"And her eyes were wild..."

Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что собственное тело ей больше не принадлежит. Нет, она не настолько глупа, чтобы верить, что прежде была совершенно свободна: подобной свободой, свободой от долга и от ответственности, владеют одни лишь пропащие меры, вроде нищих или закоренелых преступников — меры, отторгнутые от Закона и от Земли, и оттого лишённые их покровительства. Эланда трезво смотрит на вещи и не пытается перевернуть мироздание. Она понимает, в чём заключается её долг перед домом Индорил и перед родом Релви: преумножать их влияние, упрочивать положение и отвоёвывать то, что было утрачено из-за чужих поражений. Когда-нибудь собственные достижения увенчают её немеркнущей славой. Эланде Релви едва исполнилось восемнадцать, но юный возраст совсем не вредит ясности её мыслей. Она знает свои сильные и слабые стороны и понимает, что ей не дано, словно госпоже Альмалексии, утверждать свою власть на полях брани. Женщины, подобные Эланде, издревле воевали иным оружием, и нет ничего зазорного в том, чтобы его использовать. Мутсэра Релви прекрасно осознает, каким могуществом наделяют её привлекательность, ум и высокое происхождение, и не стесняется использовать это себе во благо. Эланда привыкла получать то, что попросит, потому что она превосходно разбирается в том, как, когда и кого просить. Вслушиваясь во всё, что её окружает, она произносит то, что нужно произнести — и добивается желанного для себя исхода. Эланду, в отличие от сонма дворянок-бунтарок, живущих на страницах романов, устраивает своё положение. Её не тяготят обязательства перед семьёй: в конце концов, noblesse oblige*, как говорят те же бретонцы. Юную дочь дома Релви нисколько не унижает то, что родители готовят её для выгодного брака. Что, как не узы родства и крови, способно лучше скрепить любые союзы? Крепкий и плодотворный альянс в нынешние времена окажется как нельзя кстати — даже с продажными шкурами из Хлаалу. Особенно с продажными шкурами из Хлаалу. Всю семью, кроме разве что годовалого Тедраса, объединяет это негласное знание: как бы они ни презирали в душе имперскую власть и имперских прихвостней, нынче от них не отгородиться высокими стенами. Захочешь такую построить и сам же сгинешь за ней — жалкий, всеми забытый, лишённый тепла и света. Век меров долог, и сотню лет призрачного покоя ты, может быть, выгадаешь. Век меров долог, и сотня выигранных лет – это преступно мало. И пусть даже Дом сейчас переживает не лучшие времена, меры из рода Релви не собираются опускать руки. Они отказываются сдаваться сейчас, как отказывались сдаваться и после Перемирия, и на своей непреклонности они возводят фундамент будущего величия. Именно это качество позволило им, например, пробиться в Совет… Как, впрочем, и Индри, но о последних Эланде сейчас совершенно не хочется думать. Мутсэра Релви прекрасно осознаёт, с кем надеется породниться её семья. Имена женихов никогда не произносятся вслух, но, даже негласные, они не являются для Эланды тайной. Конечно, родители хотели бы выдать её за принца — кто в здравом уме сумел бы отказаться от шанса сделать свою дочь королевой? Но эта схема кажется Эланде сомнительной и мало осуществимой. И дело, конечно, даже не в том, что странно видеть будущего мужа в десятилетнем мальчике... ребёнке от крови Ра'атим, у которого, тем не менее, отец – бывший шахтёр, мать – воспитанный нордами н'вах, и оба родителя – имперские прихлебатели... Призрак коронованной власти на многое позволяет закрыть глаза, а век меров долог, и разница в возрасте быстро сгладится. Но не играет особой роли, чего желает сама Эланда. Не важно, хотелось или не хотелось бы ей породниться с правящей семьёй: спешно женить наследника невыгодно прежде всего самой монаршей чете. Свободный от брачных обязательств, принц Хелсет остаётся прекраснейшим доводом в разговорах со всеми родами, у которых есть подходящие дочери. Приманка венценосного брака – отменный рычаг, и Эланда, не чуждая тонкой игре на ожиданиях окружающих, способна оценить его по достоинству. Она верит в свои силы, но не пытается откусить больше, чем сможет проглотить. Принц – это прекрасная, смелая мечта, но вот кузены королевы, Ра'атимы из побочных морнхолдских ветвей, все эти Ллетаны или Вандасы – куда как более перспективные цели. Эланда знает свои достоинства, и её нисколько не тяготит использовать их как оружие. Со дня её восемнадцатилетия закон — и имперский, и тот Закон, что издревле чтился Ресдайном — считает Эланду Релви взрослой женщиной. Но не скоро ещё наступит тот день, когда в глазах окружающих она окончательно перестанет считаться… пусть не ребёнком, но кем-то недостаточно повзрослевшим. Впрочем, неписанные традиции Дома вскоре придут Эланде на помощь. Через несколько лет, перешагнув порог двадцати одного года, она достигнет возраста, когда юной девушке и её семье пристойно и благоприятно задумываться о браке — и сможет лично вступить в войну. Дочь дома Релви не опасается этого дня: она готова к безжалостной битве. Вот только Эланда чувствует: собственное тело ей больше не принадлежит — оно будто противится её воле! Что с этим делать, девушка совершенно не представляет. Причиной несчастий Эланды стал этот проклятый Индри, так не ко времени подвернувшийся ей на пиру. Потеря девства не слишком её заботит: в конце концов, в этом вопросе существует великое множество способов обмануть мужчину. Но вот всё остальное... После той встречи в «малой библиотеке» Эланда больше не оставалась с Танвалом Индри наедине, да и видела его только издали, вскользь — яркое пятно изжелта-рыжих волос меж других гостей. Но она не может выбросить этого мужчину из головы: он разъедает Эланду подобно ржавчине. Ей бы хотелось списать своё помрачение на слепую, но преходящую похоть пробуждающегося женского тела. Однако так виртуозно обманывать себя Эланда всё-таки не умеет. Она почти не помнит и не вспоминает сам блуд: слишком много, наверное, всё-таки было вина и бренди. Но этот пьянящий голос, тепло сильных рук, дурацкая — солнечная?.. — улыбка! Умом девушка понимает, что думать в таком ключе о мерах вроде Танвала Индри преступно глупо, но собственное тело коварно её предает: взъярившейся кровью, дрожанием рук, щемящей болью в груди. Эланда не может выжить призрак любовника из своих мыслей. Она пытается перебороть свою слабость холодной логикой: с чего бы вообще было взяться этому помешательству? В конце концов, Танвал, пусть и по-своему обаятелен, совсем не красив. Эланда на днях ненароком услышала, как Ульвил, любимый слуга отца, рассказывал хорошенькой горничной о том свадебном пире. «Но морда у советника Индри, прям как у скального наездника! Длинная, узкая, словно бы сплющенная с боков. Да ещё и этот носяра на пол-лица...» Конечно, старый прохвост правду и преувеличил, и приукрасил, но общее впечатление передал достаточно точно. И эта нелестная характеристика впору подходит не только серджо советнику, но и его внуку, у которого, помимо всего прочего, есть уши, похожие на лопухи, но нет никаких особенных перспектив — младшая ветвь младшей ветви младшей ветви… Девушка тщетно пытается спрятаться от него на страницах любимых романов: даже красавца Ночного Волка гонит из её головы это рыжее лопоухое чудовище. Умом Эланда не может понять причины такой одержимости, поэтому обвиняет в предательстве тело. Да, эти мятежные чувства в ней будит что-то телесное, тёмное, по-мефаловски чёрнорукое — и оттого преходящее. Нужно просто перетерпеть! Терпение нынче даётся Эланде непросто. Она не может ни с кем поделиться, не может ни у кого попросить совета. Если родители об этом узнают — не о блуде даже, но о постыдной слабости, о неуместной привязанности, — Эланда потеряет всякое влияние, что прежде на них имела… влияние правильной, образцовой дочери. Слуги? Для этой тайны даже Ллатиса казалась не слишком надёжным хранителем: кто поручится, что она не сдаст Эланду в надежде на царственную награду от советника Релви? Терпение нынче даётся Эланде непросто, но ничего другого ей просто не остаётся. Груз на плечах вещественно пригибает её к земле, лишает бодрости духа и наполняет удушливо-вязкой тоской. Однако на публике мутсэра Эланда Релви по-прежнему облачается в нежно-чарующие улыбки и гладко-блестящие вежливые слова. Голод, доселе ей незнакомый, — лучик улыбки на узком серьёзном лице, чуткие длинные пальцы среди её серебристых волос… — на книжных страницах казался изысканным, тонким чувством. Но в жизни он заставляет Эланду давиться отчаянной, тошнотворной злостью, пока сама она заставляет Ллатису таскать себе сладости с кухни. Горький, гадостный привкус не удаётся отбить совершенно ничем – ни конфетами, ни пирожными, ни мёдом. Впрочем, это внезапно возникшее пристрастье к сластям прошло не бесследно, и тело, доселе верное и послушное, платит за годы заботы очередным предательством. Для будущего празднества — введения Тедраса в дом Индорил — Эланде шьют новое платье. Необходимо быть во всеоружии: сам Грандмастер почтит грядущую церемонию своим присутствием, да и весь список гостей – воистину впечатляющий. Танвала среди них быть не должно, и Эланда не знает, радоваться ей этому или печалиться. Увидеть его… каково это будет? Столкнувшись с безжалостно-хлёсткой реальностью, схлынет ли марь окрашенных алкоголем воспоминаний? Очнётся ли сэра Релви от тягостного дурмана? Или присутствие Танвала — зримое, и весомое, и леденящее кожу — сделает только хуже? И всё-таки девушка рада, что ей не представится случая проверить это на практике. С двусмысленно-зыбкой неопределённостью она ещё сможет жить, но неприятная правда будет с Эландой безжалостна. Мутсэре Релви шьют новое платье — узорчатый ультрамариновый атлас, дымка аметистового шифона, — и матушка не упускает возможности оценить работу портних. Она не приходит к началу примерки, но появляется очень вовремя… или очень не вовремя, тут уж как посмотреть. Платье почти готово и платье просто роскошное, вот только Эланде в нём ощутимо тесно, и дорогая, самая лучшая ткань врезается ей в подмышки, и пузырится у живота, и складками собирается на бёдрах. Наряд, что должен подчёркивать прелесть точёной фигуры, выглядит так, словно в любое мгновение треснет — и ужасно её полнит. – Что вы наделали, дуры? – шипит Эланда. – Как можно было настолько напутать с мерками?! – Они ни в чём не виноваты, – невозмутимо отзывается появившаяся в дверях матушка. – Девушки, помогите мутсэре Релви раздеться, – приказывает она, – а после оставьте нас ненадолго наедине. И в четыре руки портниха и её ученица — парочка криворучек! — мучительно долго высвобождают Эланду из злополучного платья: даже дольше, чем пытались его натянуть. Пряча глаза и бормоча невнятные извинения, они выскальзывают за дверь и оставляют юную госпожу Релви наедине с матерью — и в одной сорочке. Эланда неловко поводит плечами, пока любезная матушка, поджав губы, осматривает её с головы до пят. – Раздевайся, – произносит та наконец. – Снимай и камизу. – Зачем? – Сейчас поймёшь. Раздевайся. И мутсэра Эланда Релви, привычно разыгрывая послушную дочь, избавляется от остатков одежды. – Посмотри на себя, – холодно говорит ей мать. Эланда недоумённо на неё оборачивается, и супруга советника Релви, схватив дочь за подбородок, разворачивает её лицом к зеркалам. – Смотри на себя, – повторяет она. И Эланда – смотрит. Нагая перед глазами матери и перед тремя ростовыми зеркалами, она впервые наконец замечает то, что должна была бы углядеть уже давно — тогда, например, когда любимое из домашних платьев Эланды село после неаккуратной стирки, и девушка приказала выпороть нерадивую прачку-рабыню. Она располнела, она обросла жирком… раздалась в талии, потяжелела в бёдрах… рыхлые руки, рыхлые ноги и даже лицо как будто бы чуть оплыло… От отвращения к этому зрелищу Эланду мутит. Тяжесть собственного тела придавливает её к земле, с трудом позволяет дышать. Мать же, придирчиво оглядев Эланду, щипает её за мясистый бок и произносит с укором: – Всё зашло слишком далеко. Ты совсем распустилась. Только посмотри на себя! – Эланда смотрит, и удушающая волна тошноты вновь подступает к горлу. – Такими темпами ты скоро превратишься в слоада. Подобного унижения Эланда, наверное, никогда не испытывала — острого, жгучего, выворачивающего наизнанку. Она хорошо усваивает урок: перестаёт гонять Ллатису на кухню, ест за обедом один лишь пустой бульон, яростно принимается за гимнастику. И ненавистный жир медленно, но верно начинает сходить с её тела. Эланда уже почти не испытывает гадливости, когда глядит на себя в зеркале, и за всей этой суетой о Танвале размышлять становится совершенно некогда. Впервые почти за месяц Эланда думает, что всё налаживается, и смотрит в каждый свой новый день с улыбкой искреннего, не наигранного счастья. И вот тогда она сначала теряет сознание, а следом – и всю свою прежнюю жизнь. Эланда просыпается — в своих покоях, в своей постели — и чувствует странную растерянность: она не помнит, когда отходила ко сну. А сон ли то был? Свинцовая тяжесть тела, свинцовая тяжесть мыслей, свинцовая серость под веками… Эланда мучительно вспоминает: по дорогому паркету заливистой дробью стучали её шаги, когда она спешила переодеться к обеду. А следом что? Следом была темнота — и пробуждение. Мутсэра Эланда Релви медленно, осторожно приподнимается на локтях, словно боясь спугнуть наступившую ясность рассудка. За всю свою жизнь она никогда не теряла сознания и полагала, что обмороки – прерогатива трепетных героинь любовных романов. Что с ней случилась? Она заболела? – Она очнулась, – режет вдруг тишину сталь отцовского голоса. А дальше… дальше Эланда стала участницей самого странного разговора за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь. Их было трое здесь: мать, сидящая в кресле, тенью стоящий за ней отец и дочь, зябнувшая даже под одеялом. Все трое молчат, и мысли Эланды пляшут между испугом и жалостью. Её смелые, решительные родители здесь и сейчас кажутся маленькими, какими-то странно потерянными — словно бы вся их жизнь рушится под ногами. Эланда ещё не знает, что это её жизнь – обрушилась, разлетелась на части, столкнувшись с до блеска начищенным деревом дорогого паркета. Неведенье сладко — слаще любых конфет, пирожных и мёда. Неведенье нынче – непозволительная роскошь. Первым не выдерживает отец: кровь приливает к лицу, и пальцы почти белеют, впиваясь в высокую спинку кресла, и ходят желваки на потемневших щеках. Он делает медленный, очень глубокий вздох и произносит, не в силах достаточно убедительно разыграть спокойствие: – Кто отец? Эланда не понимает. – Чей отец? – переспрашивает она. Отец — её собственный — этим ответом явственно недоволен. – Не разыгрывай передо мной представление, девочка, – шипит он, теряя последние клочья показного бесстрастия. – Не думай, что это сойдёт тебе с… – Давен, – перебивает мать, равно и словом, и лёгким прикосновеньем к нервной отцовской руке. – Давен, успокойся. Ты разве не видишь, что она ничего не понимает? Ничего не знает? Усилия госпожи Релви увенчиваются успехом: отец вздрагивает и замолкает. Но Эланда, изменяя своим привычкам, не следит за тем, какие чувства проступают в выраженье его лица или позе. Девушка не пытается вычислить лучшую свою реплику, и предсказать ход беседы, и угадать чужие реакции. – Чего я не знаю? – спрашивает она, предчувствуя — зная! — что вляпалась в неприятности. И мать отвечает Эланде кратко и хлёстко: – Ты в тягости. Эти слова отскакивают от девушки, словно каучуковый мячик от неуступчиво-твёрдой стены. Она ничего не понимает; мать, сидящая в кресле, тенью стоящий за ней отец и дочь, зябнувшая даже под одеялом, объединяются в свинцовом молчании. Все трое не говорят ни слова, и мысли Эланды пляшут между недоумением и раздражением. – Эланда, – произносит негромко мать, – кто отец? Но проходит пара мгновений — или же несколько тысяч лет? — и мячик падает юной госпоже Релви прямо в руки. «Я в тягости, – понимает Эланда. – Я – жду ребёнка…» И всё становится на свои места. Мутсэру Релви вовсе не удивляет, что она не догадалась об этом раньше. Даже регулы, ставшие вдруг не столь регулярными, ни её, ни служанок не насторожили: для юных данмерок подобное совершенно естественно. Люди, создания краткоживущие и скороспелые, начинают плодиться раньше, чем меры, но что ещё с них возьмёшь? Говорят, в глухих деревнях они не чураются обручать даже малых детей. Но у наследников пророка Велота обычно не принято заключать браки, когда жених или невеста моложе двадцати одного года — раньше этого срока данмерке практически невозможно зачать. Да, видно, Эланда воистину создана для великой судьбы: то, на что даже сама королева потратила сотни лет, ей удаётся вмиг, с первого раза — и совершенно случайно. Эланда смеётся: хриплый, пенящийся в горле хохот душит её, сдавливает тисками грудь. Воздуха не хватает, и слёзы брызжут из глаз, но мелкие неудобства теряют всякую важность. Отныне Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что собственное тело ей больше не принадлежит. Всё вдруг становится на свои места: каждое маленькое предательство, всякое ослушание. Неудивительно, что она не могла выбросить Танвала из головы! Частица этого мера укоренилась в ней, зрела в её утробе. Она ведь ждёт — совершенно не ждёт! — его ребёнка… Боль вырывает её из этого транса: головка Эланды дёргается бессильно, и след от чужой ладони цветёт у неё на щеке. Не перехвати мать на полпути отцовскую руку, удар бы вышел намного сильнее. Но и этого оказывается вполне достаточно: Эланда вздрагивает, и слёзы — другие, дурные, горькие слёзы наворачиваются на глаза. Матушка поднимается с кресла и что-то сердито шепчет отцу, оттаскивая его назад. Серджо советник слушается и покорно отступает куда-то к дверям, но Эланда не провожает родителей взглядом. Слёзы стоят у неё в глазах, но разуму возвращается прежняя острота, и думать приходится быстро. Кена Уврен, семейный целитель, должен был её осмотреть, так что сомнений нет — Эланда действительно в тягости. Но что дальше? Скинуть ребёнка стало бы лучшим вариантом. Но это, скорее всего, будет слишком опасно. Эланда юна, да и срок уже — девушка прикидывает в уме — почти полтора месяца. Может быть, кена позволит скинуть ребёнка, может быть – не разрешит. И тогда что? Эланда юна, но она умеет слышать то, что не предназначено для её ушей, и знает, как принято поступать в таких случаях. На время беременности её отправят «попутешествовать»: куда-нибудь в Танет, или в Вудхарт, или в Анвил. Сразу же после родов ребёнка-ублюдка подбросят к дверям какого-нибудь храма, или приюта, или же просто богатого дома, а его мать вернётся на родину — и к обычной своей жизни, — оставив позор на другом конце Тамриэля. Не самый плохой исход для мутсэры Эланды Релви. Отец не ушёл: стоит у дверей, по-предгрозовому хмурый, и не говорит ни слова. Мать же садится на край кровати Эланды и осторожно, словно боясь случайно её расколоть, берёт дочь за руку. – Милая, – пробует она снова, – кто отец ребёнка? – Танвал Индри. Младший — внук советника Индри, – подумав, уточняет Эланда. – Это случилось на свадьбе Гарина Индри? – Да. – Он… принудил тебя? Эланда молчит. Это было бы хорошим выходом: соврать, что Танвал её изнасиловал, что жгучий стыд замкнул ей уста и помешал довериться близким. Такая сказка растрогает даже отца, а чего говорить о матери? Мутсэра Манара Релви, несмотря на свой крутой нрав, порою мягкосердечна донельзя: иногда она даже может всплакнуть, наблюдая за поркой рабов! Если Эланда разжалобит их придуманной слёту историей, тяжёлых последствий удастся с лёгкостью избежать. Родители будут жалеть её, родители будут мучиться чувством вины: не доглядели, не уберегли, не заметили! Пятнать честь семьи, публично призывая к ответу насильника, они вряд ли станут. В конце концов, в том, что касается девства, существует великое множество способов обмануть мужчину. В глазах Земли и Закона Эланда останется чистой, а Танвал… А Танвала Индри отправят к Предкам умелые меры из Мораг Тонг — во имя мести и во славу Прядильщице. – Эланда, милая, – полушёпотом просит мать, – ответь мне! Но Эланда молчит. Это было бы до смешного просто: соврать, что Танвал её изнасиловал, и из распутницы тут же сделаться жертвой, слабой и глупой бедняжкой, что уступила животной страсти порочного, злого мужчины. Вот только нести на себе подобное бремя ещё тяжелее и унизительнее, чем лишние фунты. Вот только Эланде Релви когда-нибудь будет принадлежать весь мир: от сложного или странного ей убегать не с руки. – Нет, – отвечает Эланда. – Он ни к чему меня не принуждал. Я сама его соблазнила. И в комнате разливается тягостное молчание — густое и вязкое, точно смола. Мать, обескураженная дочерней дерзостью, глядит на Эланду неверяще, даже испуганно. Глаза отца загораются тёмной яростью. – Дура, – произносит он вкрадчиво и почти спокойно. – Какая же ты фееричная дура, Эланда Релви. С твоей красотой, с твоей родословной у тебя было столько возможностей! А ты променяла всё на зуд между ног, словно какая-то безродная потаскушка, и по собственной воле спуталась с… Эланда слушает это со странным оцепенением. Она ничего, совсем ничего не чувствует: ни боли, ни страха, ни злости или обиды. И тело, тело с нежданным и нежеланным ребёнком в утробе — тоже как будто чужое, как будто бы не её. Шёлк простыней привычно холодит кожу; речи отца разбиваются об Эланду, как волны о камни причала, и матушку они, кажется, задевают куда как сильнее. Вскочив на ноги, она восклицает сердито: – Давен! Но только советника Релви подобным уже не пронять. – Молчи, женщина, – осаживает он мать. – Она это заслужила. Что же, ты сделала свой выбор, – вновь обращается он к Эланде. – Но род не должен страдать из-за твоей глупости. Мы не станем плодить ублюдков в семье. И так как вытравить твоего уже не удастся, то я договорюсь обо всём с семьёй жениха. – Жениха? – переспрашивает мать. – Пусть платит за свою глупость. Нежная любовь двух юных сердец, счастливая в своей бедности молодая семья и их недоношенный ребёнок… Пойдём, Манара, оставь её. Некогда мешкать. Нам ещё нужно готовиться к свадьбе. И так мутсэра Эланда Релви неожиданно узнаёт о своей помолвке, и вместо принцев и королевских кузенов ей достаётся лишь некрасивый и стратегически не интересный мер, младшая ветвь младшей ветви младшей ветви. Как и всегда, отец верен своему слову. Эланда не знает подробностей — блудливой дочерью многое нынче утрачено, — но вскоре весть о грядущей свадьбе становится общеизвестной. Пути к отступлению больше не остаётся. Невесту и жениха старательно держат порознь. Эланда находит это довольно нелепым: всё, что могло между ними произойти, случилось почти что два месяца назад, на свадьбе бездетного Гарина Индри и крутобёдрой, румяной девицы из семейства Серано. У судьбы порой странное чувство юмора… Эланде шьют свадебное платье: тяжелый бархат и высокая талия, скрывающие растущий живот. Конечно, мало кого обманут красивые сказки о вспыхнувших между женихом и невестой чувствах и о добрых, заботливых семьях, решивших пойти влюблённым навстречу. И даже если Эланда проносит ребёнка весь срок, дата его рождения всё равно насторожит любого, кто худо-бедно умеет считать. Но это неважно, разве не так? Важно, чтобы всё выглядело благопристойно, чтобы честь Дома и честь семьи была не запятнана крупным скандалом — скандалом, на который при всём желании не удастся закрыть глаза. Эланду, в отличие от сонма дворянок-бунтарок, живущих на страницах романов, не раздражает подобное лицемерие. Что ж, такова жизнь, и мутсэре Релви придётся примириться со своим жребием — и со своим выбором. Её не тяготят обязательства перед семьёй: в конце концов, noblesse oblige, как говорят те же бретонцы. Нежданный и нежеланный ребёнок, растущий в её утробе, тяготит Эланду намного больше. Она не настолько глупа, чтобы верить, что прежде была совершенно свободна, но даже собственное тело ей больше не принадлежит. Эланда помнит, какой счастливой была её мать, когда носила под сердцем Тедраса. Она сияла радостью и красотой, даже когда огромный живот заставлял её ходить вперевалку, точно алита. Но с Эландой всё совершенно иначе. Сама она чувствует только холод и тяжесть, словно внутри у неё груда серых камней. Нынче Эланда делит себя с маленьким паразитом, что уродует её тело и сосёт из неё все соки. Разрешившись от бремени, она, пожалуй, станет самой счастливой женщиной на свете! Что подумает Танвал, когда впервые увидит её такой — после того, как видел Эланду прежней, прекрасной, желанной и безупречно-манящей? Мутсэра Релви старательно гонит подобные мысли. Ей ни к чему терзаться пустыми вопросами, разве не так? Им с Танвалом никуда друг от друга не деться. И пусть сейчас Эланда переживает не лучшие времена, но данмерка рода Релви не собирается опускать руки. Она отказывается сдаваться сейчас, как её предки отказывались сдаваться и после Перемирия, и на своей непреклонности возведёт фундамент будущего величия. Даже из внешне бесперспективного будущего супруга она извлечёт максимальную выгоду. Эланда не сомневается, что создана для великой судьбы. А вскоре в этом уверятся и остальные.