не всегда укладывающаяся в рамки законности, меняла мир к лучшему. Уже только ленивый тут не сказал, что, мол, методы Элайя выбрал, конечно, не самые красивые, о методах уже поговорили, хорошо бы поговорить и о результате. Да, я уже предвижу, как мои слова будут передёргивать, спрашивая, не считаю ли я, что цель оправдывает средства, в пустой риторике мне их, конечно, не переплюнуть, но я надеюсь, не мне одному нужно торжество справедливости, а не только торжество амбиций. Как-то Элентеленне сказала мне кое-что очень важное. Что однажды, возможно, внешнее понятие о долге и внутреннее будет не одно и то же. И что мне нужно будет найти мужество признать это и отвечать за это. Тем, собственно, и занимаюсь.       Дайенн помрачнела.       — Махавир, ты в то же время всё-таки… Слишком святого из него не изображай. Вспомни Аделай Нару. Да, невинной её не назовёшь — послужной список, может, и тоньше Нуфакова, и характер деяний иной, но разрушенные жизни на её счету тоже есть… Но она была их соратницей, она была на их стороне. Оказывается, там, где речь идёт о неповиновении, благородный разбойник становится обычным главарём шайки.       — Да, всё верно, за исключением того, что большей частью это была работа Авроры. Нет, с него вины никто не снимает, позволил и явно наслаждался происходящим…       — Проще говоря — сделал это руками ребёнка.       — Ну, не потому, чтоб собственные руки берёг, определённо не потому… Ты с этим ребёнком беседовала? У меня раза три, пока я допрос вёл, рука в медузу превращалась, и это только потому, что дитятку скучно! А от её рассказов ты сама потом долго спать не могла.       Спасибо, эти глумливо корявые рисунки только перестали стоять перед глазами.       — Мне не надо рассказывать, что из себя представляет Аврора. Это не отменяет того, что ей тринадцать лет, а он с ней сожительствовал!       Махавир спокойно посмотрел Дайенн в глаза.       — А тебе не приходило в голову, что она могла и заставить его? Она гипнотизёр, ей и не такое под силу. Как для тебя это ни дико, она… У нас волосы дыбом встают от того, какой у этих девиц была повседневность — ну, у кого они есть, волосы… Но правда в том, что многие из них привыкли к этому — привыкли не в том плане, чтоб терпеть это ввиду невозможности изменить, а в том, что иначе в их реальности не бывало. Образ жизни становится образом мыслей, кому-то принадлежать — кому-то влиятельному, сильному — это иметь уверенность в завтрашнем дне. Это её собственное желание, понимаешь? Иди и скажи ей, что дети не должны такого хотеть. И что детям не должно доставлять удовольствие брать в руки ножик и проделывать им всякие интересные штуки. Говорить, что Элайя вовлёк её в преступную деятельность, всё же нельзя. Она вовлеклась в неё сама, потому что уже задолго до этого… была психически изуродована теми условиями, в которых ей пришлось жить. У них обоих мания своего божественного величия, и она при этом больше всего напоминает одну богиню из пантеона моего народа*… Это кроме напоминаний, что показания душевнобольного — штука не столь уж неоспоримая, и я бы не стал принимать как однозначный факт, что он действительно имел с нею подобные отношения.       — Махавир, Аврора беременна.       — Упс, вообще отлично. Этого нам ещё не хватало…