We Share Our Mothers (Mental) Health

Их новое жилище темное, тесное и дурно пахнет, но мать сочла его безопасным, а Освальд верит матери. Эта передышка не будет долгой: она продлится до следующего мужчины, или до очередного просроченного платежа, или до того момента, пока соседи не возненавидят их — но пока все в порядке. Нет надписей на двери, нет людей со злобными лицами, и в руке матери бокал с вином, а не бутыль виски. Мать узнает, когда придет время бежать — звериное, первобытное чутье не подведет ее; а сейчас можно жить спокойно, насколько это возможно. Они кочуют, они постоянно в движении, как цыгане. Цыгане — летучие люди старого мира, легкие, подобные перьям. Мать любит рассказывать о старом мире, покинутом ею: мире пошатнувшихся основ, мире поколебленных устоев, мире, где один человек решал судьбы миллионов. Освальд слушает с интересом. Эти истории отличаются от тех, что он узнает в школе; эти истории настоящие, и в них есть польза. Одно слово могло сломать жизнь, могло убить, но могло и вознести тебя, говорит мать. Такова сила слов; сказанные нужному человеку в нужное время, они двигают горы. Освальд верит, потому что мать почти не врет, хотя и преувеличивает порой. Он верит ей. В большинстве случаев мать честна и правдива; даже если обстоятельства меняются и обещания становятся пустыми со временем, в тот момент, когда она произносит их, ее слова искренни. Они идут от сердца, когда обращены к Освальду, а материнское сердце не лжет. Мать расчесывает волосы перед треснувшим зеркалом. Она придирчиво разглядывает свое отражение, выискивая следы увядания. Освальд хочет сказать ей, что это глупое занятие, что она прекрасна и молода, что она может заполучить любого мужчину, если пожелает — но он слишком устал. В полудреме Освальд смотрит, как мать снимает домашнее платье, готовясь ко сну. Она всегда спит обнаженной, словно не чувствует холода. Освальд, напротив, все время зябнет, и руки его ледяные. В стылые ночи, когда постель ее пуста, мать приходит к нему и согревает в теплых объятиях. Сегодня именно такая ночь: они как никогда нужны друг другу. Они потеряны, голодны, все еще напуганы. Им обоим необходимо утешение. Мать бормочет их — слова утешения и надежды. Она обнимает его так крепко, что трудно дышать. Он целует ее в мокрую щеку, гладит по голове. Мать тоже устала; они оба устали так сильно.  — Мы в порядке? Все хорошо? — спрашивает Освадьд. Это их ритуал, ежевечерняя проверка. Обоим нужно лишний раз убедиться, что существует нечто незыблемое, вечное, правильное в их суровом существовании: у Освальда есть мать, у матери есть Освальд, и отнять их друг у друга нельзя. Невозможно.  — Мы в порядке, мой маленький Кобблпот. Все хорошо. Не бойся. Освальд молча кивает в темноте, чувствуя, как слеза скатывается по виску. Мать берет его ладони в свои и тихо напевает, касаясь губами уха. Мир пошатнувшихся основ обрел равновесие; они вместе и никакая сила не сможет разлучить их. Завтра будет новый день, и день сегодняшний уйдет во тьму, как все плохие дни до него, нужно лишь немного потерпеть. Новый день несет перемены, и запах их пробивается сквозь плесень и гниль. Освальд может почувствовать его, как чувствует запах призрачных лилий, исходящий от матери. Они в порядке. Где-то неподалеку проходит, гудя, невидимый поезд, отчего во всей квартире дребезжат стекла. *** Утром мать уходит на поиски работы, а Освальд решает изучить обстановку. Куда с большим удовольствием он занялся бы приготовлением обеда, чтобы мать, вернувшись, могла утолить голод — их скудный завтрак состоял лишь из чая с остатками бренди — но пустота в кухонных шкафах, холодильнике и вышитом бисером кошельке, где мать имеет обыкновение хранить наличные, заставляет Освальда отказаться от этой идеи. Что ж, исследование тогда. Предыдущий жилец покидал квартиру в спешке, оставив многие вещи. Это хлам, ничего не стоящая рухлядь, но среди прочего есть проигрыватель со стопкой пластинок, пара алых туфель десятого размера на огромном каблуке и побитое молью манто. Последнее Освальд находит под кроватью; сперва он пугается, натыкаясь рукой на нечто мягкое и бывшее, по всей вероятности, живым когда-то — как кот — но это не кот. Это роскошный наряд, несмотря на его потрепанный вид, и он будет очень полезен в плохие дни, когда сквозь щели в стенах и разбитые стекла в их убежище проникнут ледяной холод и скверные намерения окружающих людей. Есть утешение в чем-то, что было бесполезным, а теперь стало нужным и важным. Манто согреет душу так же, как оно греет тело. Мех приятно пахнет духами и пылью; Освальд закутывается в него и с ногами забирается на продавленный плюшевый диван, чтобы изучить пластинки. Стандартный, удручающий набор оставляет его в разочаровании: древние мюзиклы, немного джаза, непременный Элвис. Впрочем, в самом низу стопки находится жемчужина — первый альбом The Сlash, под звуки которого Освальд расправляется с «Поющими под дождем» и Херби Хэнкоком, отправляя их в полет из кухонного окна. Оттуда открывается вид на заваленный мусором пустырь и бетонный забор за ним; если высунуться подальше, рискуя свалиться, то можно разглядеть серую полосу реки между коробками доков. Запах от нее идет скверный. Освальд морщится и захлопывает окно. Настроение его портится внезапно и резко, будто в сердце опускается невидимый рубильник. Он бредет к неубранной постели и залезает под одеяло с головой, прячась от мира, игнорируя сосущее чувство в пустом животе, дрейфуя в тяжелый, беспокойный, мутный сон. Освальд просыпается, когда щелкает замок на входной двери. Прихожую, а затем и кухню наполняют голоса и звуки: хихиканье, поцелуи, шуршание бумажных пакетов, звон бутылок. Это симфония надежды. Входит мать и с ней — мужчина. Освальд улыбается слегка и идет приветствовать их. *** Новый мужчина матери, вероятно, гангстер. Его имя Фабио. Он обходителен, галантен, курит тонкие сигареты с золотым ободком и смазывает волосы приятно пахнущим гелем. Во время тайной инспекции Освальд находит в кармане Фабио выкидной нож с тугой пружиной; он долго рассматривает инкрустированную стальными кольцами черную рукоять, осторожно облизывает край лезвия. Освальд ждет соли, возможно, кислоты, но нет ничего, кроме стерильного холода на кончике языка. Быть может, нож никогда не знал крови. Быть может, Фабио очиняет им карандаши или вскрывает конверты — и только. Пусть он и гангстер, но ведь далеко не все гангстеры убивают людей ножами. Наверняка Фабио предпочитает стрелять в своих жертв из револьвера. Это разочаровывающе. Это неважно. Вечером, пытаясь заснуть под скрип пружин и стоны матери, Освальд представляет холодную рукоять в своей ладони, ужас в глазах Хантера, красную линию на его горле. Бисерная, тонкая вначале, она становится все шире и шире, являя миру вывернутые края; торчат какие-то трубки — трахея и пищевод, если Освальд правильно запомнил названия из детской энциклопедии Роберта Ротенберга. Кровь толчками выходит из раны, Хантер хрипит и стонет, неспособный даже на мольбы. Есть странное чувство в груди, ощущение восторга и страха; так волнующа немыслимая сила, скрытая в тонкой полоске металла! Нож необходим, понимает Освальд. Осталось только добыть его. Фабио неплох: он ласково обращается с матерью, дает ей деньги, покупает платья. Дважды они выбираются в ресторанчик неподалеку, и один раз — в кино; мать возвращается, растроганная фильмом, и глаза ее опухшие от слез, а губы — от поцелуев. Она так прекрасна в этот момент, что у Освальда перехватывает дыхание от любви и нежности. Мать кружится по гостиной с бокалом, напевая незнакомую мелодию, и Освальд так заворожен, глядя на нее, что даже не слышит шагов Фабио; он вздрагивает, когда тяжелая рука хлопает его по спине.  — Пойдем, поговорим, — говорит Фабио и машет в сторону кухни. — Как мужчина с мужчиной.  — Конечно, сэр, — отвечает Освальд. Вероятно, это типичная псевдоотцовская беседа. Он привык к ним и выучил свою роль превосходно. Для волнения нет причин. Фабио достает банку пива из холодильника. Он закуривает и предлагает Освальду сигарету также; это хороший жест с его стороны. Освальд принимает ее с благодарным кивком и давится дымом, пока Фабио задумчиво созерцает пятно плесени возле мойки, не спеша начать разговор.  — Я не люблю болтать языком, чтоб ты знал, парень, — наконец, говорит Фабио. — Я человек действия.  — Это заметно, — улыбаясь, отвечает Освальд. — Мама не любит болтунов.  — Гертруда — удивительная женщина. Невероятная. Я не встречал таких прежде. Она… она как луч света в этом гнилом болоте. Будто не из этого мира. Будто этот проклятый город никак не влияет на нее. Она особенная.  — Это так, — говорит Освальд и с ожесточением давит окурок в блюдце, приспособленном под пепельницу. — Это верно.  — Я сказал ей, и говорю тебе сейчас. Я — не тот человек, с которым она может рассчитывать на белый штакетник. Ты понимаешь, о чем я?  — Да, разумеется.  — Но я люблю ее. Я хочу быть с ней. Я хочу радовать ее, я хочу видеть ее счастливой. Хотя бы на время, хотя бы сейчас. Ты понимаешь меня? Но она не одна, у нее есть ты. Я хочу знать твое мнение тоже. Я не хочу расстраивать ее. Я не хочу ее слез. Видит Господь, она лучшая из женщин. Ты — ее сын, и мать святая для тебя, так? Ты умный парень, я вижу это; но многие… — Фабио щелкает пальцами, не в силах подобрать нужные слова. — Ты ведь понимаешь, да? Освальд сыт по горло этой невнятной словесной кашей. Впрочем, такая предупредительность очень мила со стороны Фабио; он заслуживает немного откровенности.  — Сэр, — говорит Освальд. — Я вижу вас насквозь. Волею судьбы, я — единственный защитник матери с того времени, как мой вероломный отец оставил нас ради какой-то дешевой шлюхи. Нет нужды объяснять: мать доверяет вам — как и я. В противном случае, она бы не привела вас сюда. Есть горький опыт у нас обоих, сэр, и есть шрамы в душе и на теле, которые не излечит время. Такова цена ошибок. Но вы — вы человек другого сорта, сэр, вы человек достойный; и пусть я не смогу назвать вас отцом — так как это слово почти ругательство для меня, — пока вы делаете мою мать счастливой и относитесь к ней с должным уважением, я, сэр, буду относиться к вам так же. Будьте спокойны. Фабио залпом допивает пиво и сминает жестянку с неприятным треском.  — Я спокоен, — отвечает он и треплет Освальда по голове. — Ты умный парень. Теперь я спокоен. Мы в порядке?  — Мы в порядке, — эхом откликается Освальд. — Спасибо, что поделились со мной вашими чувствами, сэр. Я рад, что все ясно между нами теперь. Фабио улыбается и внезапно прижимает его к себе в какой-то неуклюжей пародии на объятие; Освальд неловко обнимает его в ответ. Проблеск глупой надежды загорается в его сердце, но сразу же гонится прочь безжалостно. Все они поначалу производят хорошее впечатление. *** Кровь очень горяча и даже чужеродна на его всегда холодной бледной коже; Освальд стирает ее платком, рукавом, пачкает манжеты, но кровь все сочится лениво и вяло, так же вяло, как удары мальчишек на спортивной площадке. В них не было зла, в них была скука; он не сделал ничего сегодня, чтобы вызвать их гнев. Есть причины, по которым прочие дети ненавидят его, как есть причины, по которым он ненавидит прочих детей. Мать Освальда не шлюха, равно как и он сам — не урод; утверждать обратное — грешить против истины. Лгуны грешат; человек в церкви говорил эмоционально о лжи. Дети слишком малы и невинны для остальных грехов (кроме чревоугодия, вероятно), но ложь доступна всем и каждому, равно как и каждый может использовать ее для своих целей. Говоря о чревоугодии. Новый мальчик — Тревор — неопрятный и необъятный, выше Освальда на голову, пахнущий кислым потом, — приносит с собой целую пирамиду сэндвичей — с джемом и арахисовым маслом, с сыром, с тунцом — и пожирает их на уроках. Никто не делает ему замечаний, даже мистер Рокуэлл, даже старая мисс Кауфман; Тревор будто огражен от их гнева невидимой стеной. Хантер и его ребята тоже игнорируют новичка. Это странно. Это интригует. Освальд наблюдает за Тревором дни напролет, по возможности незаметно — но не отводит глаза, когда Тревор замечает его взгляд. Он улыбается, он подает Тревору карандаш, когда тот роняет его; он, поборов брезгливость, изучает содержимое сумки Тревора, когда тот удаляется в уборную. Тревор берет свою огромную сумку в класс, чтобы иметь беспрепятственный доступ к пище, и это также не вызывает ни у кого протеста. Тревор особенный. Не такой особенный, как Освальд; он особенный для всех. У него есть кровь, невидимая кровь на толстых заскорузлых пальцах с обломанными ногтями: Тревор перешагнул черту однажды, и это сошло ему с грязных рук. Освальд листает страницы его медицинского файла, запоминает непонятные слова, позволяет разноцветным деталям — бурым, серым, красным, зеленоватым, черным — сложиться в единую картину распада. Это завораживает. Это отвлекает, поэтому Освальд едва не пропускает момент, когда миссис Фриман возвращается в кабинет с холодным компрессом. Он задвигает ящик, чудом не прищемив пальцы.  — Вот, приложи, — говорит миссис Фриман, и Освальд прижимает пузырь со льдом к разбитому носу. Миссис Фриман смотрит на него, и он улыбается скромно.  — Освальд, Освальд, — говорит она. — Такой славный мальчик, но такой боевой! Все-то тебе не живется спокойно!  — Такова моя природа, миссис Фриман, — отвечает Освальд, подмигивая ей. — Может быть, я просто ищу кое-кого… не такого, как все. Поиск редко бывает безопасным, вы знаете. Кому, как не миссис Фриман, с тремя ее мужьями и двумя переломами челюсти, знать это.  — Новичок, Тревор, — продолжает Освальд. — Мне кажется, он очень одинок. Никто не разговаривает с ним. Почему, миссис Фриман? Я могу ошибаться, но ведь он славный парень. Если бы кто-нибудь дал себе труд узнать его поближе… Всегда живое, добродушное лицо миссис Фриман застывает, как маска. Она встает и поворачивается к шкафу, набитому папками. Она перекладывает их безо всякой нужды.  — Нет, Освальд, — говорит миссис Фриман. — Тревор не тот, кто тебе нужен. Он… он любит быть один. Освальд закатывает глаза, пользуясь тем, что она не видит его. Ну разумеется.  — Очень жаль, — отвечает он со вздохом.