"And her eyes were wild..."

Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что пересекла черту, из-за которой уже не будет возврата. Мутсэра Индри не в силах отрицать очевидного. Всё изменилось, резко и необратимо, в тот самый момент, когда она совершила то, что непозволительно ни для одной матери. Когда она покалечила своего ребёнка. Пожалуй, впервые за всю свою — не особенно долгую по меретическим меркам — тридцатилетнюю жизнь Эланда почувствовала настолько одурманивающую растерянность. Какие бы сложные чувства она ни испытывала к сыну, а он был её сыном, и узы родства и долга, что связывали их друг с другом, у всех наследников пророка Велота считались священными, царственно-нерушимыми. Материнство накладывало на сэру Эланду Индри эбонитовой прочности обязательства: она должна была следить за здоровьем и благополучием своего ребёнка... однако поставила под угрозу и первое, и второе. Это было провалом, провалом настолько сокрушительно-грандиозным, что Эланда попросту не могла с ним примириться. Это сводило её с ума. Официальная версия — та, в которую позволено было верить тем немногим, кто имел полное право знать всю правду о здоровье Кериана, то есть самой Эланде, её родителям и кене Уврену — была до смешного простой и в меру правдоподобной. Мальчишка, известный среди домашних своей неуклюжестью, просто упал — упал и, напоровшись на угол стола, непоправимо себя искалечил. Какая чудовищная трагедия! Какая трагическая случайность… Для всего остального мира не изменилось ровным счётом ничего — Эланда хорошо ради этого постаралась. Позволить вестям об увечьи её ребёнка расползтись по стране было недопустимо: это не только поставило бы под удар репутацию рода Релви, но и могло разбудить в посторонних ненужное, вредное любопытство. Несмотря на всю свою ограниченность, даже Кериан понимал, что болтать о событиях в библиотеке не стоило, и Эланда — редкое дело! — была ему искренне благодарна. Сама же она через цепочку посредников заказала сыну отменный телваннийский протез. Утраченной части зрения он возместить, конечно, не мог, но благодаря искусно наложенным чарам этот маленький шарик из алого зачарованного стекла создавал полную иллюзию того, что в правой глазнице у юного сэры Индри – обычный здоровый глаз, неотличимый от левого. И разве не замечательно, что сохранение чести встало Эланде всего лишь в две с половиной тысячи дрейков? Качественные иллюзии бывают порой воистину незаменимы. Качественные иллюзии не помогают Эланде справиться с мглистыми мыслями, помрачившими её разум — и с неразумными, немыслимыми доселе порывами. Она не знает, как лучше себя вести, не знает, как к этому относиться. Впервые за долгое, неизмеримо долгое время — возможно, вообще впервые! — Эланду по-настоящему тянет к своему сыну. Но в этом стремлении нет ничего от беззаветной и светлой любви, которую низкопробные книги и простодушные меры единодушно приписывают всем матерям. Нет, чувства Эланды иные, они беспросветно-темны и пронзительно-льдисты — и тяжелы, словно груда серых камней. Чувства Эланды тянут её к земле, не позволяя с гордо поднятой головой привечать восходящее на востоке солнце. Чувства Эланды отчаянно не в ладу с её разумом. Она понимает прекрасно, что ей не стоит искать встречи со своим сыном, и понимает, что каждая из этих встреч не принесёт ей ни радости, ни покоя. Но сэра Индри всё равно продолжает тянуться к нему, с болезненной жадностью наблюдая за ним из теней — и по возможности оставаясь неузнанной и незамеченной... Зачем? Она и сама этого не понимает. Эланда привыкла видеть сына насквозь, но нынче за возведённым Керианом фасадом ей не по силам что-либо разглядеть… Так, может быть, в этом всё дело? В привычно безудержном любопытстве, что с самого детства лишало Эланду покоя? Так или иначе, а она, словно какая-нибудь шпионка из второсортной бретонской книжки, следит за мальчишкой и видит то, что явно не предназначено было для чьих-либо глаз, и то, что прежде её совершенно не интересовало. Эланде известно, что происходит с её злополучным сыном — внешне, напоказ. Кериан Индри отказывается есть куда как чаще, чем соглашается; несколько раз его пробовали кормить насильно, но после решили, что голод в итоге расставит всё по своим местам, и перестали трястись над мальчишкой. Но голод – не расставил, и Кериан, и без того худой и нескладный, стал ещё больше напоминать потрёпанное огородное пугало. Он почти перестаёт разговаривать, постоянно убегает с занятий, не делает уроки и совершенно не реагирует на наказания, равно сводя с ума и наставников, и прислугу. Прячется он отменно, однако Эланда, ведомая каким-то необъяснимо острым чутьём, куда лучше справляется с поисками своего непутёвого отпрыска, чем её домочадцы. Однажды она находит Кериана на далеко отстоящем от дома участке земли, что был когда-то отдан мальчишкам под стрельбище. Встретить его в этом месте было не столько предсказуемо, как могло бы показаться ещё пару месяцев назад: с тех пор сэра Индри успел решительно отказаться от упражнений в стрельбе, а сэра Релви, никогда не питавший к лукам особой любви, тут же к нему присоединился. Тедрас же уговорил любезного батюшку не отсылать в поля утратившего полезность учителя-босмера, а подыскать тому не особенно тяжкую работу в поместье. Эланда, кажется, даже видела того пару раз в господском доме… хотя семейство Релви владело несколькими босмерами, а вглядываться в физиономии рабов мутсэра Индри считала ниже своего достоинства, так что уверенности у неё не было. Причины такой разительной перемены в пристрастиях сына вначале ускользнули от леди Эланды. Только потом, сложив воедино услышанное от кены Уврена, собранные Ллатисой сплетни и информацию, по крупицам добытую из прочих источников, Эланда наконец поняла, в чём тут дело. Как оказалось, отсутствие одного глаза мешает правильно оценивать расстояния и, соответственно, метко стрелять. Лишившись прежнего мастерства, Кериан в луке стремительно разочаровался. Эланде нетрудно понять подобные настроения: она и сама считает, что тратить время на то, что ты обречён делать неидеально, – глупая, бессмысленная затея. Её сын поступил более чем разумно, решив оставить это трусливое оружие в прошлом… но что же он делает здесь, на утратившей прежнюю роль тренировочной площадке — и с луком в бессильно опущенных тощих руках? Мальчик не замечает её, взглядом уткнувшись в остриженную траву, и его матери доводится видеть странно тревожное и накрепко вгрызшееся ей в память зрелище: Кериан, прежде недвижимо-одревенелый, вдруг вздрагивает всем телом, и ударяет свой лук о землю — в первый раз, — и застывает. Однако и вспышка гнева, кажется, не приносит мальчишке желанного облегчения; отменного качества оружие отзывается на подобное обращение только лишь недовольным скрипучим треском, и Кериан Индри, вновь отмерев, замахивается для очередного удара. Он хлещет несчастным луком о землю — снова, и снова, и снова... — и топчет его ногами, топчет самозабвенно и бессловесно. Дерево стонет от муки и не выдерживает, сдаётся под яростным натиском: непоправимо искалеченный, лук – ломается, чуть ли не разлетаясь в щепы. А Кериан? Кериан садится прямо на траву, нисколько не озаботившись чистотой или внешним видом, и, обхватив худыми руками колени, утыкается в них головой, и… плачет? Да, плачет — горько, навзрыд, как и не плакал с тех пор, как ему минуло пять лет! Плачет отчаянно, глухо — так же, как плакал, когда убегал от няньки и караулил шляющегося по Вварденфеллу Танвала, прячась где-нибудь подле дверей, а слуги силой оттаскивали его прочь. Танвал… Что бы сказал он сейчас, оказавшись перед Эландой? Гневался бы? Осуждал бы? Глядя в глаза жены, ужаснулся бы? Но Танвал бросил её, бросил их обоих — к чему же теперь на него оглядываться? Сгинувший на Вварденфелле супруг медленно, но торжественно-неотвратимо стирается даже из цепкой памяти Индорил Эланды, оставляя после себя лишь терпкое послевкусие бренди, смешанного с пеплом, и горькое эхо полузабытых песен. О чём была та, самая первая? Пусть и с трудом, но Эланда всё-таки вспоминает:

Из жадных, из разверстых губ Живая боль кричала мне, И я проснулся - я лежал На льдистой крутизне. И с той поры мне места нет, Брожу печален, одинок, Хотя не слышно больше птиц И поздний лист поблёк...*

Слова покидают её, и мысли бегут её, а в голове остаётся одна лишь звенящая пустота. На какое-то время — секунды? недели? века? — Эланда забывает, где она, и зачем она, и что она делает в этом холодном молчании. Однако Кериан, верный своим привычкам, вмиг нарушает хрупкое равновесие. Его потерявшая бдительность мать – замечена; сын поднимает голову и примораживает её к земле помертвелым пустым взглядом, и с непривычной для себя отстранённостью Эланда отмечает: чары на телваннийском протезе работают преотменно, деньги были уплачены за него не зря! Не знай она правды, то никогда бы не догадалась, что с этими глазами, так похожими на её собственные, что-то не так. С глазами лучистыми, тёмно-багряными, большими и выразительными — доставшимися обоим от леди Манары Релви... Кериан, словно бы среагировав на не изречённое вслух имя любимой бабушки, тотчас срывается с места и убегает, и Эланда не в силах сдержать пузырящийся в горле кипучий смех. О, это её ребёнок точно унаследовал от своего отца, большого любителя бегать от неприятностей и проблем! Да, Индорил Танвал Индри точно так же, не мешкая, скрылся со сцены, когда в лихую хмельную ночь девятого Второго зерна лишил Эланду невинности. Он ведь и сам признавался потом, что не искал бы с ней встречи, если бы не ребёнок! Жаль, от отцовства Танвалу можно было бы убежать только в смерть… что он потом с успешностью и проделал, безвестно и пусто сгинув на Вварденфелле. Кериан убегает, и мать провожает его искрящимся в воздухе смехом: как бы змеиное тело судьбы ни извивалось под натиском обстоятельств, а некоторые вещи обречены сохранять прежнее состоянье, и меры, как бы они порой ни убеждали себя в обратном, всё-таки не меняются. Кериан убегает, и Эланда смеётся, смеётся самозабвенно и страстно, поддавшись своей спасительной тёмной весёлости и напрочь забыв о щупальцах жадной немой тоски, обвившихся вокруг сердца. Эланда смеётся, и мир, расцвеченный этим бескомпромиссным смехом, впервые за долгое, бесконечно долгое время кажется правильным и понятным... А через несколько дней её сын падает с лестницы, ломая плечо, ключицу и ещё много других костей, запомнить которые Эланда не удосужилась, — чудом не свернув себе шею! Ему повезло, что неподалёку тогда оказался Тедрас, сразу нашедший его и вовремя приведший помощь, иначе последствия могли бы оказаться куда как более серьёзными, чем постельный режим, приправленный галлонами целительных зелий и мощными чарами Восстановления. Это событие не особенно изменило привычную жизнь в поместье Релви и, насколько Эланда могла судить, не вызвало кривотолков и пересудов — уже хорошо! Мутсэра Индри в равных пропорциях вкусила тревоги и злости: мальчишка, известный среди домашних своей неуклюжестью, кажется, превзошёл сам себя, когда разучился правильно оценивать расстояния. Ему следовало бы приохотиться к большей осторожности, если он хочет дожить до совершеннолетия, и Эланда надеется, что боль станет ему лучшим учителем, чем те нерасторопные меры, которые наставляют их с Тедрасом по поручению Давена Релви. Какие бы сложные чувства мутсэра Индри ни испытывала к сыну, а он был её сыном, и перед Землёй и Законом она отвечает за его здоровье и благополучие. Жизнь Кериана Индри, какой бы мелкой и незначительной она ни была, принадлежит не только ему, но и Дому, и узы родства и крови, связывающие сына и мать, сделали Эланду ответственной за сохранение этой жизни. И вдовствующая мутсэра Индри делает всё, что положено ей по статусу, пусть даже мелкому жадному скампу этого явственно недостаточно... Эланде не довелось наблюдать за тем, как медленно выздоравливает её неудачливый — и неудачный — отпрыск, ибо дела призвали её в Морнхолд. В столице мутсэра Индри была далека от праздности: ей нужно было докупить кое-какие ингредиенты для будущего зелья, проследить, чтобы любовные письма от милой матушки благополучно дошли до любезного дядюшки Ванела и через цепочку посредников, надёжно охраняющих её анонимность, заполучить написанное горе-влюблённым в ответ, а также озаботиться множеством прочих срочных и неотложных дел, требовавших её пристального внимания... Когда Эланда наконец вернулась в поместье Релви, лучшие зелья и заклинания сделали своё дело. Кена Уврен заверил мутсэру Индри, что её сын практически выздоровел… но, кажется, Кериан так до конца и не оправился от пережитого. По словам Ллатисы, мальчишка сделался ещё более мрачным и замкнутым: добровольно он почти никогда не покидает своей комнаты, а когда всё-таки выползает наружу, то, отгораживается от окружающих молчаливым свинцовым бесстрастием. Недели, проведённые вдали от Кериана, в Морнхолде, не вытравили из сердца Эланды жадного, болезненного любопытства. Её по-прежнему чем-то неумолимо влечёт к своему сыну… правда, увидеть его становится куда как сложнее, когда крысёныш старательно не кажет длинного носа из очередной щели, в которую забивается. Её неумолимо влечёт к своему сыну, однако Эланда неожиданно обнаруживает, что в этом чудном стремлении она нынче не одинока: как-то раз, совершенно случайно оказавшись неподалёку от комнаты Кериана, она встречает там тоскливо подпирающего двери Тедраса. Детские комнаты никогда не запирались изнутри; в них вообще не было замков, ибо право на тайны и частную жизнь считалось привилегией взрослых меров. Однако Тедрас даже не пытается открыть дверь… свободной, левой рукой, ибо правая у него занята синей глиняной миской, накрытой синей же клетчатой салфеткой. Тедрас стоит у прохода, свободной, левой рукой упираясь в косяк, и горячо, настойчиво повторяет на разный лад: – Риан, можно, я войду? – Риан, впусти меня, а то у меня руки заняты! – Ри, я тебе с кухни пирожков притащил. Твоих любимых, с мёдом... – Ри, ну, скажи уже что-нибудь! – Риан… Тедрас так увлечён своим безуспешным штурмом, что замершую чуть дальше по коридору сестру даже не замечает; а Кериан, кажется, не замечает усилий дяди. Эланда уже начинает сомневаться, что её сын вообще сейчас в своей комнате, — и с чего Тедрас вбил себе в голову, что племянник там? — когда усилия брата всё же дают плоды. – Уходи, – глухо звучит из-за двери, – оставь меня в покое, Тедрас Релви. Тот оживляется вмиг, восприняв недружественный отклик как поощрение, и продолжает свои атаки: – Ри, ну хватит уже выделываться! – Риан, давай я зайду уже, а? – Кериан... Но больше Тедрас так ничего от него и не добился: из-за незаперто-закрытой двери не доносилось ни звука. Эланда, занявшая место в первом ряду, добросовестно отогнала нескольких слуг и рабов, показавшихся в коридоре: ей действительно интересно, чем закончится эта осада, и защищать Тедраса от чужого вмешательства кажется правильным. К чести любезного братца стоит сказать, что энергии у него хватило надолго: у Эланды успела затечь нога, прежде чем тот наконец замолчал. Тедрас молчит, дыша тяжело и часто, словно бы он пешком преодолел весь путь от Телванниса и до островов Саммерсет, и вдруг с размаху швыряет свою драгоценную миску о пол. Разлетаются во все стороны тесто, крошки, синие черепки — по густым рихадским коврам, по дорогому паркету, — а Тедрас тяжко, словно тысячелетний старец, опускается на пол, нисколько не озаботившись чистотой или внешним видом. «Он сейчас будет рыдать, – понимает Эланда. – У всех на виду и на слуху, сидя под дверью племянника, словно бездомная шавка!» – Пойдём, – говорит она, выступая на свет. – Пойдём, здесь не время и не место для этого. Пойдём, – повторяет Эланда, схватив Тедраса за плечо и помогая ему встать. И братец, податливый, точно тряпичная кукла, поднимается на ноги — и поднимает на Эланду влажно-блестящие, горящие от невыплаканных слёз глаза… лучистые, тёмно-багряные, большие и выразительные глаза, доставшиеся обоим от милой матушки. – Это моя вина, – несвязно произносит Тедрас. – Это я во всём... – Пойдём, – обрывает его Эланда. – Поговорим у меня, хорошо? Здесь – не стоит. Она ведёт покорного брата в свои покои и, выловив по дороге случайного хаджитского раба, посылает его убрать учинённый Тедрасом беспорядок. Добравшись наконец до заветной цели, она пропускает братца вперёд и аккуратно запирает за ними обоими дверь. Подумав, Эланда сажает брата на софу, наливает ему немного вина из кувшина и, разрешив ему сделать парочку мелких, нервных глотков, берёт Тедраса за руку. – Я не смогу помочь тебе, если не знаю всей правды, – говорит она. – Не бойся, ты можешь во всём мне довериться. – Это всё моя вина, – снова заводит старую песню Тедрас, – то, что Ри… что Кериан… Мы поцапались; из-за чего, я даже не вспомню сейчас. Какая-то чепуха, скамп его знает! Мы вообще стали чаще ругаться с тех пор, как… – он осекается вдруг, словно бы осознав, что сболтнул лишнего, и Эланда понимает: Тедрас знает немалую часть правды о том, что случилось с его племянником — но знай бы он всё, то, наверное, не поспешил бы столь же охотно довериться любезной сестрице… Так или иначе, а юный наследник Релви снова отпивает из своего кубка и кладёт его обратно на столик; зримо собравшись, он медленно и спокойно рассказывает сестре: – Мы стали чаще ругаться в последнее время. Вот, тогда мы снова сцепились, и я обозвал его… – Тедрас вдруг замолкает, явно смутившись от этого не изречённого вслух оскорбления, но Эланда качает головой — не важно, мол, продолжай, — и брат возвращается к своему рассказу: – Ну, он и пихнул меня — несерьёзно, без злобы. А мне хватило ума ответить тем же. Я толкнул его, а он – споткнулся и упал… полетел — с лестницы и спиной назад, потому что мне хватило ума… И Индорил Тедрас Релви, тринадцатилетний наследник славного древнего рода, всё же не выдержал: всхлипнул — по-детски жалобно, горько, — и тёмно-багряные, выразительные глаза его вновь заблестели от слёз. Эланда, не без труда вытравив из себя томительную неловкость, поступила так, как следовало: приподняла брата за плечи и принялась успокоительно поглаживать его по спине. Тедрасу этого оказалось довольно. Он обхватил Эланду руками, словно бы утопающий в погоне за спасением, и, уткнувшись сестре в плечо, зачастил неразборчиво-жарко: – Я никогда в жизни так не боялся, как… сам чуть не свалился, когда бежал к нему… я думал… И знаешь, Риан соврал же потом! – воскликнул, чуть отстранившись, Тедрас. – А я его и не просил даже — наглости не хватило бы о таком просить! А он всё равно соврал и выгородил меня перед всеми: сказал, что сам споткнулся, сказал мне спасибо за то, что я так быстро нашёл его и привёл к нему помощь… Представляешь? Но теперь Риан совсем со мной не разговаривает, и он… А я ведь даже не могу ему ничем помочь! Это всё моя вина: я же ведь старше, сильнее, я должен был защищать его, оберегать! А вместо этого чуть не убил. Какой же из меня тогда благородный муж? Как же мне теперь… И Тедрас вновь не выдерживает. Часто-часто трепещут влажные серебряные ресницы, и вздрагивает красиво очерченная нижняя губа — и вот уже юный наследник Релви снова рыдает, уткнувшись сестре в плечо, и повторяет отчаянно: «Это моя вина!» Как и положено индорилькой аристократке, Эланда красноречива. Она умеет играть со словами, лёгкой рукой переплетая оттенки смыслов, и знает прекрасно, когда нужно красиво говорить, а когда – красиво молчать и красиво слушать. Но нынче в её молчании нет ничего выверенного или расчётливого: мокнет от пролитых братом слёз пурпурный шёлк её платья, а в голове у Эланды хмаристо-топко, словно в аргонианском болоте. Что-то в ней неожиданно отзывается на слова наивного, излишне чувствительного мальчишки, и шелестящий, свистящий шёпот тоски вторит ему неразборчиво, но настойчиво. Что с тобой, Индорил Эланда? Отчего же ты плачешь? Как странно... – Не истязай себя, – произносит она с твёрдостью, которой и близко не чувствует. – Ты поступил неразумно, но без злого умысла. Ты не хотел ему навредить, вот что действительно важно! В следующий раз ты будешь осторожнее и умнее, и это самое мудрое, что ты можешь сделать. Всяко мудрее, чем попусту себя грызть. Имей же мужество взглянуть в лицо будущему! – призывает Эланда. – Ты не хотел, и это не твоя вина… – повторяет она, гладя брата по голове и дрожащим плечам, и даже сама начинает верить своим словам. Это не его вина. Это не её вина. После этого случая прежняя стойкость медленно, очень медленно, невероятно, чудовищно медленно — но возвращается к дочери дома Индорил. Как ни забавно, но слабость Тедраса Релви наделила Эланду блистательно-неодолимой силой. Она не только сумела без особых стараний завоевать доверие брата — заполучив капитал, что придётся как нельзя кстати для завершающего этапа её чудесного плана, — но и избавилась от болезненной одержимости сыном. Ничто теперь не держит Эланду в поместье, принуждая растрачивать на чепуху своё драгоценное время и лишая так тяжело завоёванного внутреннего покоя, — ничто, кроме собственных честолюбивых помыслов. Напрасно серджо советник Релви считал, что устремления и амбиции дочери будут заживо похоронены в не слишком-то выгодном браке с Танвалом Индри, а мутсэра Манара Релви – что её дочь будет сломлена неудачным замужеством. Нет, трудности лишь закалили Эланду и обучили её терпению и решимости. За всё в этой жизни приходится платить, и леди Индри расплачивается, но и родители – заплатят. Близок, как никогда близок тот день, которого Индорил Эланда ждёт почти дюжину лет — день, когда она выставит матери и отцу обстоятельный счёт, изрядно распухший от набежавших за годы процентов. Протяни руку — и можешь коснуться пьянящей, сладостной мести! Протяни руку — и сумеешь без жалости ухватить за горло предателей-меров, забывших о том, что такое верность. Протяни руку — но только не ошибись с моментом!.. Каждые несколько месяцев мягкосердечная матушка отправляется на богомолье в Селфору, чтобы почтить святого Велота и своей лёгкой рукой облагодетельствовать менее обласканных судьбой паломников, поддерживая иллюзию индорильской набожности и щедрости. С этой её очаровательной традицией домашние давно свыклись: иногда мутсэру Манару Релви сопровождают супруг или другие родичи, но чаще всего компанию ей составляют лишь молчаливые слуги. Прекрасный момент, чтобы встретиться с милым Ванелом, разве не так? По крайне мере сам Ванел Релви свято в этом уверен: фальшивые письма, написанные матушкиным почерком и надушенные матушкиными духами, сделали своё дело. Мутсэра Манара Релви отправляется на богомолье в Селфору, мутсэра Ванел Релви отправляется на свидание со своей возлюбленной, а серждо Давен Релви отправляется прямиком в расставленную Эландой ловушку. Ну разве не восхитительно? Месть настигает родителей медленно, но неумолимо. Мутсэра Манара Релви покидает поместье, и её дочь начинает выкладывать на стол свои карты. Взволнованная, она встречается с милым батюшкой и показывает ему грязный, измятый, надорванный черновик письма, что выпал из матушкиной корзины для бумаг и был совершенно случайно найден верной служанкой. Черновик письма, в котором леди Манара весьма недвусмысленно назначила свидание своему любовнику. Эланда прекрасно знает отца и знает, как он отреагирует: ей остаётся только направить его в нужное русло, чтобы извлечь максимальную выгоду из создавшейся — из созданной ей же самой! — ситуации. Эланда просит серджо советника не рассказывать никому о её участии в разоблачении матери и уговаривает его устроить на подлых предателей, по-змеиному угнездившихся у него на груди, засаду — благо в письме подробно расписаны время и место. В конце концов, только так милый батюшка сможет воочию убедиться, что не произошло досадного недоразумения, и только так он развеет свои ядовитые подозрения… или же превратит их в каменную уверенность. И разве это не стоит того, чтобы немного задуматься о логистике? Да и любимая дочь обещает помочь отцу всем, что в её скромных силах. И стоит ли говорить, что ловушка Эланды срабатывает в точности так, как она и рассчитывала? Отец застаёт кузена и жену наедине, и, несмотря на то, что леди Манара врала убедительно и вдохновенно, реакция Ванела Релви компрометирует обоих чуть ли не больше, чем найденные при нём любовные письма. Какая полезная для Эланды сентиментальность!.. Выйди подобный скандал наружу, он сможет если и не уничтожит репутацию рода Релви, то как минимум катастрофически ей навредить. Поэтому дело улаживается внутри семьи, как и предписано детям благороднейшего из Великих домов Морровинда. Сэра Манара отправляется в паломничество в Вивек, дабы поклониться блистательному Богу-Поэту и приобщиться его драгоценной мудрости. Сэра Ванел отправляется в путешествие по Киродиилу, с целью отвлечься от дешаанской жары и суеты. Сэра Давен отправляется с дочерью в Морнхолд — переписать и заверить новое завещание, в котором будет оговорено, что в случае смерти советника Релви опекунство над его малолетним сыном получит нежно любимая дочь Индорил Эланда Индри. За сэрой Ванелом отправляются ассасины из Мораг Тонг. Все они с лёгкостью угодили в ловушку Эланды — чем же не повод отпраздновать? И сэра Индри охотно празднует и делит с любимым отцом бутылку отменного нибенийского, тщательно рассчитав нужную дозу. Спешить ей уже некуда, так что имеет смысл проявить осторожность: регулярный приём в течение приблизительно полутора лет — с учётом возраста, роста и веса — кажется ей идеальным вариантом. У Эланды, по-змеиному угнездившейся на груди у отца, будет ещё вдосталь времени и возможностей, чтобы сделать всё чисто, аккуратно — и отвести от себя подозрения, подставив сосланную в Вивек матушку, мстящую за погибель любимого Ванела. Кто бы мог подумать, что сильнодействующий, практически необратимый медленный яд можно сварить из таких обычных, легкодоступных ингредиентов? После такого открытия трудно не подцепить паранойю… Отец, в первый, но не в последний раз помеченный смертью, возвращается в поместье, тогда как его дорогая дочь остаётся в Морнхолде: пить свою месть и петь о своей победе. За те полтора года, что батюшка будет держать матушку в Вивеке, — а Эланда хорошо постарается, чтобы раньше времени он не передумал, — она успеет настроить Тедраса против блудливой Манары Релви. А уж потом у опекунши неопытного подростка-советника будет достаточно времени, чтобы извлечь из нового статуса максимальную выгоду… и деликатно избавиться от опальной матери. Эланда утверждает власть свою — власть абсолютную, власть необоримо-прекрасную! — над всеми, кто с ней соприкасается. Она остаётся в Морнхолде, улаживая дела с паем торговой даггерфолльской компании и двумя доходными домами возле Великого базара… когда в её жизнь и в её богато обставленный особняк неожиданно возвращается Танвал Индри. Конечно же, речь идёт не о безвестно сгинувшем на Вварденфелле муже леди Эланды — просто её вдруг вздумал почтить присутствием серджо советник. Зачем эта встреча? За сдержанно-строгим обедом в компании неприятного старика и кролика в яблочной подливе правды Эланда так и не выяснила. Они лишь обменивались пустыми, совсем ничего не значащими любезностями, и под конец сэра Индри, прочь отослав всех слуг, отбрасывает ошмётки фальшивой любезности. – Чего вы хотите, серджо? – спрашивает она, изгибая пурпурные губы в обманчиво-мягкой полуулыбке. – Полно, не стоит больше ходить вокруг да около. Век меров долог, но всё же не до такой степени, чтобы жертвовать целые дни зияющей пустоте Забвения. И серджо советник, зайдя куда дальше решительной свойственницы, — отставив в сторону и бокал, и любезности, — отзывается на её выпад обыденно-безыскусным: – Отдайте мне мальчика. Эланда не сразу понимает, что он имеет в виду, до того абсурдным кажется ей полупросьба-полупредложение Танвала Индри. Когда же она наконец укладывает услышанное в уме, то даже не пытается удержать яд, просачивающийся в её мелодичный голос. – Что же, мутсэра, мой сын для вас – словно мешок пепельного батата, который можно свободно передавать из рук в руки? – со льдистым спокойствием спрашивает Эланда. – Или породистый ездовой гуар, выставленный на торг? Как вам вообще могла прийти в голову эта бесстыдная мысль, серджо? – выговаривает она закаменелому в бессловесности старику. – Как вы не постыдились — с таким предложением! — ко мне обратиться? Эланда замолкает и даже не пытается удержать пламя, что прорывается в её прекрасные выразительные глаза. Но серджо советник, закалённый безжалостной морровиндской политикой, не поддаётся яростному напору противницы. По-птичьи склонив седовласую голову к левому плечу, он с мягкой, учтивой бесстрастностью изрекает: – Меньше всего я хотел бы вас оскорбить, мутсэра. Однако в моём предложении нет ничего непристойного. Мы с мальчиком находимся в достаточно тесном родстве, чтобы личность моего воспитанника не вызвала ни у кого пересудов. В конце концов, он носит моё родовое имя, а по восходящей отцовской линии у него нет никого ближе. И, кроме того… – старик спотыкается, впервые теряя гранитную невозмутимость, но через россыпь мгновений размеренно-ровно, немного растягивая слова, продолжает: – Он вам не нужен, сэра. Он никогда не был вам нужен, иначе вы бы не дали ему такое славное имя, – с нарочитой бесстрастностью произносит он, морща клювастый нос и поджимая болезненно-тонкие губы. – Он вам не нужен, и, кроме того… Эланда не слушает дальнейшие его доводы, ибо слова старика неожиданно всколыхнули в ней что-то странное, полузабытое, глубоко погребённое где-то под пеплом и пылью прошедших годов. Она опускает невольно взгляд на любимое — и ненавистное ей — гранатовое кольцо, с которым настолько срослась, что порой забывает о том, что оно серебристо-льдистой змеёй обвилось вокруг её нежно-жемчужного пальца… и вздрагивает. Эланда опускает взгляд и вспоминает, из-за чего выбрала сыну подобное имя. Он мог бы стать Давеном — красноречивым свидетельством раболепного, унизительного для отвергнутой дочери почтения, оказываемого серджо советнику Релви. Это был бы тонко рассчитанный, сильный и выгодный ход, проверенный долгой и красочной семейной историей… и это был ход, от которого Индорил Эланда решительно отказалась, когда ярко-алые волны боли и гнева смыли с её души всё напускное и обнажили для взгляда непримиримую, беспощадную ненависть. Ребёнок Эланды мог бы стать Давеном, а вместо этого — и до чего же не впору пришлось ему собственное имя! — был назван в честь обаятельного подобно Боэте авантюриста и невероятно талантливого аристократа, вышедшего из-под пера второсортного бретонского писаки и на просторах дешёвых, хрустких, чуть желтоватых страниц возглавившего дом Индорил. Ну не смешно ли?.. В последний момент Эланда решительно отказалась назвать злополучного сына именем своего отца, потому что Индорил Давен Релви не заслужил в глазах дочери этой высокой чести — и потому, что она всё-таки не желала рождённому в муках ребёнку той горькой судьбы, которую уготовила для любезного батюшки. Давен Релви уже обречён, а вот несостоявшийся Давен Индри... – Хорошо, – говорит Эланда, оборвав собеседника на полуфразе. – Я согласна. – Согласны? На что согласны? Серджо советник Индри звучит удивлённо, почти растерянно, и Эланде в радость, что ей удалось так сильно поколебать его твердокаменное спокойствие. – Не заставляйте меня повторяться, – вкрадчиво произносит она, холодно улыбаясь глазами и уголками губ. – Или же передумать. Нам предстоит соблюсти немало докучливых, однообразных формальностей; могу ли я рассчитывать, что вы, лицо настолько заинтересованное, возьмёте их большую часть на себя? Чудно. Какое-то время они ещё обсуждают вопросы логистики, и Эланда не может не ткнуть серджо советника носом в тот неоспоримый — или, вернее, за неимением доказательств неоспариваемый — факт, что его некогда любимый внук перед своей кончиной оставил семейные финансы в чудовищном разорении, и все эти годы Кериан Индри жил за счёт безграничной щедрости родичей-Релви. Воспоминания о том, как виртуозно была провёрнута эта нелёгкая схема, будят в душе Эланды искристое ликование, и она не особо старается спрятать насмешку за маской учтивости, когда провожает гостя хлёсткой словесной плетью. – Что же, сын моего покойного мужа будет, если я не ошибаюсь, на семь лет младше, чем его отец, когда тот попал к вам под крыло… Удачи вам, серджо: надеюсь, в этот раз эксперимент пройдёт успешнее, – щедрой рукой рассыпает она ядовитые пожелания. – В конце концов, чем младше дети, тем более они податливы и впечатлительны! Выдрессировать одиннадцатилетнего мальчишку должно быть куда как проще, чем совершеннолетнего мера. Серджо советник не удостаивает атаки Эланды ответом и сдержанно, сухо прощается с гостеприимной хозяйкой, однако и это не может поколебать её прекрасного настроения. Жребий брошен, и дальше Эланду ждут только новые высоты, ибо она идёт другим путём — и в грохоте грома. Всё остальное уже не важно. Какой будет участь Кериана Индри? Эланда не знает, не может знать этого наверняка, но неизвестность её не особо тревожит. Она справилась, она выдержала, она переиграла свою семью и нынче может позволить себе отдохнуть и молча порадоваться блистательному триумфу. Эланда утверждает власть свою — власть абсолютную, власть необоримо-прекрасную! — над всеми, кто с ней соприкасается. На меньшее она не согласна размениваться. Через две недели Кериана Индри отправляют жить в поместье прадеда, и Эланде приходится долго, пусть и весьма плодотворно, утешать тоскующего Тедраса. В следующий раз брат и сестра, ставшие за прошедшее время практически неразлучными, встречают юного сэру Индри только через полтора года — на похоронах своего отца. Скорбное, скованное официозом действо, траурные серые облачения, сухие, свободные от всякого живого чувства слова… Даже чуткому, проницательному взгляду леди Эланды становится невозможно проникнуть в мысли своего сына, однако держится он хорошо, уверенно — и выглядит сильным, здоровым и отдохнувшим. Тринадцатилетний Кериан Индри по-прежнему не блещет красотой или обаянием, но он вытянулся, окреп, расстался с болезненной худобой и затравленным взглядом. Кажется, жизнь у прадеда действительно пошла мальчишке на пользу. Кажется, это стало самым великодушным, что Эланда когда-либо делала для своего сына. Под крышей гостеприимнейшего поместья Релви Танвал и Кериан Индри приносят детям скончавшегося родича свои соболезнования и, обменявшись уместными к случаю любезностями, отходят в сторону. Тедрас с немой тоской провожает глазами племянника, пока Эланда с мягкой печальной улыбкой встречает очередного мнимо скорбящего гостя, и всё повторяется снова, и снова, и снова... Жизнь идёт своим чередом. Солнце, как и всегда, заходит на западе, и тонкие косые лучи, пробиваясь сквозь окна, расчерчивают на полосы густые рихадские ковры и дорогой паркет. А Индорил Эланда? Она летит к вершинам Ресдайна и даже не подозревает, как беспощадна к ней вскоре — через каких-то тридцать неполных лет! — будет земная твердь. Солнце танцует в диких глазах её сына.