Лепестки на ветру

Малефисента пьет вино из резного кубка, на алых губах змеится усмешка. Она в хорошем настроении, разглагольствует, перебирает вороновы перья — мерзкая птица удобно устроилась на коленях: — Знала ли я, что ты проснешься, как они там говорят… ах да, испорченной? Разумеется, знала. Все так и было задумано, дорогая. Конечно, эти идиотки, эти три феи думали, что смогли провести меня, но зачем бы мне рассказывать на том пиру все свои планы? Аврора сидит у ног госпожи, крутит в руках розу из сада, обрывает лепестки один за другим. Сколько раз она слышала уже эту историю? Пять? Десять? Но разве это важно, если хозяйка хочет снова насладиться победой? — Я и не собиралась убивать тебя, милочка, но пока дурищи тратили все свои жалкие силенки, пытаясь спасти тебя от гибели, в тебе росло семечко зла. Пускало корешки. И ты посмотри, в какой оно выросло чудесный цветок! Малефисента дергает Аврору за волосы, заглядывает в гладкое, холодное, словно выточенное из мрамора, лицо, смотрит в глаза требовательно, ищуще, но не найдя ничего, кроме преданности, ухмыляется самодовольно: — Моя девочка. Моя куколка. Мое творение. Ты и-де-аль-на. Перебирает золотые пряди, любуется. Снова наполняет кубок: вино густое и пряное, тягучее и сладкое, отдающее дубом и дымом, лучшее вино королевских погребов. Право же, что бы она была за фея, если бы отказала себе в комфорте? В королевском комфорте, ни больше ни меньше, пусть мелкие сошки довольствуются простенькой, убогой, слащавой - зубы сводит - вечностью добра и праведности. — Как рвался к тебе этот мальчишка, Филипп, подумать только. Знал бы он, как все будет, не целовал бы, а пронзил мечом твое гниющее сердечко, но, — хохочет, — он не знал. Никто из них даже не подозревал! Как это забавно! Аврора помнит, как изменилась, очнувшись ото сна. Словно наважднием, легкой дымкой, выбрось и забудь, была вся ее прошлая жизнь. Ей больше не нравилось петь, она разлюбила лес и все это шелудивое зверье: как вообще могла она коротать время с этими вонючими, блохастыми отродьями? Ее раздражал обретенный папочка: где он был, этот самодовольный старик, все те годы? Бросил дочку в глуши, с бестолковыми никчемными феями, а сам жил всласть, пировал, устраивал балы, наслаждался жизнью, вот где он был. Больше всего Аврора ненавидела самих фей: тетушку-клушу, тетушку-мямлю и ни-на-что-не-годную-тетушку, этих липучек-приставал, сующих нос куда не просят. Смутно, так смутно, словно это было столетие назад, помнит Аврора, что любила их, что считала семьей, считала милыми, добрыми и мудрыми, но сейчас стоит лишь подумать о них, и черной, липкой яростью туманит голову, хочется распять их на пыточных столах в подземелье замка, мучительно медленно оторвать гадкие их крылышки, пусть захлебываются криком, пусть срывают горло, хочется вставить поганые палочки прямо в их морщинистые старые задницы, хочется оставить их на потеху заплечных дел мастерам, а потом сгноить в самой сырой и самой глухой темнице. Малефисента смеется: все складывается как по маслу. — Они думали, ты будешь в безопасности. Не умрешь, лишь уснешь, а потом, когда разбудит тебя поцелуй истинной любви, будешь жить долго и счастливо. Слепые бестолочи. Я наложила еще одно проклятье, позже, и слюнявый мальчишкин поцелуй привел тебя прямо ко мне в руки. Какая ирония. Потрескивает в камине ядовито-изумрудное пламя, тени корчатся в углах зала. Скоро часы пробьют полночь, и Авроре придется покинуть госпожу — придет время Филиппу принять лекарство. — Я долго думала, — продолжает Малефисента, — какое проклятье выбрать. Просто убить — скучно, какое в том веселье? Лишить рассудка? Превратить в пускающую слюни, безумную, не помнящую себя — можно, но я хотела, чтобы ты все понимала. Чтобы помнила каждый миг, дорогуша. Я хотела, чтобы ты принадлежала мне. Чтобы нигде и ни с кем другим не было бы тебе покоя. Аврора помнит те вязкие, тусклые недели после пробуждения, помнит ночи без сна и тянущую, голодную тоску в груди, словно не сердце там, пустота бездонная — чем ни корми, все не впрок, помнит бьющуюся в ребра ненависть, которую, она понимала, надо прятать любой ценой, без причины, просто знала откуда-то. А потом пришла хозяйка, и мир наполнился смыслом, служение хозяйке и было смыслом, все стало легко и просто. Она научила, как вести себя и что говорить, показала, как давать выход злу. Она сказала: “И ты, и я — получим свое, но делай все, как я говорю”, и Аврора делала, не задавая вопросов. — Это было сложно, очень, требовало многих лет приготовлений — отравить невинное создание, извратить кроткий нрав, источить светлую душу червями, как падаль, обратить свободолюбие в безупречное послушание, но я справилась. Легкий жест — и в зал вбегает один из тех уродливых демонят, мелких, тупых как бревно, и вонючих — глаза режет, в когтистых лапках — изящный фиал с вычурной пробкой, поклонился, отдал — и исчез за дверями. Малефисента кривится в улыбке, мрачной, недоброй, сгоняет ворона с колен, отставляет кубок. — Филиппу осталось недолго. Глупый ребенок посмел поднять на меня меч, как будто меня можно убить мечом! Подумать только, какая самонадеянность, и он за нее заплатит. Они все еще заплатят, но он — первый. Уж много недель принца сжирала хворь, разъедала его нутро медленно и неотвратимо, покрывала нарывами и язвами, исказила страданием лицо и лишила сил. Каждый день любящая жена поила его микстурами и отварами, вытирала пот с чела и преданно сидела у постели, каждую ночь приходила она к Малефисенте за новой порцией яда. — Умереть от руки своей истинной любви — вот досада. Умереть слабым и жалким, не снискавшим ни власти, ни славы, не успевшим вволю пожить. Отличная месть, деточка, просто отличная. Малефисента протягивает Авроре фиал. В его хрустальной глубине плещется тьма.