«Не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать!» — Фридрих Ницше
Конец света она помнит таким: Но сначала. На следующий день (когда все стихло и кончилось; уже после) поле снаружи бывшей школы оказалось смыто черно-зеленым морем. И вот тогда. Во время всего этого хаоса: красный. Все было красным, и она не видела вспышек всех цветов радуги, но знала, что они там: фиолетовый, желтый, розовый, оранжевый, голубой. Зеленый. Она оглядела широким взглядом траву, которая некогда была зеленой (зеленый — цвет проклятья) и заметила одно тело — существо из разных конечностей и разных цветов, которые двигались беспорядочно, но как одно целое, связанные и борющиеся друг с другом. (борющиеся) Ее взгляд не мог до них достать, так что она предположила. Время было коробкой, которую открыть ей было не по силу, так что она предположила. Она не могла отличить (единственный раз, единственный раз), где хорошее, а где плохое (чья сторона?) так что она лишь предположила. Говорят, в войне скрывается слава — что она ждет нужного момента, чтобы выйти наружу и распространить свое прощение, свой свет. Она говорит, что слава в войне исчезает, потому что в тот день славы не было — или в тот, что настал после, когда спокойное время пришло, чтобы тут же уйти вновь. (черно-зеленый, она помнит) И вот тогда, посреди всего этого, ей в голову вдруг пришла мысль, от которой ее шаг задрожал и сделался неровным словно от страха. Интересно, он уже умер? Потому что на самом деле она не думала, что кто-то мог выжить в этот день. Потому что, видите ли, она оставила его уже где-то в начале. вы ведь видите, правда? И вот. (эту часть она помнит почти отчетливее всего остального — почти). Она увидела одного из своих мальчишек — другого, того, у кого была самая веская причина внушать всем страх, хоть он и не внушал. Он стоял в ужасающе бледных тенях того места, которое они оба когда-то любили, в то время как Он — причина черно-зеленого моря, что позже этим же днем смоет поле, — стоял в темноте. Воздух вокруг мальчишки (не Гарри, это ни в коем случае не мог быть Гарри, потому что это были не его глаза) двинулся и задрожал подобно жару в морозный день. Словно от страха. Мальчишка обратил на Него нечто черное на своем лице (это были не его глаза), и Он не смог отвести взгляд. Воздух затрясся, и губы мальчишки зашевелились. Словно от страха. И тогда все оказались на земле, потому что воздух взорвался. Словно ОТ СТРАХА. Она подняла голову, и в ее шее что-то хрустнуло. Она увидела, как мальчишка и Он сцепляются и связываются (связанные и борющиеся друг с другом) лучами света, который мог бы быть красив. Они кричали до потери пульса, и их голоса звучали так, словно вот-вот порвется глотка. И тогда — зеленый. (Зеленая вспышка и нечеловеческий крик — рваный вопль. Два падающих силуэта, лишь один из которых дышит. Победа и боль. Она кричит.) Она побежала. Она побежала к рухнувшему существу, чьи конечности были связаны и боролись друг с другом. Мальчишка поднялся, дрожа словно от страха, и она увидела его (Гарри) глаза, что были зеленого цвета проклятья. Лишь те на поле, у кого не было черных горящих меток, вставали с земли на свои покорившие (но не на победившие, ни в коем случае) ноги.________________________
(Ей хотелось повернуться к нему, когда они лежали на полу его пустого дома после белых пятен, что мелькали перед глазами. Ей хотелось сказать: «Я рада, что тебя не было там в тот день. Я рада, что ты пропустил конец войны», потому что она видела его черную горящую метку)._________________________
И тогда для большинства наступил конец света. Для большинства. (Все, что она потеряла.) Позже, много позже, они смотрели на тех, кто не встал. Она искала то, что, как она уже знала, было правдой. Она оставила его где-то в начале, а он не вернулся в конце. (Вы ведь видите, не так ли?) И, наконец, она увидела того, кого любила. Того, кого любит. (Покрытое пеплом лицо и кровь, что распускается цветами.) И это та самая, самая тяжелая часть, потому что ее она помнит отчетливее всего остального. Она издала звук, причинивший ей боль — звук, вырвавший легкие и сердце из ее тела, — и Гарри — этот мальчик, что однажды был кем-то другим, — сжал ее в объятиях. Небо (не небеса, ни в коем случае) разверглось и опрокинуло ливень — настолько сильный, что все кругом размылось. А на следующий день (когда все стихло и кончилось; после) дождь сплел зеленую-зеленую пленку (плесень, сказали они, но ей было тошно думать об этом так), накрыв ею их тела — неподвижные с предыдущего дня, — а кровь, что впиталась в их одежду и некогда зеленую траву и почву, сделалась мертвенно-черной. Смерть, — она поняла это день спустя, — черно-зеленого цвета. Но сначала — в ту первую секунду, когда мир вокруг тебя рушится (Она одна. Покрытое пеплом лицо и кровь, что распускается цветами) (Хогвартс. Дом. Любовь. Все, что она потеряла. В ее сознании война мерцает красным.) смерть красная и густая. Конец света она помнит таким. Это не победа. Это не та история, которую стоило бы рассказывать._____________________________
Когда они оба оказались на пороге ее квартиры, он коснулся ее локтя, и они исчезли. После завершения трансгрессии Гермиона покачнулась, и рука Драко, которая до этого лишь касалась ее руки, крепко стиснула ее предплечье, удерживая прямо. — Спасибо, — проговорила она, позволяя волосам упасть ей на лицо. Он кивнул, все это время не отрывая от нее взгляда, и приподнял руку, как если бы хотел снова дотронуться и откинуть волосы с ее лица, но она сделала это первой. Тогда он произнес негромко: — Конечно. Она слабо улыбнулась, и по какой-то неизвестной причине к ее щекам снова прилил румянец. Лишь на той неделе она — обнаженная, уязвимая — лежала на полу его гостиной, задыхаясь и вскрикивая вместе с ним. Но она не собиралась сейчас об этом думать. И лишь тогда она подняла глаза и увидела, где они оказались. — Ох… Драко. — Это вырвалось до того, как она успела опомниться. В пустых коридорах Национальной галереи было темно и тихо, и они извивались ленивой змейкой, мимо драгоценных стен которой они шли. Дыхание Гермионы застряло у нее в горле — она так любила это место, и вот они здесь. Она повернулась к нему; ее глаза сияли. Он поймал ее взгляд, и уголки его губ лишь чуть-чуть приподнялись. — Как? — выдохнула она. Он пожал плечами, и в его голосе послышалась горечь, когда он ответил: — Состояние Малфоев, сама понимаешь. Люди сделают все, что угодно, за деньги. Она была слишком заворожена, чтобы этим оскорбиться — тем, что они нарушают правило. — Ах, да, эти чертовы деньги, — сказала она почти игривым тоном. Но этим он лишь напомнил ей, кем был он и кем была она, и что это означало. Он был очень молчалив, но это ощущалось на удивление уютно. Она чувствовала на себе его взгляд все то время, пока с невероятным благоговением шла по залитым тусклым светом коридорам музея, делясь с ним смешными историями и диалогами из своего детства, стоило ей наткнуться на знакомое произведение искусства. Они не прикасались друг к другу, не погружались в причины его молчания и ее чувства вины, но поддерживали относительно постоянный разговор, что гулким эхом отлетал от освещенных желтоватым светом стен. И во время всего этого: Рон, мне жаль. Потому что она знала, что все еще любит его. Она пыталась не думать об этом. Она правда пыталась. Он видел это в ее лице — как было не увидеть? — но ничего не говорил. Они шли почти сорок пять минут по алебастровому саду из статуй, застывших наподобие каких-то покрытых инеем цветов и отражавшихся от полированного пола. Они шли мимо бесчисленного множества забытых и запомнившихся фигур, когда при виде Рембрандта она задела его бедром своим и остановилась, чтобы запечатлеть в памяти в тысячный раз. Он подошел к ней, повторяя их позу больше года назад, когда коридоры были залиты светом, а воздух вокруг них гудел от напряжения иного рода. Гермиона наклонила голову и принялась изучать женщину в ручье, изображенную на холсте. — Она выглядит…потаенной. Будто не знает, что за ней кто-то наблюдает. — Ее голос прозвучал отдаленно. — Ты прекрасно выглядишь. — Теперь он не смотрел на картину, и когда она повернулась, он стоял так близко. Ее улыбка дрогнула: она увидела нечто совсем не беззаботное в глубине его глаз. — О-о… спасибо. — Прежде он никогда этого не говорил. И тогда — ощутив, как что-то в ней ломается, — она сделала шаг к нему, приникла лицом к его шее и осталась стоять в таком положении, прикрыв глаза и прижавшись губами к впадинке между его ключицами. Она пробовала его кожу на вкус и ощущала ее трепет под своими губами. Он не шевелился, но спустя какое-то время положил руки ей на плечи, крепко обхватывая податливое тело и прижимая к себе, и опустил голову — так, что она ощутила его дыхание на раковине своего уха и касание его щеки на своем виске. Она знала, что в этом было нечто неправильное — в том, как они нуждались друг в друге, чтобы не дать другому упасть в какую-то страшную пропасть. Но она не отстранилась. — Я не могу… — Вышло приглушенно, потому что она говорила это в кожу его шеи и потому что ей хотелось плакать. Его дыхание сделалось неровным, и она ощутила, как вздымается его грудь напротив ее собственной — скованной, сдавленной паникой. Она заговорила снова: — Я не могу… Рон… Все. Что. Она. Черт. Возьми. Потеряла. Послышался всхлип, и все, что она чувствовала, вырвалось наружу. — Я ничего не могу поделать с чувством, что предаю кого-то! — И это несмотря на то, что она по-прежнему к нему жалась. Она ждала, что он разозлится. Ждала, что он сорвется и оттолкнет ее прочь, что его глаза вспыхнут, и в них снова вернется привычный лед. Потому что она знала о собственном смятении и о том, что он ощущает его каждой клеткой своего тела. Должно быть, он воспринял ее напряжение как подготовку к ненависти, отрицанию, злости (чему угодно), потому что громко фыркнул, словно это его позабавило. Гермиона хотела отодвинуться, хотела увидеть его лицо, но она была в плену его одиночества и тепла его кожи. — Грейнджер, помнишь, как я называл тебя первые семь лет нашего знакомства? Поганой грязнокровкой. — Ее тело напряглось, и она прижалась щекой к его плечу: она помнила. Он касался ее бедер, плеч, шеи, губ, груди. — Такой была моя жизнь. Думаешь, лишь я называл тебя этим словом? Так делали мой отец, моя мать и общество, в котором я существовал. Вот какой жизнью я жил до этого. — Его голос стал натянутым и хриплым, словно то, что он говорил, причиняло ему боль: — Ты должна казаться мне грязной и отталкивающей, но все, чего я сейчас хочу — это поцеловать тебя. Все пошло наперекосяк. Я предаю все, что знал, одним только тем, что по собственной воле нахожусь с тобой в одной комнате. Так что давай не будем говорить о предательстве. И они не стали; Гермиона прижалась к нему крепче. А он — сперва мягко, а потом все более настойчиво (отчаянно) — сделал все то, чего хотел. И никакое небо на них не обрушилось. И ни в какую ужасную пропасть они не упали._____________________________
Они ели, сидя на полу Центрального зала и вытирая крошки, что падали на дервянный пол. Еда была простой, но вкусной. Гермиона сняла свои туфли, и теперь они лежали, забытые, возле ее коленей. Она рассказывала ему о том, как планировала занятия, как оказалась в комнате, полной бывших врагов-сверстников, как жила весь тот год, когда они оба себе лгали. Той ночью она узнала, что Драко Малфой — хороший слушатель, когда ничто этому не мешает. Ни предубеждение. Ни общество. Ни шаблоны. Ни кровьпоганыхгрязнокровокпортиткровьчистокровныхволшебников. Сказав ему, что идею обсудить ДНК на шестом уроке ей подкинул мистер Уизли, она замолкла и внимательно всмотрелась в его лицо. — Ты изменился, Драко. Ты так сильно изменился. Когда я впервые увидела, как ты входишь в класс, я и не думала…ты вел себя точно так же. Но теперь ты такой другой. Он взглянул на нее из-под светлой челки, что падала на лицо, и с задумчивым видом прожевал виноград, после чего ответил: — Такое случается, когда теряешь родителей и бежишь от обеих сторон. У меня не было времени строить из себя изнеженного аристократа. Когда бежишь от обеих сторон. Должно быть, у нее был растерянный вид. Он пожал плечами, словно в этом не было ничего особенного. — Волан-де-Морт чертовски разозлился, что я не убил Дамблдора. Это уже не говоря о том, что мой собственный отец хотел меня прирезать. Словно в этом не было ничего особенного. Гемиона покачала головой. — Для тебя это, наверное, было ужасно. — Да — да, было. — Сказал он таким тоном, словно только что это осознал. Словно только что открыл для себя нечто жизненно важное. — Было. Между ними повисло неловкое молчание, и Гермиона захватила пригоршню крекеров, чтобы хоть чем-то его заполнить. А потом подумала о том, о чем думала каждый день. Смерть черно-зеленого цвета. — Где ты был в момент последней битвы? — Перт, Австралия, — тут же ответил он. Она в изумлении подняла на него глаза. — Австралия? Он кивнул, и она не стала спрашивать. Когда бежишь от двух сторон. — В тот день я потеряла Рона. Я все потеряла. — Ты повторяла его имя той ночью. Это было так неожиданно, что она выронила крекер, и тот упал на складки ее платья. Она заглянула в его лицо и не увидела в нем ни вражды, ни вины, ни ревности. Ревности? — Возможно, — уклончиво протянула она: она не нашлась, что еще ему ответить. Он кивнул, а потом принялся расспрашивать ее об увлечении мистера Уизли маггловскими приспособлениями, потому что именно об этом они говорили до этого и потому что больше говорить им было не о чем._____________________________
На пороге ее квартиры он взял ее за руки и прижался лбом к ее лбу. Она прикрыла глаза и испустила вздох. И, конечно, она знала, что все запутанно и чертовски неправильно, но ей не хотелось уходить, когда он сказал «спасибо». — За что? — За то, что сломала меня. И хоть все действительно было запутанно и чертовски неправильно, она могла бы сказать ему то же самое, и это было бы к месту, потому что где-то в этом исковерканном мире они были связаны и спасали друг друга. Она поцеловала его чуть улыбающиеся губы долгим, спокойным поцелуем, от которого мир (все, что причиняло боль и убивало) почти что содрогнулся._____________________________
Той ночью она наконец-то догнала Рона. Протянула руку, у которой не было очертаний, схватила его за рукав и потянула. Хватит убегать. Скажи, что мне делать. Он повернулся к ней, и он был именно таким, каким она его себе помнила. Ни крови, ни холодной кожи — лишь голубые-голубые глаза и улыбка. Здравствуй, Миона. Она любила то, как он произносил это слово. Я люблю тебя. Было так прекрасно говорить это, когда он ее слышал. Знаю. Так что же мне делать? Я не могу тебя забыть. Он ухмыльнулся словно в ответ на какую-то шутку. Не глупи, любимая. Проклятье, никто же не говорит, что ты должна забывать меня. Просто отпусти все немного. Я всегда буду рядом, помни. Но это не значит, что я глаз с тебя не буду спускать. Гермиона плакала, и он протянул руку и прикоснулся к ней — коснулся ее щеки ладонями, так отличавшимися от тех, которые она ощущала несколько часов назад, когда вместо голубых глаз были серые. Мне так тяжело, Рон. Но он исчез, и она проснулась в слезах, что скопились в уголках глаз, и свернувшись калачиком в пустой постели, потому что сегодня она позволила Драко лишь поцеловать ее. Она закрыла глаза и увидела лицо Рона. Просто отпусти все немного._____________________________
Когда он оказался на пороге ее квартиры и постучал в ее дверь в следующий раз, она сказала, что рада этому, и что готова быть сломанной.«Слишком скоро протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается». — Фридрих Ницше