We Share Our Mothers (Mental) Health

Тревор остается в классе после занятий; он сидит, уставившись в пустоту, установив кулаки по обе стороны замусоленного блокнота, как собака, охраняющая кость. В блокноте рисунки, Освальд изучил их хорошо — схематичные, примитивные изображения людей и механизмов, ведущих бесконечные войны друг с другом. Непонятные и однообразные, они навевают скуку. За Тревором обычно приезжает неопрятная женщина в сером пикапе — все время, кроме вторников и четвергов. Она забирает его в начале четвертого. Сегодня вторник, но Освальд знает, что Тревор все равно будет сидеть в пустом помещении и наблюдать пустыми глазами, как ползет минутная стрелка. Он не сдвинется с места, пока не наступит четыре часа, и только после этого спрячет блокнот в сумку, и, тяжело ступая, выйдет из школы. Он будет идти, сгорбившись, ровно две мили, а потом скроется за дверью большого зеленого дома, огороженного глухим забором. Распорядок дня Тревора неумолим и постоянен, как смена дня и ночи, как фазы луны, — и скучен, как его рисунки. Сегодня, полагает Освальд, подходящий день, чтобы внести в размеренную жизнь Тревора некоторый хаос. Давно прозвенел звонок, давно опустел класс; лишь Освальд задерживается у своего стола. Тревор ничем не показывает осознания того факта, что в помещении есть кто-то кроме него. Возможно, это результат действия тех таблеток, за регулярностью приема которых тщательно следит миссис Фриман; а может, с нарастающим раздражением размышляет Освальд, Тревор просто бесконечно тупой. Это злит. Это побуждает действовать.  — Эй, Тревор, — зовет Освальд. Дружелюбие расходится от него волнами. — Ты любишь сэндвичи с джемом? У меня остался один. Мама приготовила мне клубничный, а я ненавижу клубнику, но она очень расстроится, если я принесу его обратно, вот я и подумал… Тревор? Некоторое время Тревор сидит неподвижно. Потом медленно, как мумия из старого фильма ужасов, встает и направляется к Освальду. Он не останавливается, пока они не оказываются почти нос к носу — так близко, что Освальд может разглядеть расширенные поры на щеках Тревора. Он чувствует одновременно панику и восторг, но не может определить, какое чувство сильнее. Тревор нависает над ним.  — Ты шпионил за мной, маленький педик, — говорит он невыразительным, плоским голосом. Это едва ли не первый раз, когда Освальд слышит его. — Я не… — начинает оправдываться Освальд, но завершить фразу не успевает; Тревор коротко и сильно бьет его по лицу. Ошеломленный неожиданным ударом, Освальд еле удерживается на ногах. Тогда Тревор бьет снова, на этот раз в солнечное сплетение, и Освальд все-таки падает. Он закрывает голову руками и подтягивает колени к груди, сосредоточившись на вспышках боли, стараясь не думать о том, как страшно недооценил наблюдательность Тревора; тот тем временем несколько раз пинает его, сильно, но без особого гнева. Освальд хныкает умиротворяюще и зажмуривается в ожидании следующего удара — но нет его; Тревор замирает, и слышно только его тяжелое, прерывистое дыхание. Освальд приоткрывает один глаз и моргает в неверии. Тревор, багровый, с искаженным лицом, стоит, расставив ноги, над телом своей поверженной жертвы — и иссупленно онанирует. *** В школьной уборной Освальд тщательно застирывает белесые пятна на воротнике и лацкане; он умывается, использовав почти все мыло из дозатора, так усердно, что кожа начинает скрипеть. Этого, конечно, недостаточно — запах Тревора, его густая, мускусная, первобытная вонь въелась накрепко; Освальд не может вынести ее, и по дороге домой его тошнит дважды. Квартира, к счастью, пуста — мать отправилась к портнихе, а Фабио удалился по своим преступным делам. Это очень предупредительно с их стороны. Освальд залезает под душ и с ожесточением, до крови, трет шею, руки и грудь жесткой щеткой. Выключив воду, он некоторое время сидит в пустой ванне, съежившись, и тупо наблюдает, как исчезают в сливе клочья мыльной пены. Тревор оказался не тем человеком, которого можно использовать. Он хитер, терпелив — раз так долго скрывает свою истинную сущность, — а также умен и опасен. Он любит причинять другим боль. Последнее — хорошая особенность, если знать, как направить ее себе на пользу, но Освальд не знает; он не уверен даже, что это возможно в принципе. Тревор — человеческое подобие выгребной ямы, а кому захочется лезть в выгребную яму, если на дне ее нет сокровища? Освальд невесело хихикает над недавними самоуверенными мечтами: прирученный Тревор, раскалываюющий черепа мальчишкам из банды Хантера, ломающий им носы и конечности, пинающий их своими мощными ногами; Тревор послушный и услужливый, радующийся, что хоть кто-то снизошел до общения с ним, Тревор, готовый помочь другу во всем… Смех Освальда переходит во всхлипывание. Он испытывает отвращение к ошибкам — своим и чужим, а эта, мало того, что болезненна, так еще и глупа донельзя. Это ранит. Это никуда не годится. Освальд с силой бьет себя по лицу — сначала по правой щеке, потом по левой — и выбирается из ванны. На самом дне корзины с грязным бельем он нащупывает плоскую бутылку; мать как всегда предусмотрительна. Освальд заворачивается в ее пушистый халат, щедро поливается одеколоном Фабио, ставит пластинку на проигрыватель и распахивает окна, чтобы впустить в дом холодный ветер с реки. Освальду нужно время, и сегодня ветер — желанный гость, верный союзник, которому рады. Он почти никогда не подводит. Что же делать? Мать знает ответы на все вопросы и ответит на любой, следует только спрашивать правильно. Порой искусство задать вопрос состоит в том, чтобы не задавать его вовсе. У матери есть дар, стихийный, природный; она не рассуждает, а действует по наитию, с открытым и яростным сердцем. Все, что Освальд должен делать — это смотреть и учиться. Конечно, его собственная противоречивая, гордая, нетерпеливая личность вносит свои коррективы; важно учитывать это. Поможет ли опыт матери, который он перенимал тринадцать лет, впитывал с ее молоком, в этом инциденте? Возможно. Будет ли это унизительно, болезненно и травматично? Вероятно. Выгорит ли дело? Кто знает! В любом случае, это вызов, это игра. Хантер и Тревор сделали свой ход; теперь время Освальда. Пусть Тревор и выгребная яма, в которую никто не удосужился уронить ни единой золотой монеты, он все же имеет одно неоценимое достоинство, размышляет Освальд. Тревор уверен в себе, в своей силе, в своей особенности; однако он боится, боится чего-то настолько, что готов притворяться и разыгрывать из себя дурака. Дело за малым; следует лишь найти способ, чтобы заставить тайное стать явным, а скрытое — прорваться, как нарыв. Но как? Освальд решает использовать проверенное средство матери, средство тех, чья сила в слабости, средство маленьких, измученных душ. Средство для укрощения злых языков и огромных псов, средство для отвлечения, средство для разжигания розни. Когда тебя гонит стая, кинь в самую гущу кусок послаще, а потом заберись повыше и смотри на грызню. *** Может быть, это ангина, может быть, воспаление легких — кто знает! У них нет страховки и они никогда не вызывают врача. Чай с бренди — волшебное средство; как любит говорить мать, он исцеляет все — от сломанных ребер до зубной боли. Друг ветер потрудился на славу, и у Освальда есть почти две недели на то, чтобы отдыхать, набираться сил, планировать — и наблюдать. Он немного опечален тем, что мать снова попадает в один из старых шаблонов. На этот раз, ревность. Фабио не просто хороший вариант; он — один из лучших. Несомненно, он имеет в себе те же гниль, дикость, стремление доминировать и унижать, которые присущи всем мужчинам, но до поры до времени это глубоко скрыто в нем. Он ни разу не поднял руку ни на кого из них, не смотря ни на какие выпады и оскорбления — это, по крайней мере, вызывает некое уважение. Матери, считает Освальд, не следует торопиться. Фабио нежен и ласков с ней, охотно тратит деньги, уважительно относится к Освальду и часто пропадает вне дома. Он почти идеален. Может быть, это и является причиной? Мать не имеет в себе того рационального начала, что присуще ее сыну. Она живет эмоциями. Не будь разговоры на тему ее мужчин под негласным табу, Освальд непременно обсудил бы с ней текущую спорную ситуацию. Мать так и не нашла работу, а хозяин лавки, где Освальд некоторое время назад подрабатывал мальчиком на побегушках, выгнал его, заподозрив в воровстве; неужели эйфория, что овладевает матерью после громкого скандала и бурного примирения, настолько важнее сытого безделья? Неужели передышка не может длится подольше? Это бесполезные, риторические вопросы, потому что он знает ответ. Но и мать, сдругой стороны, — нет, не знает, чувствует — верный путь. Ей видно лучше; а значит, следует оставить проблему с Фабио на ее усмотрение и сосредоточиться на своих делах. Во вторник после занятий Хантер и его подпевалы лениво кидают друг другу мяч на спортивной площадке. Они все обладаут неуловимым сходством друг с другом, как будто жертвы безжалостной генетической болезни: рослые, загорелые, несмотря на холодный готэмский ноябрь, белозубые и светловолосые, с низкими лбами и тяжелыми челюстями. Сыновья нечестивого союза, дети вырождающейся нации; при этом силу их кулаков Освальд вдоволь испытал на собственных ребрах. Крепка сорная трава. Он наблюдает за ними издалека, незаметно; он ожидает Тревора. В классе тот ни словом, ни жестом не показал, что помнит об инциденте почти полумесячной давности; но чутье подсказывает Освальду, что Тревор не только помнит, но и желает повторения. Он наслаждался этим, как наслаждалась мать, доводя до слепого бешенства Марка, Тима и прочих, нет им числа: он наслаждался, как наслаждается сам Освальд тем, что происходит сейчас. Возможно, план сорвется, и наградой станут только боль и унижение; еще раз — это игра, и выигрыш в ней стоит всех рисков. В конце концов, они с матерью всегда могут убежать снова. Со своего наблюдательного пункта на вершине сетчатого забора, огораживающего школьную площадку, Освальд замечает Тревора. Тот шагает с обманчивой неуклюжестью; не знай Освальд его истинной скорости и ловкости, мог бы и поверить. Он соскальзывает вниз и спешит догнать Тревора, игнорируя тошнотворное предчувствие в животе, с которого еще не сошли лимонно-серые синяки. Предчувствия — удел жалких. Они никогда не работают, как надо. Тревор бредет, сгорбившись, втянув голову в плечи. Он похож на гору или на тролля из сказок; даже жирное тело его не выглядит рыхлым и мягким — но плотным, крепко сбитым, как камень. Черная сумка бьет Тревора по бедру с каждым шагом. Клетчатая рубашка торчит из-под куртки, на голубых джинсах чернильное пятно. Он просто отвратителен.  — Эй, Тревор, — окликает Освальд. Тревор по инерции делает еще два шага; это наверняка притворство. Скорее всего, он заметил Освальда задолго до того момента, когда тот объявил себя; заметил — но не подал виду.  — Хочешь добавки, педик? — все тем же монотонным, тусклым голосом спрашивает Тревор. Даже вопрос его не похож на вопрос, а более на утверждение; Освальд борется с желанием закатить глаза. После инцидента в классе он вправе поспорить, кому из них более пристало именоваться этим оскорбительным названием, но сейчас не время. Освальд подходит ближе, как можно более небрежно, стараясь ничем не выдать внезапно охватившую его дрожь.  — Я? Нет, что ты. Мне показалось, что все наоборот: это ты хочешь добавки. Не так ли? Тревор смотрит на него, не мигая. Услием воли сдержавшись от того, чтобы скорчить гримасу отвращения, Освальд аккуратно прикасается к его липкой пухлой ладони.  — Карты на стол, Тревор. Ты раскусил меня. Я на самом деле следил за тобой. У меня были причины. Ты… ты не самый обычный человек здесь, признай это. Лицо Тревора ожесточается. Кажется, будто он уже домыслил, что услышит далее, и готов к насилию. Еще одно избиение с последующим… извержением чувств никоим образом не входит в планы Освальда. Может быть, позже; не сейчас.  — В тебе есть страсть, — продолжает он быстро, пока Тревор не начал махать кулаками. — В тебе есть сила, которую ты пытаешься скрыть. Она все равно прорывается наружу, но ты отказываешься это признавать. Все видят ее, Тревор. Я вижу ее. Почему? Почему ты прячешься? Ты мог бы стать первым здесь, ты мог бы надрать задницы всем этим жалким придуркам — но ты или слишком ленив, или чего-то боишься. Я знаю, каково это — быть волком в овечьей шкуре так долго, что она прирастает к тебе, как своя собственная. Это так, Тревор? Это уже произошло? Тревор молчит; окрыленный отсутствием яростной, гневной и болезненной реакции, Освальд легко щиплет его за запястье.  — Вроде бы нет. Но он близко, Тревор, он так близко — тот день, когда ты забудешь о том, кто ты есть. Это так просто; поверь мне. Я знаю. Сложно сражаться, когда ты один. Родители, учителя, таблетки миссис Фриман… Не мне тебе рассказывать, правда? Я просто хочу, чтобы ты понял одну вещь: если и есть в этом дерьмовом месте человек, способный понять тебя, то вот он, перед тобой. Это просто больно наблюдать, Тревор. Я не сержусь за то, что произошло тогда. Я был неправ. Должен был понять, с кем имею дело. Тревор делает шаг вперед, потом еще и еще, пока не прижимает Освальда к сетке. Он по-прежнему молчит; выражение его лица невозможно прочесть.  — В любом случае, теперь все ясно между нами, — усмехаясь, заканчивает Освальд. Это дается ему нелегко; еще немного, и объемистое брюхо Тревора сработает, как чесночный пресс, продавив Освальда сквозь забор в виде аккуратных маленьких ромбов. С этим надо что-то делать, и делать срочно. Освальд поднимает руку и касается щеки Тревора — ласково, почти нежно. Тот отшатывается, скорее от неожиданности; но и секундной слабости хватает для освобождения. Быстрым шагом, не оглядываясь, Освальд спешит прочь; перед тем, как свернуть за угол, он не выдерживает и бросает взгляд через плечо. Тревор стоит на том же месте, где и был оставлен — большая, нелепая фигура с опущенной головой и сжатыми кулаками. Оказавшись вне поля его зрения, Освальд прислоняется к стене и некоторое время истерически смеется, вцепившись в дрожащие колени. Он так и не может предугадать, к чему и куда приведет этот его шаг — но он не привел к избиению, и это уже достижение. Закончив веселиться, Освальд поправляет воротник, вытирает слезы и идет домой. Там он застает растерянного Фабио и заплаканную мать с красным отпечатком ладони на щеке.