"And her eyes were wild..."

Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что когда-нибудь ей будет принадлежать весь мир. Нет, она не настолько глупа, чтобы грезить владычеством над Тамриэлем: такое никому не под силу, и даже заносчивые Септимы когда-нибудь осознают, что их золочёная власть над своей «страной» – не более чем пустышка-обманка, поддерживаемая остальными в силу одной лишь корысти. Эланда трезво смотрит на вещи и не пытается откусить больше, чем сумеет проглотить. Её не интересует огромно-непознанный мир, видимый только на географических картах. Нет, у Эланды Релви куда как более аккуратные, но в то же время и смелые чаяния. Она утверждает власть свою — власть абсолютную, власть необоримо-прекрасную! — над всеми, кто с ней соприкасается. Когда-нибудь ей будет принадлежать весь мир, весь её мир — от горизонта и до горизонта. Эланде Релви едва исполнилось восемнадцать, и окружающие не могут не видеть в ней вчерашнего ребёнка. Но даже сейчас немногие сомневаются в том, что эта девушка создана для великой судьбы. Она начинает с малого, когда оттачивает своё мастерство: родители, слуги, рабы и друзья семьи, дальние родственники… другие высокородные меры, с которыми сталкивает её судьба… Весь её мелкий домашний мирок жмётся к изящным ногам Эланды, словно испуганно-оробевший пёс, и с щедрой улыбкой она одаряет его теплом полуслучайной ласки. Мутсэре Релви с детства знакомы простые правила, что безотказно способны завоевать любовь и влияние: «Ищи равновесия между честной открытостью и манящей загадочностью. Держи дистанцию, но знай тех, кто находится подле тебя — и старайся узнать их, если тебе известно о них недостаточно. Будь щедра на внимание, выказывай интерес — но не заискивай, никогда и ни перед кем. Проявляй участие, но не мани дешёвой доступностью. Знай свои сильные стороны, помни о слабостях и никогда не забывай, кто ты — и кем тебе суждено стать». Эланда не сомневается, что создана для великой судьбы. Она единственная дочь советника Релви; пусть даже родители и успели обзавестись наследником-мальчиком, но доля Эланды от этого не особо уменьшилась. Семья одарила её воистину щедро. В её жилах течёт благородная, древняя кровь дома Индорил, и не одной только гордостью и невещественной знатностью отметило юную данмерку это высокое родство. Эланда несёт на себе печать благодатной, пронзительной красоты, которой издавна славились меры семейства Релви. В их лицах — гармония и соразмерность тонких чеканных черт, а их тела сочетают в себе царственное изящество и грациозную силу. Да, такова эта высокородная красота: она долговечнее, чем хрупкая прелесть юности, и глубже, чем кожа. Пусть даже кожа Эланды – гладкая, нежно-жемчужная... Пусть даже юность Эланды манит всех мужчин, попадающих в её мир, обещанием беспощадной и чувственной чистоты. Жемчужиной дома Индорил называют Эланду Релви льстецы, но на неуклюжие комплименты она привычно не обращает внимания. Девушка и без того прекрасно знает, насколько она хороша: в конце концов, глаза у неё на месте… И какие это глаза! Эланде не понаслышке знаком превосходный трюк: даже самого непривлекательного мера можно почти что искренне похвалить за мимолётную прелесть улыбки или же красоту глаз. Но у неё самой глаза и правда великолепные: лучистые, тёмно-багряные, большие и выразительные. Способные обольщать — и врать… — куда как искусней, чем даже бойкий её язычок. Юная дочь дома Релви действительно красноречива. Как и положено индорильской аристократке, она умеет играть со словами, лёгкой рукой переплетая оттенки смыслов. Но далеко не поэтому её общества ищут с немеркнущей, тихой радостью. Эланда умеет не только красиво говорить, но и красиво слушать: с нежной улыбкой и широко распахнутыми глазами, рассеянно накручивая на пальчик шальной серебристый локон. Не каждый готов увидеть за этим прекрасным фасадом её адамантиновой остроты интеллект, однако мутсэра Релви умна, и вдвойне умна оттого, что умеет не показаться излишне умной. Мало что так же отвращает от тебя друзей и знакомых, как беспрестанная демонстрация собственного превосходства. И если рядом с тобой знакомые меры остро осознают собственное убожество, тебя и твоей компании они, вероятно, будут стараться тщательно избегать. Эланда прячет холодный блеск своего ума за мягким сиянием глаз и мимолётной улыбкой, и подле неё все вокруг, от важных вельмож и до вышколенных слуг, преисполняются ощущением собственной значимости. Ей ничего не стоит держать в узде своих домочадцев. Матушка и отец видят в ней дочь, которой легко гордиться, и Эланда умело это использует. Она получает от них всё, что попросит: и переливчатый перламутр, и сливочной белизны отрезы лейавинского шёлка, и сочную, предвечернюю синь сапфиров. И всё же она никогда не просит того, что родители не готовы ей дать. Подобные вещи Эланда привыкла получать другими путями — как, например, скабрёзные бретонские книжки в цветных обложках, что ей тайком приносит Ллатиса. Эта дурёха вздумала как-то примерить жемчужные серьги Эланды, вот только хозяйка вернулась в покои очень не вовремя. Чтобы сохранить тёпленькое местечко в имении серджо Релви, Ллатиса была готова на всё: даже тратить часть своего заработка на непристойную, столь порицаемую АльмСиВи литературу — и прятать её среди своих личных вещей. Маленькая, изящная ручка Эланды без жалости ухватила за горло девицу, забывшую своё место. Ночами, в неровном свете свечей юная госпожа Релви читает запретные для неё книги. Не слишком долго, чтобы — убереги страстотерпица Мерис! — от недостатка сна под её очаровательными глазами не залегали густые сизые тени; но вполне достаточно, чтобы пощекотать себе нервы. Эланда жадно глотает истории про Анжелину Синэ или других, не столь аккуратно выписанных героинь, и вместе с ними переживает и странствия по Тамриэлю, и будоражащий воображение блуд… Похожей жизни она для себя никогда не желает: таким приключениям самое место на желтоватых сухих страницах дешёвых книг, написанных для развлеченья мутсэры Релви и ей подобных. Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что когда-нибудь ей будет принадлежать весь мир. На меньшее она не согласна размениваться. При свете дня Эланда читает чужие души. Её прелестные колдовские глаза видят многое — слишком многое, чтобы этими знаниями можно было делиться в открытую. Эланда знает, что Ульвил, любимый отцовский слуга, портит всех девок-рабынь, поступающих в услуженье кухарке. От неё не укрылось и то, что дядюшка Ванел, двоюродный брат её батюшки, неровно дышит к жене своего кузена. При этом советник Релви прекрасно замечает все его маленькие знаки внимания, но принимает их за ничего не значащие проявления куртуазности, тогда как матушка всё понимает, однако не делает совсем ничего: верно, она боится будить в отце опасную ревность… Жизнь Эланды куда интересней бессмысленного, суетливого копошения, что происходит в столь полюбившихся ей бретонских романах. Нужно просто знать, куда и как смотреть, чтобы заметить вещи, скрытые от любопытных глаз, но более чем достойные твоего внимания. В шаге от Эланды – большая политика, и индорильский совет, и Большой совет, и столичный Морнхолд. Протяни руку – и можешь коснуться корон королевской четы! Эланда готовит себя для великой судьбы. Но пока что она отчаянно молода и поэтому начинает с малого, оттачивая своё мастерство. Ей очень легко удаётся держать в кулачке весь свой мелкий домашний мирок. Эланде Релви едва исполнилось восемнадцать, и ей чудовищно скучно. На дворе – девятое Второго зерна и свадьба дальнего родича, а на Эланде – сливочная белизна лейавинского шёлка и задумчиво-нежная тень улыбки. Не убранные замысловатой причёской волосы — привилегия беспорочной поры девичества — струятся по стройной спине и покатым плечам, а в уши Эланды струится чужой бессмысленно-тусклый гомон. В такие минуты мутсэра Релви, мечтающая, как и вся её семья, о возрождении их великого Дома, думает страшное: а может быть, мы это заслужили? Рядом со своими смелыми, деятельными родителями она привычно забывает о том, что в большинстве своём дом Индорил совсем не таков. Ленивое, праздное старичьё, живущее тенью великого прошлого, призраками утраченной славы — вот её Дом! Эланда умело читает чужие души — вот только вокруг не видно ни одной свежей мысли. От этого хочется выть и в бессильной злобе вгрызаться в холодные камни давящих на неё стен!.. Но Эланда лишь очаровательно улыбается, и расточает сладостный яд своих слов, и, чтобы хоть как-нибудь удержаться и не соскользнуть в безумие, рассеянно перебирает в уме чужие генеалогии. Гарин Индри, старший сын и наследник советника Танвала Индри, женится во второй раз — на одной из девиц семейства Серано. Его первая жена умерла лет пятнадцать назад и подарила супругу одно-единственное дитя... Её звали Мивана, кажется? Мивана Индри, что ещё с четверть века назад оставила мирскую жизнь и вступила в Орден Доктрины. Эланда думает: вряд ли большая любовь связала сих новобрачных. Друг подле друга они холодны, как ледяные равнины Солстхейма. Но серджо советник стар, да и его старший сын тоже отнюдь не молод и, верно, не хочет оставить наследие своей семьи на откуп своим младшим братьям или же их потомкам. Было бы за что так переживать! Индри – выскочки без денег или хороших связей, младшая ветвь младшей ветви младшей ветви. Это семейство выцарапало себе кресло в индорильском совете благодаря одному лишь тому, что война с Империей проредила блистательный дом Индорил решительней прочих, и на освободившемся месте тут же проросли сорняки. Конечно, семейство Релви тоже впервые получило своё кресло вскоре после Договора о перемирии, но Индри никогда не были им ровней. Пусть даже Эланда и не способна провести прямую, непрерывную цепь родства ни к одному из кузенов госпожи Альмалексии, — то, что когда-то объединяло каждого члена индорильского Совета, — однако её семья уже не первую сотню лет играет важнейшую роль и в Дешаане, и во всей стране. И, в отличие от многих своих куда как менее удачливых и находчивых родичей, после немилостивого к их Дому имперского соглашения Релви не только не растеряли власти или влияния, но и умело его приумножили. У Эланды есть все основания смотреть на семью жениха свысока, но ей хватает чуткости и ума, чтобы без лишней нужды не кичиться своим превосходством. А вот терпения пересидеть постылое празднество мутсэре Релви и в самом деле недостаёт. Поэтому, сославшись на духоту, она встаёт из-за пиршественного стола и ускользает прочь, подышать свежим воздухом. Имение Индри – не чета изысканному особняку семейства Релви. Шаги Эланды не тонут в густых рихадских коврах и не стучат заливистой дробью по дорогому паркету. Вокруг неё лишь строгая серость камня и аскетичность убранства, что так опасно балансирует между сдержанностью и скупостью. Таков этот дом – дом столь же тоскливый и тусклый, как и все те индорильские старики, что принудили юную госпожу Релви к бегству. И пусть даже некоторые из них не так уж стары годами, но вот их души давно затянуло болотной ряской... Эланда рассеянно оправляет сапфирово-синюю шаль, соскользнувшую с плеча: месяц Второго зерна здесь, в Дешаане, обыденно-жарок, но в этом унылом доме девушке сделалось зябко. Кажется, во время пира она позволила себе выпить чуть больше, чем диктовала вежливость и предписывало её изящное телосложение. В мыслях теперь клубился густой белёсый туман, а в коридоре стелятся длинные вечерние тени, которым только потворствуют скупо расставленные светильники. Эланде уже не хочется искать выхода на террасу, рискуя столкнуться с другим загулявшим гостем или прислугой. Но возвращение в пиршественный зал прельщает девушку даже меньше. Поэтому она чуть виновато оглядывается по сторонам и, не заметив лишних глаз и ушей, приоткрывает одну из тёмных безликих дверей, что попадаются ей на пути — и заходит внутрь. О состоянии Эланды красноречивей всего говорит одно: она далеко не сразу заметит чужую компанию. Сначала она закроет за собой дверь. Потом заскользит рассеянным взглядом по книжным полкам — как бдительные часовые, те выстроились вдоль стен. Затем Эланда охватит глазами всю комнату: маленькую, но причудливой формы, с альковом у дальней стены. Следом мутсэра Релви моргнёт, обратив наконец вниманье на то, что видеть всю эту обстановку ей позволяет лишь свет кем-то зажжённой масляной лампы. И только тогда она наконец разглядит самое важное. Пузатая бутыль и тонконогий бокал делят с помощницей-лампой маленький столик, подле которого пристроилась пара краснодеревных кресел. А в одном из кресел — мер, настолько увлечённый массивной книгой в коричневом переплёте, что появленья Эланды он, кажется, так и не заметил. То оказался мужчина, с которым мутсэра Релви была пусть и шапочно, но знакома: Танвал Индри — «младший», поименованный так в честь деда. Если Эланде не изменяла память, он был отпрыском Дроноса Индри, четвёртого сына советника, и какой-то девчонки из захудалого редоранского рода: не слишком-то интересный и не особо полезный союз между младшими ветвями младших ветвей младших ветвей… – Я же помню, что дверь запирал, – вырывают Эланду из тягостно-терпких мыслей его слова, и девушка вздрагивает, встречаясь с Танвалом Индри взглядом. – Но очевидно же, что моё появление здесь доказывает обратное! – восклицает она, пряча растерянность за шутливыми колкостями. Эланда не знает, что побудило её в тот момент задвинуть засов за своей спиной, но дело сделано: лёгкое, будто случайное движение кисти, и вот теперь дверь и правда заперта изнутри. – Прекрасная госпожа ко мне несправедливо жестока, – с улыбкой отзывается Индри. Сколь интересной бы ни была его книга, но теперь она отложена в сторону, и всё внимание он уделяет своей собеседнице. Насмешливо щуря алые ищущие глаза, он спрашивает негромко: – Что привело вас в моё убежище… мутсэра Эланда Релви? Девушка вздрагивает. Пусть даже шапочно, но с Танвалом Индри-младшим она знакома; этот мер не особенно интересен со стратегической точки зрения… и совсем не красив. У него большие оттопыренные уши, и крупный клювастый нос, и слишком близко посаженные глаза, и этот фамильный — яркий, кричащий, изжелта-рыжий — оттенок волос, что, верно, когда-то выгодно оттенял золотую кимерскую кожу, но вот у данмера смотрится на редкость нелепо. Он некрасивый и для Эланды – совсем бесполезный, и с первого дня их знакомства расклад совершенно не изменился. Танвал Индри не числится среди тех, на кого славной дочери рода Релви пристало бы тратить усилия или время. Меры, ему подобные, попросту не имеют прав на такой голос — густой и богатый, искрящийся тёмным рубиновым блеском. Сковавший Эланду, точно кандальные цепи. Девушка вздрагивает: от того, как Танвал произносит её имя, — каждый звук перекатывая на кончике языка, словно смакуя или пытаясь распробовать, — Эланду невольно бросает в жар. Ей стоило бы, наверное, ухватиться за это неуместное ощущение, как за протянутую АльмСиВи длань помощи, и, извинившись, вернуться к другим гостям. Вот только Эланде Релви когда-нибудь будет принадлежать весь мир: от сложного или странного ей убегать не с руки. – Я полагаю, что мы оказались здесь по одной причине, – мягко произносит она, посматривая на Танвала из-под полуопущенных век. Эланда прекрасно знает, насколько она хороша, и ей привычно видеть в чужих глазах восхищение. Однако мутсэра Релви не только красива, но и умна, восприимчива, наблюдательна. Она замечает: да, невзнузданно-жадный взгляд Танвала Индри струится по её гибкому телу так же легко, как и сливочно-белая нежность отменного лейавинского шёлка. Но плещется в этих дерзких алых глазах и другое — вызов, брошенный без унижающего Эланду липкого снисхождения. – Неужели вы тоже покинули пиршественный зал, мутсэра… – усмехается Танвал Индри, – чтобы в сей славный праздничный день не портить любезному дядюшке настроение? Эланда отвечает ему не словами, но краешком губ, дрогнувшим в полуулыбке, и иронично изогнутой бровью. Юная дочь дома Релви, как и положено индорильской аристократке, обучена искусству красноречия; однако девушка знает, что иногда молчание может быть убедительнее, чем позолоченные пустые слова. Красиво молчать — лукавой улыбкой, таинственным блеском глаз, трепещущими ресницами — мутсэра Эланда Релви умеет отменно. Танвал, качнув головой, говорит — и оплетает Эланду звуком глубокого сильного голоса: – Что, праздничное веселье и вас, госпожа, не слишком-то вдохновило? Неудивительно: и без того весёлостью славный дом Индорил не то чтобы славится. А уж сегодняшний день и вовсе прескверно подходит для всякого рода торжеств. – Почему это? – Девятое Второго зерна – день, посвящённый Намире, мутсэра. Княгине даэдра, коей приятно соседство тьмы и теней. И пусть в благодатной земле пророка Велота лордам даэдра нет настоящей власти… Скверная дата для свадьбы, как я считаю. Чуть наклонив головку к плечу, — движением, превосходно подчёркивающим её изящную шею, — Эланда мягко, задумчиво произносит: – А вы неплохо владеете темой, мутсэра Индри. – Люблю расширять кругозор… – откликается он — скомкано, как будто бы даже несмело. То, как такие мужчины теряются и смущаются, оказавшись во власти Эланды, всегда доставляло ей пронзительно-острое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Клочьями облаков в очень ветреный день проносятся у Танвала на лице смятённые, бьющиеся друг с другом чувства. Вслух же он говорит, нерешительно и неспешно, избегая встречаться с Эландой глазами: – Я бы пригласил вас присесть, мутсэра… но я не думаю, что оставаться наедине нам было бы… Но Эланда проходит вперёд и грациозно опускается во второе кресло — и Танвал попросту давится остатками своей фразы. Девушка торжествует: власть, которую этот мужчина так неожиданно над ней утвердил, меркнет перед размахом той власти, что получила сама Эланда. Оба они молчат, но до чего же разнится их многозначащее молчание! Индри близко, невероятно близко, и весь он как на ладони: расширенные зрачки, и краска на острых широких скулах, и нервно дрожащие кончики пальцев. «Некрасивый и стратегически не интересный, – убеждает себя Эланда. – Податливый и оттого – слабый». Но силой телесной этот мужчина, должно быть, не обделён; у него широкие плечи и царственная осанка, а руки... Эланда невольно припоминает, что именно говорили ей о мужчинах с большими руками Анжелина Синэ и другие героини любимых романов — и снова скользит к краю бездны. Девушка чувствует, как бьётся о рёбра её податливое, слабое сердце. Ему будто тесно стало в груди — так же, как ножкам Эланды давно уже сделалось тесно в новых, изготовленных по последней морнхолдской моде и пока не разношенных туфельках. Мутсэра Релви чуть наклоняется, чтобы разуться, и видит, что ступни у Танвала тоже довольно большие. Крупные ступни и крупные кисти, весьма выдающийся нос... Скидывая с ноги остроносую, расшитую жемчугом туфельку, Эланда хихикает. – Госпожа не поделится причинами своего веселья? – немного обиженно звучит у неё над головой, но девушка не удостаивает этот вопрос ответом. За первой туфелькой следует и вторая, и с полувздохом-полустоном довольства Эланда принимается массировать свои усталые ножки. Касаясь босыми ступнями пола, она не может не морщиться. Имение Индри – не чета изысканному особняку семейства Релви, и ноги Эланды не тонут в густых рихадских коврах и не скользят по дорогому паркету. Плетёный коврик-циновка жалок не только на вид, но и на ощупь. Подумав, Эланда откидывается на жёсткую спинку кресла и кладёт ногу на ногу; босые ступни легкомысленно болтаются в воздухе. Индри глядит на неё с напряжённым недоумением, и мнимо небрежным жестом данмерка заправляет за ухо серебристую прядь, приковывая внимание и к гибкой жемчужной шее, и к трепетной хрупкости девичьего запястья. – Откуда здесь лютня? – спрашивает Эланда. Индри отводит глаза, отворачивает лицо — туда, где за его креслом, прижатая к серой стене, и правда спряталась лютня. – Очевидно, она появилась здесь из-за того, что кто-то её принёс, – откликается наконец Танвал; Эланде его смущение кажется почти милым. – Кто-то? – спрашивает она, недоверчиво морща носик. – Вы что же, на лютне играете, сэра Индри? – Серджо советник любит лютневую музыку, – пожал он плечами. – А я не прочь иногда ему побренчать. Вы думали, как ещё я сделался его любимым внуком? По правде сказать, Эланда никогда об этом не думала: она и не знала даже, что у семейства Индри имеется какая-то иерархия внуков. «Стоит запомнить», – решает она. И в тот же миг представляет такую картину: вместо неё восседает на этом кресле строгий сухой старик, серджо Индорил Танвал Индри. Но в мыслях Эланда видит его не таким, каким он был на пиру — весь колючие алые глаза и поджатые губы. Нет, этот, воображаемый Танвал Индри ласково улыбается, глядя на внука из-под полуопущенных век, и весь обращается в слух. Внезапно она понимает, почему Танвал Индри — тот, другой, её Танвал… её Танвал? — сказал тогда, что не хотел бы испортить дядюшке праздник. Почему ускользнул со свадебного пира, почему заперся — не заперся… — среди книг, в компании масляной лампы, бутылки и лютни. Любимый внук? Стоит запомнить. – Сыграйте мне что-нибудь, сэра, – просит Эланда. – Будьте гостеприимным хозяином, развлеките гостью! – Я не хозяин здесь. Такой же гость, как и вы, пусть и знакомый, обжившийся и привычный. Эланда вздрагивает: его слова, брошенные в лицо, режут её пронзительной остротою алмазных граней. Меры, ему подобные, попросту не имеют прав на такой голос — голос, от звуков которого сладко, щемяще-сладко становится на душе, а щёки цветут драконовой киноварью… – Весьма нелюбезно заставлять себя так упрашивать, сэра Индри, – с притворной суровостью укоряет его Эланда. – Можно подумать, что вы пытаетесь набить себе цену! Танвал хмыкает. Смотрит пристально ей в глаза, а Эланда прямо и дерзко глядит в ответ и в такт своим мыслям покачивает ножкой. Она замечает: сидящий напротив мужчина словно бы цепенеет, но взгляд его льётся по девичьей узкой ступне — к скандально обнажившейся щиколотке. Он вздрагивает — и дёргает уголком тонкогубого рта в нелепой пародии на улыбку. – Прекрасная госпожа совершенно безжалостна, – заявляет он тяжело и торжественно. – Впрочем, я, кажется, знаю, что следует ей сыграть. Эланда не сразу понимает, как она катастрофически просчиталась. Танвал касается корпуса лютни ласково, нежно — словно любимой женщины. Он замирает, как хищник перед прыжком, глядит на Эланду пристально… и чуть погодя начинает играть. Длинные ловкие пальцы танцуют по струнам, — мелодия незнакомая, грустная и красивая, — а алые огневые глаза жгут её душу неизъяснимо-ликующим обещанием. И когда в музыку вплетается его голос, — голос тягучий и тёмный, словно каштановый мёд, — Эланда и в самом деле срывается в бездну.

Зачем, о рыцарь, бродишь ты Печален, бледен, одинок? Поник тростник, не слышно птиц, И поздний лист поблек. Зачем, о рыцарь, бродишь ты, Какая боль в душе твоей? Полны у белок закрома, Весь хлеб свезен с полей. Смотри: как лилия в росе, Твой влажен лоб, ты занемог. В твоих глазах застывший страх, Увяли розы щек. Я встретил деву на лугу, Она мне шла навстречу с гор. Летящий шаг, цветы в кудрях, Блестящий дикий взор…*

Отдаться падению оказалось томительно-сладко… Эланда летит, и хвалит своего музыканта, и, вопреки вяловатым, неубедительным возражениям, присваивает его стакан. Не чувствуя вкуса, она обжигает себя отравой, которую Танвал предостерегающе окрестил киродиильским бренди. – Какая же это гадость! Танвал смеётся. Эланде не понаслышке знаком превосходный трюк: даже самого непривлекательного мера можно почти что искренне похвалить за мимолётную прелесть улыбки или же красоту глаз. Но перед собой она искренна, — до самого дна души! — когда думает: как странно, что эти чарующие глаза прежде казались ей отчаянно заурядными. Улыбка у Танвала — мягкая, чистая и какая-то до невозможности солнечная… Мутсэра Эланда Релви смеётся и снова пробует бренди, стараясь прочувствовать то, о чём ей твердит сэра Индри: древесные ноты, яркий, богатый вкус и бархатистое послевкусие тона ванили. Но на языке у неё – лишь огонь, и в душе – огонь, а в голове – дым. Когда Эланда сцеловывает солнечную улыбку с невзнузданно-жадных губ, пути назад у неё не остаётся. Она привыкла получать всё, что захочет, и Танвал не в силах противиться её власти. Впрочем, до героев до дыр зачитанных Эландой романов её любовник трагически не дотягивает: всё получается быстро, и суетливо, и приглушённо-тускло. Одно хорошо — обещанной боли девушка почти не чувствует, а Индри оказывается на удивление осмотрителен. Кровь не пятнает сливочной белизны лейавинского шёлка, а нежно-жемчужная кожа совсем не расцвечена неосторожными поцелуями. И когда Эланда возвращается к остальным гостям, её румянец все списывают на счёт чудотворного свежего воздуха… Эланда летит и пока что не подозревает, насколько близка и беспощадна земная твердь.