«Дура, хватит ломать комедию, раз решила, так убирайся скорее.»
— крутилось на языке, но осталось невысказанным. Всё-таки то, что она колеблется перед уходом, немного поддерживало. Чем тяжелей было Фриск, тем легче Чаре. Так было на протяжении всех лет. Быть может, это и послужило причиной её ухода.
В последнюю секунду Фриск обернулась и посмотрела на Чару долгим и до того печальным взглядом, что по спине прошлись мурашки. За это Чара действительно возненавидела её. За то, сколько страдания было в её глазах. За то, что Фриск было больно. Чара — вот кому должно быть больно, черт возьми. А Фриск даже достойно уйти не может без самокопаний и этого излюбленного образа жертвы. Честно, Чара была готова кинуть в неё что-то тяжелое, если бы та не сделала последний шаг так быстро. Гулкий удар закрывающихся ворот был неожиданно громким в накрахмаленной обидами тишине, и именно он послужил последней каплей. Чара сорвалась. Ей казалось, что весь мир кричал, кричал отчаянно, со злобой, кричал каждой своей частицей о её боли. Чара в смятении ходила среди родных стен и ломала всё резное, тонкое и красивое во дворце — все, что походило на руки Фриск, на её пальцы, которые еще вчера нежно распутывали волосы Чары. На её тонкую шею, всю в ожерелье отметин. На ноги, не знающие не то, что загара, даже простого тепла. На её талию, на торчащие ребра и ключицы. На всё её худощавое, слабое тело в сетке царапин. Чара ломала всё, что напоминало о Фриск, но одного она сломать не могла — того в чем было больше всего напоминаний о них двоих, больше всего её радости, её светлой печали, её тепла и памяти. Себя.