«Вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах». — Фридрих Ницше
Гермиона сквозь пар вгляделась в свое отражение в зеркале — мутное, исполосованное конденсацией и делавшее контуры ее тела размытыми и нечеткими. Она видела лишь бледное пятно, слегка порозовевшее от горячей воды, и поймала себя на мысли, что это ей куда предпочтительнее, чем альтернативная версия, которую она увидит, как только пар и влага испарятся из ее ванной. В туманном мире вдали от всего остального, где свет приглушался мутным паром, а резкие линии становились мягче, она могла забыть и вспомнить то, что ей хотелось. Гермиона давно решила, что не верит в Бога. В начале войны, когда стали поступать первые сообщения о пытках и убийствах невинных людей, когда время, казалось, застывало от боли при упоминании очередного трагически погибшего героя, который вовсе и не был героем, она засомневалась, на одну бессонную ночь застряв между привычкой, злостью и решимостью. Утром, поднявшись с постели, она решила не растрачивать свою преданность на Бога, который мог допускать такие вещи. Она не хотела верить в существование чего-то столь жестокого, что без вмешательства терпело чудовищ, о которых они слышали каждый день. А потом ушла и ее невиновность. Она в принципе никогда не была особо религиозной. Ее родители были одними из тех пресвитериан, которые каждые несколько месяцев совершали долгий путь до соседней церкви. Но до той бессонной ночи она никогда не сомневалась в существовании бога. Со времен войны многое изменилось. Гермиона пристально вгляделась в свое отражение.___________________________
Она натянула мягкие фланелевые штаны и растянутую футболку, и тогда воспоминания вернулись. Она села на кровать и обхватила голову руками; с ее влажных волос прямо на лицо закапала вода. Ничего. На какую-то секунду — блаженное ничего. Она поприветствовала его и позволила проникнуть внутрь. Высвободить. А потом перед глазами замелькали вспышки, и ее чувства обострились. Он не был нежен, и ей пришлось перегнуться через весь стол, чтобы ему было удобно. Слезы на ее лице стали его слезами, и в какой-то момент никто из них не знал, кто на самом деле был сломлен. Он был холодным на вкус, и она растворилась в этом. Их тела — лишь иллюзия, энергия во всеобщем спектре — казалось, слились в одно, и он так сильно ее целовал. Наконец, все вернулось — и так резко оглушило ее, что она пошатнулась: выставила перед собой руки и оттолкнула его. Ничего больше не будет, потому что это не может продолжаться. Из его горла вырвался мучительный хрип, но он отступил от нее. — Я не могу… я просто… — она была не в силах говорить — и разрыдалась как ребенок._________________________
Гермиона заснула в одиннадцать часов с еще влажными волосами. Тридцать семь минут спустя прозвенел звонок в дверь, и она резко проснулась. Села в постели, свесив ноги с кровати, и сидела так какое-то время, пытаясь определить, был этот шум частью сна или нет. Но потом раздался ритмичный стук — словно кто-то снова и снова опускал кулак на дверь, — и вот тогда она действительно проснулась. Схватила перцовый баллончик и в тысячный раз пожалела о том, что на ее двери нет глазка. По пути в прихожую она ощутила, как гудят ее мышцы от надежды, что этот нетерпеливый гость за ее дверью — не экс-убийца. Она мельком глянула на свое отражение в зеркале, проходя мимо ванной. Она была вся помятая — с поникшими плечами, синяками под глазами и волосами, что спутанными прядями падали на лицо — а все потому, что она не сделала ровным счетом ничего, чтобы придать себе презентабельный вид. Но она решила, что если за ее дверью стоит экс-убийца, то ему будет наплевать. Она сделала глубокий вздох, открыла дверь и выронила перцовый баллончик. А Драко Малфой сказал: — Ты не можешь вот так просто нас там бросить. У него был такой же паршивый вид, как и у нее - отзеркаливавший ее синие круги под глазами. Гермиона отступила — лишь на шаг, потому что он казался совершенно опустошенным. А потом прохрипела — она ведь только что проснулась: — Ч-что ты здесь делаешь? Как…? Но он не ответил ей — зашел в квартиру и подошел так близко. Он продолжал надвигаться, пока она не оказалась вжата спиной в стену; ее глаза метались туда и обратно (куда угодно, только не на его лицо) в поисках варианта побега. — Ты не можешь просто бросить нас. Это не действует. Наконец, она перестала паниковать, хоть он почти касался ее всем телом, и сосредоточилась на том факте, что его слова прозвучали почти безумно. Она отчаянно пожалела, что выронила свой перцовый баллончик. — Нас? — спросила она очень тихо, желая уточнить. Пожалуйста, пусть это будут не голоса в твоей голове. Его глаза — очень злые и очень потерянные — впились в ее. — Твоих долбаных учеников! Она облегченно выдохнула. Он опустил ладонь на ее плечо и с такой силой его стиснул, что она почти услышала хруст собственной ключицы. Взвизгнула, хоть ей и не было больно. Она не видела ничего кроме него. Он был близко, и все, что она видела — это его лицо, а еще глубокие линии гнева и растерянности, что пересекли его лоб. — Я не п-понимаю, Драко… Отпусти меня, пожалуйста. — Этим она окончательно показала, что напугана; страх обрушился на нее так резко, словно действительно имел вес. Но он уронил голову и затряс ею, отрывисто выдыхая через нос. А потом — вместо того, чтобы ее отпустить, — прижался сильнее и обнял ее за талию, приподнимая таким образом, что она лишь носочками могла дотянуться до ковра на полу. Он впечатал ее в стену, грудью прижимаясь к ее груди — так, что теперь их глаза были на одном уровне, — и мрачно улыбнулся. — Я сегодня гулял по Косому переулку. Пытался проветрить мозги после того, что произошло этим утром. Не сработало, — с горечью произнес он чуть ли не шепотом, обжигая своим дыханием ее щеку. Гермиона испуганно втянула в себя воздух. — Ты просто не выходишь из моей гребаной головы, ты в курсе? Он сказал это так, будто это была ее вина, и ей чуть не показалось, что она должна извиниться за это. Но он не дал ей такой возможности. — Я заметил кое-что еще. Я теперь не знаю, как вести себя с людьми вокруг. Ты вбила в нас идею этого гребаного искупления и выпустила в реальный мир гнить. Ты сказала, что все наши чувства неправильны, но никогда не говорила, как нам это исправить, как существовать дальше без тех знаний, что были у нас всю жизнь. Все… плывет по сраному течению. Это Гражданская война после революции, Грейнджер. Гермиона была не в состоянии нормально дышать, поэтому ловила ртом воздух. И все-таки ощутила укол сожаления и подняла взгляд, всматриваясь в его глаза; ее дыхание вдруг успокоилось, а страх резко ушел. — Мне жаль, Драко. Я не знаю, что еще сказать, но мне жаль, что все вышло так. Но ты должен знать… ты должен знать, что все это к лучшему, и что в итоге из этого выйдет что-то хорошее. — Она не смогла сосредоточиться и замолкла. Он был так близко. Она ощущала каждую клеточку его тела. Он первый опустил глаза и крепко к ней прижался. Он первый отыскал ее губы своими, но она не сильно отставала. На этот раз было что-то. Не блаженство, но что-то более жаркое, более первобытное. Она чувствовала вкус его утраты, его растерянности и ненависти. Он ненавидел ее. Он хотел ее. Она целовала его так, будто ей было нечего терять. Он резко толкнулся в нее и скользнул рукой под бедро, закидывая ее колено себе на пояс. Вот так. Глаза Гермионы широко распахнулись, и из ее груди вырвался звук, который был совсем для нее не характерен. Он зашипел сквозь плотно стиснутые зубы, сквозь футболку покрывая поцелуями ее шею и грудь. Ее слезы упорно капали на его белоснежные волосы. Она так давно этого не делала. Да. Ей удалось стянуть его рубашку через голову, что сделал и он с ее футболкой. Она хотела, чтобы он был распахнут перед ней. Увидев, что у нее под одеждой ничего нет, он низко зарычал. А ей не следовало хныкать, как дитя, когда он касался ее кожи или грубо припадал ртом к ее груди будто бы в наказание. Она ощущала его везде. Она не могла вспомнить, как его брюки оказались на уровне его колен, а ее старомодные штаны упали на пол, но вскоре она была готова. Ее бедра, запрокинутые на его талию, пахли абрикосом и персиком после душа, а сама она плакала при малейшем движении его ладони между их телами. Он замер за секунду до того, как сорваться, и она вцепилась в него — задыхаясь и ловя воздух открытым ртом прямо напротив его голого плеча. Он прохрипел ей в ухо: — Скажи мне, Грейнджер. Скажи, что не хочешь этого. Прошу тебя. Но она не могла. Она даже заговорить не могла. Было что-то тяжелое, холодное и мрачное в его глазах, когда он снова оттолкнул ее назад к стене и, наконец, оказался там. Ее спина изогнулась дугой — сделалась натянутой, как струна, — и она начала двигаться вместе с ним. Он осыпал ее проклятиями — даже когда стонал ей в рот после каждого толчка._________________________
Позже, когда они занялись этим в ее кровати и случайно сбросили простыни, теперь скрученные и забытые на полу, Драко проронил что-то вроде: — Это пустяк, ты ведь понимаешь. Пустяк. А Гермиона повторила отстраненно: — Конечно. Конечно, пустяк. Или что-то вроде того._________________________
Рон убегал от нее. Гермионе снился сон. Она не могла его догнать. Она должна была объясниться. Рон целует ее, и между ними растет густой, тягучий жар. Она не могла, мать вашу, ДОГНАТЬ его. Как она могла забыть о нем? — Рон! — выдохнула она, резко проснувшись и еще какую-то секунду неподвижно пролежав в постели, восстанавливая сердцебиение. В ее груди гнездилось отвратительное чувство вины, предательства и ненависти. Другая половина кровати была пустой, но еще теплой. Наконец, Гермиона села и увидела, что он стоит у двери в ее спальню — одетый и ухоженный, будто ничего и не было. Он был совершенно спокоен, тогда как она лежала на кровати голая и дрожала всем телом — с дорожками слез, что текли по щекам. Несправедливо. Она потянулась за простынями на полу и накрылась ими. — Ты повторяла его имя во сне. У Гермионы кончилось терпение, и она швырнула ему в лицо его же слова — как сука, которой она иногда была: — Да. Но это же пустяк, правда? В ответ на это он едва заметно вздрогнул, но было в этом нечто еще — у него был такой вид, будто он хотел сказать ей что-то. Вместо этого он развернулся и вышел, хлопнув за собой дверью. Она не плакала. Она не видела его больше года. Она ничего больше и не хотела, твердила она себе.«Будущее влияет на настоящее так же сильно, как и прошлое». — Фридрих Ницше