Забота бывает разной

Чара скалится, как злая гиена, скалится и молчит. Смотрит в глаза своей прелести, тянет руку с грязными пальцами — все в ожогах. Фриск хмурится, кривится. — Это я о тебя обожглась, милая. — хрипит Чара и смеется — тихо, почти беззлобно. — Это плохие шутки. — Это не шутки. Пальцы касаются плеча, скользят к шее, останавливаются, движутся снова. Рот Фриск приоткрыт, губы обычно сухие и бледные, расцветают. Расцелованные губы Фриск совсем другие — влажные и алые. Всегда податливые. — Ну и грязь же ты. — говорит Чара сквозь зубы и её распирает смех. Фриск не смешно, её глаза красивые, пустые, покрытые пеленой, будто беладонна бежит в её крови. Нет, не в беладонне дело. Даже не в поцелуях дело — знает Чара. Не в ней дело. Фриск смотрит на неё взглядом птицы, пустые глаза, полые кости, полая грудная клетка, бесцветная кровь по бесцветным жилам. Как только Чара касается её та алеет, преет, приходит в движение каждой частицей тела, глаза наркоманки, кошачье тело, кровь на укусах самая алая, самая спелая. Но не в Чаре дело. Не в укусах дело. Не в поцелуях и не в объятиях. Фриск — это кролик, который ждет змею. Фриск — это яблоко, желающее быть сорванным, спеет в руках, красивая, сладкая. Чара каждую ночь касается её, грубо и бережно касается всего тела Фриск, тянется кончиками пальцев к шее, водит круги по серебристо-соленой коже её груди. «Нету там ничего.» — думает Чара, ища её сердце. «Нету там ничего.» — думает Чара, глядя ей в глаза. «Нету там ничего.» — думает Чара, целуя едва теплые губы. А потом нащупывает её пульс, замирает, останавливается, отстраняется, убирает руку. — Что-то случилось? — Вот, — показывает руки. — снова о тебя обожглась. И смеется, смеется, смеется горьким, соленым смехом.