"And her eyes were wild..."

Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что её сын отравляет всё, к чему прикасается. Конечно, за одиннадцать лет своей бестолковой, никчёмной жизни он научился вести себя так, как пристало отпрыску благородного семейства, и приноровился вовремя произносить правильные слова. Но Эланду не обмануть этой дешёвой, насквозь фальшивой игрой. Она замечает всё, каждый злобный, завистливый взгляд, на которые щедр Кериан Индри, — и насквозь видит его гнилое нутро. Ему от неё не спрятаться ни за ложью, ни за молчанием. Когда-то неизмеримо давно — наверное, в предыдущей кальпе... — Эланда ещё в силах была удивляться: как у них с Танвалом могло получиться такое дитя? Некрасивый, неумный и неуклюжий, но в то же время – пронырливый, хитрый и злой, словно мелкий и пакостный даэдрот наподобие скампа. Конечно, Эланда всегда беспрекословно исполняла всё, что было необходимо — всё, что требовалось от высокородной матери сообразно статусу. Она регулярно справлялась о здоровье и благополучии сына, и следила за тем, чтобы он ни в чём не нуждался, и обеспечивала ему отменное образование. Но полюбить своего отпрыска Эланда так и не сумела. И стоит ли этому удивляться? Когда-то Эланда даже представить себе не могла, что ей суждено так рано стать матерью. Будущее казалось юной дочери рода Релви ясной и предсказуемой вещью — прямой дорогой к вершинам Морровинда. Но этот ребёнок, нежданный и нежеланный ребёнок, обманом пролез в её жизнь, безжалостно опрокинув всё на своём пути и надвое расколов судьбу своей матери. Украл у неё крылья. Украл у неё счастье. Когда Эланда только узнала о том, чем увенчалась её необдуманная интрижка, то плод, растущий в утробе, она с бессильной, глухой и тоскливой яростью – ненавидела. Если бы было возможно без рисков и боли вытравить прижитого с Танвалом Индри ублюдка, она бы сделала это, не разменяв ни единого мига на сожаления или сомнения. Но слишком опасными были сюжеты, что юная госпожа Релви прокручивала у себя в голове: отрава, падение с лестницы, острая спица… Слишком опасными и оттого – неприемлемыми: сдаваться и умирать Эланда не собиралась. Родители отказались помочь ей спрятать беременность, решив откупиться от неудач, постигших семью, счастьем и благополучием дочери — решив принести её в жертву беззубой благопристойности! Эланда ни на мгновение не забывала об их предательстве и уже очень скоро выставит матери и отцу обстоятельный счёт, изрядно распухший от набежавших за годы процентов. Долгие, неизмеримо долгие годы ненависть придавала ей стойкости. Впрочем, даже переживая не лучшие времена, дочь благороднейшего, достойнейшего из всех Великих домов Морровинда не опускала руки. Она отказывалась сдаваться с той же адамантиновой твёрдостью, с какой её предки отказывались сдаваться и после Перемирия, и на своей непреклонности медленно возводила фундамент будущего величия. Даже из своего на первый взгляд бесперспективного супруга — и из его несвоевременно-бестолковой кончины — Эланда извлекла максимальную выгоду. Танвал был неглуп, послушен и исполнителен, и направлять его в нужную сторону оказалось несложно. Молодое семейство довольно успешно обживалось в Морнхолде: первое время Эланде приходилось несладко, но вскоре пришли и деньги, и репутация, и крайне полезные связи. Танвал был хорошим союзником, да и близость с ним была для Эланды вовсе не неприятна… Танвал был хорошим союзником — вплоть до того момента, как решил её бросить. Даже сейчас, когда минуло уже шесть лет с похорон мужа, Эланда до сих пор не уверена, что именно она потеряла. Когда-то «новорождённая» леди Индри верила свято, что Танвал вырвал её из круговерти обмана и мнимой значимости, из ослепляюще-душных, глухих иллюзий. То, что их связывало, казалось Эланде чуть ли не единственным чистым и светлым чувством за всю её жизнь… но что, если и это было не более чем очередной из бесчисленных ложно блестящих иллюзий? Что, если Эланда заставила себя в это поверить — ибо иначе жизнь её вмиг становилась тусклой и беспросветной? Что, если любви, настоящей живой любви, способной даровать смертному меру защиту от горизонта, и не было никогда между ней и Танвалом Индри? Эланда до сих пор не уверена, что именно она потеряла, когда её муж сгинул на Вварденфелле. Возможно, что его смерть развеяла морок, освободила мутсэру Индри от очередной иллюзии, что заволокла ей взор — и вместо любви их с Тавалом связывали лишь обязательства, удобство и похоть... Или, быть может, Эланда обманывала себя все те четыре летяще-стремительных — необозримо-долгих, как целая кальпа — года, что они с Танвалом были вместе? Или она действительно навсегда потеряла того единственного на свете мера, который её принимал и любил — по-настоящему и до самого дна души? Пожалуй, Эланда до сих пор не уверена, какой из этих исходов был бы страшнее. Поэтому она не пытается вырвать у мира кровоточащие правдой ответы: зачем эта битва, когда и без того известно, что разорвало в клочья счастье Эланды Индри? Когда известно, что перетёрло в пыль её сердце и перемешало его с серо-бесцветным пеплом? Известно, что же на самом деле повинно в том, что она потеряла Танвала — или, вернее, «кто же повинен»? Потому что это был Кериан — их сын. Плод, проросший из злополучного семени Танвала, когда-то связал воедино судьбы супругов Индри, к добру или к худу. Но Эланда была счастлива — или верила, что была счастлива, — пока их маленький жадный ребёнок не вырос в итоге в большую, не охватимую глазом проблему. Вздорный и неуклюжий, Кериан Индри с размаху влетел в хрупкое счастье своих родителей и расколол его на неисчислимое множество мелких, пронзительно-острых осколков. Если бы не он, Танвал бы не отправился в это пустое Паломничество и не пропал бы бесследно на Вварденфелле! Если бы не он, Танвал бы никогда не сделался частью мира Эланды Релви. Когда-то, поддавшись своей по-мефаловски чернорукой страсти, она захотела на время заполучить этого мера — мужчину с голосом, что искрился тёмным рубиновым блеском, и с ловкими, лёгкими, ласковыми и сильными пальцами — и добилась своего. Юная госпожа Релви привычна была получать всё, что захочет, и Танвал оказался не в силах противиться её власти… Какую песню он пел ей тогда? За годы супружества Танвал исполнил ей множество песен, но эта, первая, накрепко отпечаталась у Эланды в сердце — песня о госпоже, что подчинила воина своей воле:

...Ввела меня в волшебный грот И стала плакать и стенать. И было дикие глаза Так странно целовать. И убаюкала меня, И на холодной крутизне Я все забыл в глубоком сне, В последнем сне...*

Эланда помнит слова, но голос… голос тягучий и тёмный, словно каштановый мёд, стирается даже из цепкой и жадной памяти. Стирается, заметается пеплом прошедших дней и созвездие родинок, что рассыпалось подле ключиц, и тонкая, еле заметная нить шрама на левой ладони — немое напоминание о той ночи, когда в угоду обычаю Танвал оставил на простыни яркий кровавый след, лгущий о свежеутраченном девстве юной супруги. Стирается даже багряная полоса, прочерченная любимым кольцом, когда Эланда в кровь рассекла супругу левую щёку — глухое напоминание о последней, прощальной ссоре. И только это кольцо, сплетённое из серебра и гранатов, — кольцо, которое прыгает с пальца на палец, стоит мутсэре Индри о чём-то задуматься, — слепо, но острозубо напоминает ей: к прошлому нет возврата. К добру или худу, а Индорил Эланда движется дальше: цепляться за отгоревшее ей не с руки. Сын? Она не знает, как с ним себя вести и что с ним вообще можно было бы сделать. Кериан – бесполезен для большинства её игр и не особо нужен семье и Дому, но и такие меры, бывает, находят себе в этом мире место. Однако отпрыск Эланды не просто ей неудобен — он отравляет всё, к чему прикасается. Далеко ходить за примерами нет никакой нужды, Эланда находит их повсеместно: где бы ни появлялся Кериан Индри, подле него начинают множиться странности, неприятности и несчастья. Вскоре после того, как они с Ллатисой остригли его патлы, запутанные грязными рабскими пальцами, волос неожиданно лишился и Тедрас. Как это произошло, братец никому так и не признался и только темнил, качая неровно, клочками остриженной головой — точь-в-точь как у племянника. Но Эланда прекрасно знает, кто виноват в Тедрасовой потере на самом деле: сына она и правда видит насквозь. Обоих мальчишек после этого выбрили налысо, чтобы новые волосы отрастали ровно и аккуратно, но Эланда всего этого не увидела: её ждала столичная Альмалексия, и задерживаться в поместье не было ни повода, ни желания. А пока дорогие родители не отведали её мести, дочь рода Релви не могла, не покривив душой, назвать это место домом — к чему оставаться там дольше, чем нужно? Всему своё время. Многое переменилось с тех пор, как на трон Морровинда взошёл его величество Хлаалу Атин Ллетан, а дети Симмаха и Барензии оказались негласно оттеснены из очереди престолонаследия. Да и сам вопрос о преемственности нынче стоит как никогда остро: у королевской четы нет родных детей, зато подходящих кузенов – даже с избытком. Однако почтенный монарх не торопится усыновить какого-нибудь пригодного для правления родича или официально назвать своего возможного преемника. Время для Ра’атимов застыло, подобно льду, поскольку леди Равани пока не рассталась с мечтою родить своему супругу наследника... и, как известно Эланде, всерьёз увлеклась экзотическими практиками магии Восстановления — в тщетной надежде всё-таки разбудить свою высохшую утробу. Пока что усилия королевы для наблюдателей предстают предсказуемо безрезультатными. Эланда не может немного не презирать отчаянно-бездетных меров, за долгие годы супружества так и не сумевших добиться того, что ей самой удалось с первого раза, случайно и безо всяких на то усилий. С мрачно-торжественным превосходством она глядит на печальные пары вроде Атина и Равани Ллетанов — или, скажем, Танвалова дядюшку Гарина, который за пару сотен лет и двух жён сумел произвести одну-единственную дочку… да и та – сбежала от семьи в Ординаторы. Эланде не нужен её не особенно удачный ребёнок, но один факт того, что за недолгие годы брака она всё же успела подарить покойному мужу наследника, уже возвышает её над множеством данмерок-пустоцветов. Этот ребёнок — зримое подтверждение фертильности его матери, а среди мерских женщин способность выносить и родить здоровое дитя ценится куда как выше, чем у плодящихся точно квама недов. И Эланда, высокородная, красивая, состоятельная и фертильная Эланда была бы завидной невестой, если бы захотела отбросить свой мнимый траур: местами – даже неприкрыто мнимый, но почти в каждом случае – невероятно полезный. Родители были бы счастливы, если бы дочь выгодно вышла замуж и помогла создать новый альянс. Но сама она пока что не собирается связывать свою судьбу с очередным мужчиной. Да и зачем? Сейчас, когда положение в стране всё ещё неустойчиво, а Атин Ллетан так и не определился с наследником, вкладывать деньги в один караван было бы непростительно глупо. Стоит ли снова лишать себя долгожданной свободы ради сомнительного шанса поближе подобраться к престолу? Эланда в этом очень сомневается. Она молода, обаятельна и красива, — последнее даже кажется преуменьшением, когда хвалы Жемчужине дома Индорил поёт чуть ли не вся страна, — и ей нет никакой нужды прятаться за очередным Землёй и Законом навязанным ей мужчиной. И без того она утверждает власть свою, власть абсолютную и необоримо-прекрасную, над всеми, кто с ней соприкасается… Отсутствие ревнивого мужа помогает соприкасаться с куда как большим количеством подходящих мужчин. Впрочем, Эланда необычайно осторожна в этих вопросах и в большинстве случаев ограничивается лишь многозначительными намёками и разжигающим ложные надежды флиртом. Истинная власть не нуждается в том, чтобы стелиться под своих подданных. Эланда – завоеватель, пусть даже ей не дано воевать в звоне клинков и на полях брани. Она не стесняется использовать свои достоинства и таланты в качестве необоримого, смертоноснейшего оружия, и многие, очень многие достославные меры пали к ногам Индорил Эланды. Одним из самых полезных и перспективных трофеев прекрасной мутсэры стал Хлаалу Тален Вандас, монарший племянник, поддерживающий тёплые, доверительные отношения с королём и благопристойно-прохладный нейтралитет – с королевой. Этот поклонник более чем заслуживает того, чтобы потратить на него немного времени и усилий. Многие прочат мутсэру Вандаса в наследники королевской короны, но в этом мере и без того есть за что зацепиться. Он умён, предприимчив — в лучших традициях своего Дома — и оттого влиятелен не только в силу родственных связей и статуса, но и благодаря своим личным заслугам. Подобного мера очень удобно иметь в союзниках… а, кроме того, как и практически все Ра’атимы, Тален – красив. Прекрасное сложение, правильные черты, обходительные манеры, блистательное происхождение — чего же ещё желать от своего поклонника? Во всех отношениях превосходнейшая добыча. Впрочем, Эланда не может не замечать, какие у сэры Вандаса широкие ладони и короткие толстые пальцы — такими руками пристало выращивать рис, а не править страной! Мелочь, что должна быть совсем не заметна на фоне блистательнейших достоинств этого мера, порой смущает Эланде ум, сбивает ей мысли. Видимо, именно из-за этих столь неудачно простецких рук объятия Талена Вандаса никогда не будили в ней жара, который Танвалу Индри по силам было разжечь одним мимолётнейшим прикосновением… но и подобной близости Эланде довольно. В конце концов, пламя истинной любви или сродство душ – выдумки глупых грошовых романов, писанных на потеху слабым и легковерным простушкам! Эланда не такова. Мутсэра Индри по-прежнему проводит немало времени в семейном поместье: скандал, что она готовит для матушки и любезного дядюшки Ванела, должен вот-вот дозреть до нужного состояния, и ослаблять поводья попросту недопустимо. Впрочем, расстаться с обществом Жемчужины дома Индорил для многих морнхолдцев оказывается непосильной ношей, поэтому семейное гнездо рода Релви нередко привечает весьма интересных гостей. Нынче одним из них сделался серджо Вандас, и домочадцы леди Эланды не поскупились на пышное, громкое и густое радушие. Какие бы противоречия ни связывали Великие дома Индорил и Хлаалу, а оба они свято чтят законы гостеприимства. Формально Тален Вандас приехал в поместье Релви лишь для того, чтобы обсудить с серджо советником поставки серебра для монетного двора, что должен был вскоре возобновить работу в Морнхолде — впервые с мятежного девяносто первого года. Однако истина такова, что серджо Вандас намного больше интересуется иным серебром — искрящимся серебром волос несравненной Эланды Индри, и дерзкой высокой грудью Эланды Индри, и предвкушением чувственно-чистой страсти, что проступает в улыбке Эланды Индри, когда она раздаёт свои обещания. По правде сказать, ничего, кроме таких обещаний, Эланде и Талену не остаётся: слишком много глаз и ушей, чтобы они осмелились на что-то более дерзкое, чем быстрые поцелуи и разделённые украдкой объятия. В последние часы перед отъездом Талена им удалось ненадолго уединиться в библиотеке, и Эланда, из всех родных наделённая самой стойкой любовью к чтению, рассчитывает сорвать чуть больше цветов наслаждения, пусть даже эта задача легла в не самые подходящие руки — простецкие руки, которыми по-хорошему надо выращивать рис, а не ласкать высокородную госпожу из дома Индорил. Впрочем, подобные мелочи резко утрачивают значенье, когда эти руки так аккуратно и ловко приподнимают тяжёлые, пышные юбки, а пальцы… Давно, слишком давно Эланда не ощущала жара чужого тела, а потому без колебаний рвётся помочь Талену с его собственными завязками — тем более что он достаточно опытен, чтобы не оставлять на коже и на одежде не нужных обоим улик. Однако Эланда не успевает: расцвеченную лишь томными вздохами тишину вдруг прерывает глухой и тяжёлый грохот. Вандас отскакивает и озирается нервно, как загнанный зверь; Эланда сноровисто оправляет юбки и, не размениваясь на лишнюю суету, командует соучастнику: – Уходи. Тебя здесь нет и не было. И серджо Хлаалу спешит подчиниться: спорить с Эландой и бесполезно, и неосмотрительно. Конечно, уже само их свидание было на редкость беспечной и не особенно умной затеей, но благородная горячая кровь временно заглушила у дочери рода Релви глас разума. Впрочем, Эланда ни капли не сомневается в том, кто именно нынче спугнул её горе-любовника. Обойдя один из дальних стеллажей, она лицезреет до боли предсказуемую картину: Кериан, чуть ли не ползая на коленях, собирает рассыпанные по полу книги. Эланда ждёт, пока он справится с этой задачей, скрестив на обтянутой аметистовым шёлком груди свои изящные серо-жемчужные руки; сын не мог не заметить её появления, но оба они не подают вида, что признают чужое присутствие, и множат вокруг себя непроглядно-густое и оглушительное молчание. Книги занимают законные места на полках или отправляются погостить на ближайший стол, и Кериан, встретившись с матерью взглядом, вмиг застывает напротив неё, хлопает блеклыми рыжеватыми ресницами. Эланда же смотрит ему в глаза — глаза, что были б до боли похожи на её собственные, если бы их не затянуло плёнкой зловонного маслянистого страха, — и чувствует поступь пепельногривой злости, которую ей не под силу взять под уздцы. Кериан отравляет всё, к чему прикасается; при виде тупого, бесцветного выражения, которое приняла его некрасивая скальничья физиономия, Эланда чувствует, как со дна её сердца медленно поднимается самое мутное, самое тёмное, самое... – Что ты здесь делаешь? – спрашивает она, пытаясь спугнуть некстати нахлынувшие мысли, спрашивает сердито и строго, но, как сама она смеет надеяться, без неуместного жара. А дальше случается странное: по лицу её сына словно бы пробегает рябь, и страх вместе со всеми другими чувствами тут же стекает с него, как вода. – Я занимался здесь тем, за чем меры обычно приходят в библиотеки, любезная матушка, – говорит он с учтивой бесстрастностью. – Я читал. Эланда вздрагивает: это преображение, почти сверхъестественно резкое и решительное преображение, немного пугает. Но в глазах её сына действительно больше нет страха — одна только… насмешка? – Прятался и шпионил тоже из-за того, что читал? – тянет Эланда с улыбчиво-вкрадчивой недоверчивостью. – Мутсэра, вы были так… увлечены, что я не осмелился уведомить вас о своём присутствии — из страха вам помешать, – не по возрасту велеречиво откликается вздорный мальчишка. – Однако моя неуклюжесть, кажется, нарушила не только мои, но и ваши планы. За это я искренне прошу у вас прощения, мутсэра, – добавляет он, в ложном смиренье склонив перед матерью голову. Когда Кериан Индри отрывает от пола взгляд и встречается с ней глазами, Эланда окончательно убеждается, что ей не почудилось. Пусть даже лицо её злополучного сына не выдаёт неуместных эмоций, в его глазах действительно проступает насмешливая дерзость — дерзость, которую госпожа Индорил терпеть не намерена. – О да, – тянет она, за насмешку платя насмешкой, – конечно же, я тебе верю. Всё именно так и было… Но стоит ли удивляться? Стоит ли ожидать от тебя чего-то иного? Горький плод, выросший из дурного семени, достойный сын ничтожного отца, – сами собой струятся из уст Эланды упрёки и обвинения, – таков ты, обречённый одной лишь природой своей портить и отравлять абсолютно всё, что тебя окружает. Да, это ни капли не удивительно! – восклицает она с каким-то сумрачным ликованием. – В конце концов, ты даже зачат был в день призыва Намиры: даэдра, коей угодно соседство всяческих мерзостей, нечистот и уродства. Как кстати — для такого, как ты, моё дорогое чудовище! Ведь даже сейчас ты продолжаешь портить мне жизнь! Эланда хлещет словами безжалостно, как семихвостой плетью, с каждым ударом распаляясь всё больше и больше, но… тщетно. Ни боли, ни стыда, ни смирения не отпечаталось на лице её собеседника, и с прежней бесстрастностью он произносит негромко: – В том, что вы раздвинули ноги перед таким ничтожеством, как мой отец, нет моей вины, сэра. В конце концов, я тогда даже не родился. Тогда-то Эланда и ударила его — в первый раз, — не выдержав подступившей к горлу кипучей злости. Однако и вспышка гнева не принесла ей желанного облегчения: на щеке у Кериана Индри расцвёл отпечаток ладони, но на его губах проступила улыбка. Да, Кериан широко и зло улыбался, а тонкогубый рот его, словно старый шрам, надвое разрезал это уродливое лицо. Он улыбался, а глаза его по-прежнему смеялись, смеялись тёмным, лихим, безжалостным смехом, смеялись над матерью и глядели на неё… с презрением? О, в этот же миг всё помутилось у леди Индри перед глазами, и её мнимо дремавшая ярость выпрямилась во весь свой рост. Кериан? Во что бы то ни стало Эланда должна была стереть эту гримасу с его лица, во что бы то ни стало – вытравить из насмешливых глаз это презрительно-дерзкое выражение! И Эланда хлестнула его, резко и зло хлестнула его тыльной стороной ладони, но Кериан, слизнув с разбитой губы багряные капельки крови, лишь рассмеялся в ответ, наглая тварь! Что ж, у Эланды не оставалось выбора: она ударила его — снова, и снова, и снова... Эланда хлестала его по лицу, и с каждым ударом, встречаемым полубезумным смехом, она распалялась всё больше и больше. Эланда хлестала его по лицу, давно уже сбившись со счёта и за багряной гневною пеленой почти что не видя сына. Эланда хлестала его по лицу — пока он не перестал смеяться, пока он не вскрикнул вдруг… нет, взвыл! Взвыл и упал на пол, прижимая руки к лицу, и выл, выл, как смертельно раненное животное, а из-под пальцев сочилось... И только тогда Эланда очнулась: моргнула неверяще, резко отвернула лицо и опустила глаза на гудящие руки. Тогда-то мутсэра Индри, взглянув на свои изящные серо-жемчужные пальцы, увидела, что любимое — и ненавистное! — гранатовое кольцо испачкано было не только брызгами крови, но и... Эланду замутило, и желчь подступила к горлу: случившееся никак не желало укладываться в её голове. Как? Почему? Что дальше? Эланда сносно знала магию Восстановления, но поняла тотчас, что даже самые искусные чары здесь уже не помогут. Ничего уже не поможет! Кериан выл, как смертельно раненное животное, и Эланда выбежала из комнаты, говоря себе, что отправилась за целителем — лишь бы не слышать, лишь бы не видеть, лишь бы не чувствовать!.. Так её сын лишился правого глаза.