Лепестки на ветру

Говорят, что можно покинуть войну и вернуться домой. Но говорят, что война — суровая хозяйка, и никогда не покинет тебя. Говорят: даже если ты избежал смерти, если предки сберегли тебя, не бывать тебе целым до самой своей смерти — война что-то отнимет, она отнимает всегда. У Мулан она отняла сон. Каждую ночь ей снятся кошмары: свист стрел и взрывы, кровь на руках, кровь на лице, тяжесть отцовского меча, враги напротив, они хотят уничтожить ее, уничтожить родину, хотят растоптать все, что ей дорого. Каждую ночь ей снятся те, кто остался там, без погребальных обрядов, голые кости и ржавеющий от дождя металл. И когда Мулан просыпается, задыхаясь — страх туго сжимает горло, Шанг рядом: — Все кончилось, все прошло, малышка, — шепчет он, обнимает, успокаивает, гладит по голове, как ребенка, — ты в безопасности, ты больше никогда туда не вернешься. Все хорошо. Но нет, не хорошо, ничего нет хорошего. Война отняла у Мулан и покой. Хлопок или стук, любой громкий шум — и она снова там, где пылает огонь, и гунны идут, и надо драться до конца, до последнего, зубами из горла врага вырывать победу. Она кричит и бьется, пытается спрятаться или бороться, но все уже спокойно, врагов нет и не было, над головой мирное небо, а вокруг… Вокруг шепотки. “Повредилась умом девчонка, не выдержала, сломалась”, — говорят. “Конечно, сломалась, не женское это дело — гуннов рубить, и куда только Фа Зу смотрел, что отпустил туда?” — истекают ядовитыми сплетнями знакомые и соседи. Мулан перестала выходить из дома, заперлась, закрылась: каждый приступ оборачивался невыносимым стыдом, как потом смотреть в глаза всем этим людям? Как говорить с ними, смеющимися за спиной, как объяснить, что она просто хотела спасти отца и послужить стране? Да и стоит ли объяснять, стоит ли пытаться ломать этот лед? Но сидеть затворницей в четырех стенах тоже невыносимо, быть бесполезным, никчемным домашним цветком, мужниной радостью — тошно. Невыносимо проводить дни в праздности, разубранной и разряженной по последней моде, затянутой поясом так, что больно дышать, и набеленой куклой с пустым взглядом: нет в нем радости и нет в нем жизни. Мулан отчаянно скучала по своей маленькой палатке, по тяжкой, выматывающей муштре, от которых сладко тянет мышцы, по походной еде, по братству и единству. По ощущению себя частью чего-то большего, чего-то полезного, по дружбе и, да, по риску — вот по чему тосковала она больше всего. Мулан боялась войны до дрожи, до немеющих рук, но хотела, невыразимо хотела снова упасть в ее стальные, смертельные объятия. Не то что об армии, но даже и просто о службе речи идти не могло, Шанг так и сказал: жена его — женщина, и исключений для нее не будет, хватит капризов и хватит приключений, он даст ей столько расшитых яркими бабочками халатов и нефритовых ожерелий, золотых заколок и нарядных гребней, убранных цветами, что хватит и на несколько жизней, но пусть не требует большего, и споров он не потерпит. Она и не спорила, лишь предки знают, чего ей это стоило: молчать, кивать, скромно улыбаться тому, кто обязан ей жизнью и кто, жаба его побери, задолжал ей уважение, но лишь заточил в блестящую клетку, как соловья. С рисовой водкой дело пошло легче: сначала пара рюмочек утром, потом еще днем — и вот дурное настроение отступает, мир наливается красками, простой и понятный, как рисунок на крышке лаковой шкатулки, такой мир можно и потерпеть немного, прожить новый вечер, не взрываясь гневом, не сочась хининным разочарованием. Куда же, недоумевала Мулан, девалась та девочка, что не боялась говорить прямо, что готова была пожертвовать собой, лишь бы спасти отца, что погребла почти всю армию гуннов под лавиной и чудом уцелела? Куда исчезла искренность и сила духа? Что это за жеманная барышня отражается в зеркале? Ее губы алы, как лепесток хризантемы, ее бледные пальцы нежнее тончайшего шелка, ее глаза подобны блестящим ониксовым бусинам, гладким и мертвым, это не она, не может быть ею, героиней, спасшей Китай, женщиной-солдатом, привыкшей к лишениям и суровой дисциплине. Мулан хочется разбить свое отражение, расколотить в крошево и забить его в глотку каждому, кто рискнет встать на пути и помешать ей жить полной грудью, но — не в этот раз. И не в следующий. И вряд ли когда-нибудь. Вот только рисовой водки нужно все больше, чтобы глушить поднимающуюся горечь. Это был лишь вопрос времени, когда ее секрет будет раскрыт: может, Шанг и не хотел понимать, что подрезать крылья дикой птице — жестоко, но он не был дураком. Впервые Мулан испугалась не за него, но его самого: лучше бы он кричал, лучше бы тряс и спрашивал, почему она пьет, но нет, вырвал кувшин из ее рук, посмотрел тяжело, страшно, как смотрел на солдат, пренебрегших приказом, развернулся и ушел, хлопнув дверью. Предатели, сказал он однажды, не стоят слов, и Мулан, как видно, не стоила тоже. Шанг не вернулся ни через час, ни вечером, ни на следующее утро, и, когда солнце второй раз зашло за горизонт, она решилась. Мулан знает, где лежат его доспехи, не парадные, драгоценные доспехи генерала, нет, другие - побывавшие в боях, потертые и простые доспехи воина. Мулан помнит, где хранится меч Шань Ю, ее меч, доставшийся по праву, меч, что не брала она в руки, кажется, целую вечность. Завтра ее будет ждать тяжелая голова и острая жажда, но видят предки, она отучится пить, она больше никому не позволит отнять свое место в этом мире. Один раз получилось, получится и в другой. Война всегда где-то есть, она манит, она зовет, она столько отняла, но подарила свободу, величайший дар, поистине бесценный. “Жди меня, — думает Мулан. — Я иду”. И от души швыряет вазу прямо в зеркало.